В числе офицеров есть благороднейшая, прекраснейшая молодежь, на которую мы смотрим как на одну из самых лучших надежд России, это люди, испытавшие себя в Крыму и на Кавказе, развившие в себе человеческие понятия вопреки николаевских учебных заведений, люди энергии и деятельности, люди нравственного здоровья, спасшиеся от статской сломанности и безумных нерв, — эти не пойдут на бульвар ёрничать.

Но есть и другого рода офицеры, продолжающие традицию безумного цесаревича, стрелявшего для потехи дробью из окна в прачек, отдавшего на поруганье француженку- модистку, не склонившуюся на его предложения, каким-то одичалым разбойникам своей свиты, убившим ее.

Отправляясь от такой ложной мысли, что нет возможности, чтоб были такие офицеры, корреспондент говорит: «Неужели правительство не заступится!» — за кого, вы думаете? ‘За несчастных женщин? Нет — «за обиженное звание!» Помилуйте, да вы молитесь богу, что правительство хоть во что-нибудь не мешается. Требуйте от автора фамилий, нападайте на ценсуру, что она не пропускает имен, но не зовите на помощь правительство. Своей помощью оно самое чистое дело сделает подозрительным. На статьи надобно отвечать не на гербовой, а на простой бумаге.

В заключение мы сами обращаемся, только не к правительству, а именно к тем благородным представителям военного звания, о которых говорили. Это их дело начать изгнание грубого,

наглого ухарства, всех этих казарменных Алкивиадов и Дон-Жуанов из экзерциргауза. И то ли время теперь, чтоб вообще дурачиться, — туча над головой, духота!

296

«ЗАПИСКИ» И. В. ЛОПУХИНА

Всякое правдивое сказание, всякое живое слово, всякое современное свидетельство, относящееся к нашей истории за последние сто лет, чрезвычайно важно. Время это едва теперь начинает быть известным. Времена татарского ига и московских царей нам несравненно знакомее царствований Екатерины, Павла. История императоров — канцелярская тайна, она была сведена на дифирамб побед и на риторику подобострастия.

Не думаем, чтоб в самой Австрии употреблялись когда-либо такие многосторонние меры, как у нас, чтоб скрывать и искажать исторические события. С одной стороны, правительство запрещает печатать о таких происшествиях, о которых все знают, о которых все говорят — в гостиных и передних, во дворце и на рынке. 142[142] С другой — оно открыто лжет в официальных рассказах и потом заставляет повторять свою ложь в учебниках. Сначала ей никто не верит, но, боясь преследований, никто в этом не признается; потом события забываются, современники умирают, и остается какое-то смутное предание о том, что правительство исказило факт.

Отсюда общая уверенность, что правительство всегда говорит неправду, и сомнение в возможности знать истину. Разве целая Россия не была свидетельницей, что в продолжение нескольких лет после 1812 года правительство проклинало французов за сожжение Москвы, а потом то же сожжение стало ставить героизмом русских. Народ, само собою разумеется, не верит не только ни одной победе, ни одной реляции, но он не

297

верит в естественную смерть императора Александра, его жены, цесаревича Константина, Дибича; о том, как отравился Николай, составилась целая легенда.

Казалось, что в нашу эпоху ожиданий и упований можно было уповать и на то, что мы, наконец, узнаем историю последнего времени не по канцелярским Тит-Ливиям, а по документам, и действительно, показались превосходные монографии, чрезвычайно интересные письма, записки. Половина материалов, присланных нам для нашего «Исторического сборника», явилась на свет в России. Словом сказать, дела и люди настолько усовершились, что Устрялов, писавший свою историю России по трафаретам министра

Уварова и по мотивам Николая Павловича, стал издавать историю Петра по источникам. VI том его истории испугал и был поводом к одному из замечательно нелепых циркуляров. Ценсорам не велели ничего пропускать непохвалъного о лицах, родственных к императорской фамилии и умерших после кончины Петра I. Мы имеем перед собой выпущенные места из записок Енгельгардта, свидетельствующие, что обер-фор-шнейдер Муханов ловко внушил своим нидер-нах-пгаейдерам, как исполнять кастрирование книг.

Чтоб не отстать от внутренней, иностранная ценсура запретила «Записки» Сиверса, книгу чрезвычайно полезную и писанную в совершенно умеренном смысле; та же участь постигла «Записки» Толя. Мы знаем, что от этого не меньше экземпляров разойдутся в России, но тем хуже, зачем же они срамят себя, не думая, что их срам невольно отсвечивается на всю Россию.

Нечего делать, мы снова должны приняться за печатание в Лондоне «Исторического сборника». Документов, записок, писем у нас набралось довольно.

На первый случай мы издаем «Записки» Лопухина.

Лопухин представляет явление редкое. Тихий, честный, чистый, твердый и спокойный, он с своим мистицизмом и мартинизмом идет так непохоже, так противуположно окружающему морю интриг, исканий, раболепия, что это бросается в глаза не только генерал-губернатору Брюсу, но даже самой Екатерине, которая велит сослать его покаявшегося товарища, а его не велит ; Павлу, который вынес от него два раза

298

возражение; Александру, благодарившему его за превосходную записку о духоборцах. Советником московской уголовной палаты Лопухин начинает свою карьеру тем, что склоняет сурового генерал-губернатора по мере возможности уменьшать число ударов кнутом, а через двадцать лет с энергией отстаивает сперва духоборцев сенатором, ревизующим Слободско¬Украинскую губернию, и убеждает государя остановить разбойничьи набеги на них хищной полиции и хищных попов; потом, возвратившись из Крыма, с такой же ревностью защищает Джантемира-Мурзу и его товарищей татар, которых невинно хотели отодрать кнутом и послать в каторжную работу. Своей горячностью в этом деле Лопухин заслужил насмешки сенаторов. «Еще вот что странно, — говорит он, — оправдание мертвого Каласа читают с восторгами, а что свои беспокровные бедняки живые сидели в тюрьмах безвинно и пытаны — это дело кажется очень не важным, и сделается по нем что- нибудь разве потому, что уже нельзя иначе или когда нет никакой подпоры тем, которые теснили и пытали! Неужели оттого, что там Вольтер, Калас и Франция, а здесь Джантемир-Мурза, поселяне Мухин с Гласовым и русская Таврида?» (Стр. 163).

Во всей жизни И. В. Лопухина удивительное единство, он нигде не изменяет своего нравственного склада. Молодым советником он восстает против дикого гонения нищих Прозоровским и говорит по этому поводу:

Кстати о милостыне. Странно, как очень многие против ее умствуют. Главная тому причина, кажется, желание оправдывать свое нехотение подавать ее.

Правительству, конечно, нужно и должно стараться, чтоб нищие не шатались по улицам и по дорогам, однако такими средствами устройства, чтоб, во-первых, не было их, если то можно, и, наконец, чтоб, их переводя, не сделать вдвое несчастных, т. е. чтоб лишать людей сих единственного способа к пропитанию и притом еще с притеснением.

Но частному человеку, имеющему в сердце хотя искру любви к ближнему, как отказать ему в помощи, какая может быть в том ошибка? Что поданных несколько копеек иной пропьет? А ежели от сделанного посему отказа иногда человек должен будет сутки или больше терпеть голод или покуситься на преступление или замарает душу свою ропотом на судьбу, то каково должно это быть душе того, кто откажет, ежели в ней есть чувствительность истинного человеколюбия.

299

И мне случалось иногда отказывать, и с некоторою досадою, потому что просящий милостыни покажется мне пьяным; однако, признаюсь, я всегда очень рад бывал, когда в таком случае, воротив того, кому отказал, заслуживал ему и себя как бы наказывал дачею ему вдвое, говоря себе в мыслях: «Что! Разве ты сам не проступал никогда пределов трезвости, и разве бедному и подлинно крайнюю нужду имеющему не может случиться лишнее выпить?»

Впрочем, я в себе расположение к милостыне никак не считаю добродетелью. Это во мне природная склонность, как в иных бывает к разным охотам. Делать удовольствие людям всегда была страсть моя. Будучи еще ребенком, я нарочно проигрывал мальчику, служившему при мне, деньги, какие у меня случались, и любовался его о том радостью.

Стариком сенатором он отвечает своим товарищам, говорившим ему часто по поводу голосов, которые он подавал, «ведь не будет же по-твоему» — «как будто надобно резать и грабить людей для того, что многие грабят и режут?»

Странно встретить при столько хорошем развитии и гуманном закоснелое упорство Лопухина в поддерживании помещичьей власти. Он не имел права на этот предрассудок в начале царствования Александра, и тут он невольно противоречит сам себе и от этого впадает в фразы. Он пишет, например, к императору, что стыдится слова «холоп», что желал бы, чтоб все русские были свободны, и с тем вместе говорит, что вторжение неприятеля было бы менее гибельно, чем ограничение помещичьей власти. 143[143]

Распространяться о «Записках» Лопухина нечего, книга у читателя в руках; но в заключение нельзя не обратить внимания на один вопрос: откуда у Лопухина это единство, этот сознательный, верный себе шаг по дороге, однажды им избранной? Его странно видеть середь хаоса случайных, бесцельных существований, его окружавших; он идет куда — то — а возле, рядом целые поколения живут ощупью, впросонках, составленные из согласных букв, ждущих звука, который определит их смысл; из людей слабых, без отодра, людей азартных в том смысле, в

300

котором так называют бескозырные игры; в их жизни есть внешняя необходимость, связь оглавления, табель о рангах и послужной список, но единства высшего порядка, связующее мысли, общего стремления — никакого.

Из пенящегося брожения столбовых атомов, тянущихся разными кривыми линиями и завитками к трону и власти, Лопухин был выхвачен своею встречей с Новиковым, своим вступлением в мартинисты. Ими пустое брожение, покорное стихийным силам, старалось вынырнуть, схватить в свои руки свою судьбу. Удачно ли или нет — все равно. Присутствие стремления и силы было неотразимо. Между мартинистами была человеческая связь, опора, круговая порука, обмен сил, и, как бы они мистически ни понимали и какими бы иероглифами ни заменяли ее, они стояли гораздо выше шаткой и бесцельной толпы образованных русских. Они жили задней мыслью, у них было сознание совокупного труда. Член союза, член тайного общества чувствует себя не одиноким сиротой, а живою частью живого организма.

И вот откуда нравственная сила Лопухина.

301

PANINIANA

Издав в свет жизнеописание графа Виктора Никитича Панина («Голоса из России», кн. VII) и видя, что он так же длинен во времени, как и в пространстве, мы решились в виде дополнения печатать время от времени наиболее любопытные черты его жизни (со включением в них и таковых же из жизни М. И. Топильского). Заглавие, нами избранное, вроде Scaroniana, Jocrisiana, очень идет к нашему серьезному комику и председателю редакционных комиссий.

1.

Печатая лебединые песни редакционных комиссий в разных типографиях, Панин задолжал типографу Деноткину 1500 руб. Панин на платеж казенных денег туг. Он поставил себе за правило не брать в казначействе более 10 000 рублей даже и в тех случаях, когда надобно платить 100000. Типограф просил, просил своего долга и наконец написал Панину письмо с надписью «весьма нужное».