р., а в первом, т. е. считая всех, как и следует, ибо все суть граждане одной империи и братия одной семьи, —, 4 183 813 р. ежегодно.
Научное мудрование, конечно, назовет это налогом прямым, и в настоящее время неудобным. Но при изложенной выше форме воззвания, при согласии и желании народа, знающего, на что именно он свободно жертвует, а не вносит по непременному требованию, никакая научность не может изменить сущности христианского приношения в податной налог.
Итак, от трех с двумя третями до четырех с лишком миллионов рублей ежегодного, неиссякаемого никогда дохода — вот возможное денежное средство для осуществления предприятия великого.
Достаточно! Отвернемтесь от этой печальной попытки — сделать новый подбор для новых целей бедному русскому народу. Мы убеждены, что при всех пиетистических наклонностях императрицы она не станет во главе шестикопеечного сбора на постройку духовного Цвинг- Ури!
315
CRAB AND LOBSTER152[152]
Что такое Краббе, поступивший на место Метлина? Правда, Краббов из моря достают, но зачем же их делать министрами? Говорят, что даже грешный старичок Менщиков рассердился на Константина Николаевича, что он посадил Краббе на его место. Менщиков сам употреблял его… но по большей части как фельдъегеря и адъютанта, — роли переменились!
<ТИХОЦКИЙ>
Имя кулачного бойца и генерала, тузящего полтавский кадетский корпус (см. «Кол.», № 80), Сергей Егорович Тихоцкий. Поди! И не ждешь от такой скромной фамилии столько прыти!
ТИРАНСТВО СИБИРСКОГО МУРАВЬЕВА
Дело Беклемишева и Неклюдова открыло нам такое обилие поклонников сибирского Муравьева, что мы даем им новый случай показать свою преданность и, если можно, объяснить человечески, почему по отъезде Муравьева Петрашевский был схвачен и сослан на поселение за Красноярск, верст 40 от Минусинска?
316
Неужели у графа Амурского столько ненависти? Неужели прогрессивный генерал- губернатор не понимает, что вообще теснить сосланных гнусно, но теснить политических сосланных времен Николая, т. е. невинных, преступно? Если же он не может с ним ужиться, то благороднее было бы, кажется нам, просить об переводе Петрашевского в Западную Сибирь, на Кавказ куда-нибудь
ЛИШНИЕ ЛЮДИ И ЖЕЛЧЕВИКИ
…Онегины и Печорины были совершенно истинны, выражали действительную скорбь и разорванность тогдашней русской жизни. Печальный тип лишнего потерянного человека — только потому, что он развился в человека, являлся тогда не только в поэмах и романах,
но на улицах и в гостиных, в деревнях и городах…
…Но время Онегиных и Печориных прошло. Теперь в России нет лишних людей, теперь, напротив, к нашим огромным запашкам недостает рук. Кто теперь не найдет дела, тому пенять
не на кого, тот в самом деле пустой человек, свищ или лентяй…
«Колокол», 1859, Л. 14
Эти два разряда лишних людей, между которыми сама природа воздвигла обломовский хребет, а генеральное межевание истории вырыло пограничную яму, именно ту, в которой схоронен Николай, постоянно смешиваются. А потому мы хотим, с катоновским пристрастием к делу побежденных, вступиться за стариков. Лишние люди были тогда столько же необходимы, как необходимо теперь, чтоб их не было.
Ничего нет плачевнее, как середь возникающей деятельности, неустроенной еще и угловатой, но полной стремлений и начинаний, встречать этих оторопелых, нервнорасслабленных юношей, теряющихся перед упругостью практической работы и чающих дарового разрешения трудностей и ответов на вопросы, которые они никогда ясно не могли поставить.
Мы этих вольноопределяющихся в лишние люди отводим
318
и так, как французы признают истинными гренадерами только les vieux de la vieille, так мы признаем почетными и действительно лишними людьми только николаевских. Мы сами принадлежали к этому несчастному поколению и, догадавшись очень давно, что мы лишние на берегах Невы, препрактически пошли вон, как только отвязали веревку.
Себя нам стало нечего защищать, но бывших товарищей жаль, и мы хотим оборонить их от следующего за ними выпуска больных из николаевского лазарета.
Нельзя не разделять здоровый, реалистический взгляд, который в последнее время в одном из лучших русских обозрений стал выбивать тощую, моральную точку зрения на французский манер, ищущую личной ответственности в общих явлениях. Исторические слои, так же худо, как геологические, обсуживаются уголовной палатой. И люди, говорящие, что не на взяточников и казнокрадов следует обрушивать громы и стрелы, а на среду, делающую взятки зоологическим признаком целого племени, например, безбородых русских, совершенно правы!
Мы только и желаем, чтоб николаевские лишние люди состояли на правах взяточников и пользовались бы привилегиями, дарованными казнокрадам. Они это тем больше заслужили, что они не только лишние люди, но почти все люди умершие; а взяточники и казнокрады живут, и не только в довольстве, но и в историческом оправдании.
С кем тут сражаться, над кем смеяться? С одной стороны упавшие от утомления, с другой — помятые машиной; винить их за это так же не великодушно, как винить золотушных и лимфатических детей за худосочие их родителей.
Серьезный вопрос может быть один: точно ли эти болезненные явления были обусловлены средой, обстоятельствами?..
Кажется, в этом сомневаться трудно.
Нечего повторять о том, как туго, тяжело развивалась Русь. Кнутом и татарами нас держали в невежестве, топором и немцами нас просвещали, и в обоих случаях рвали нам ноздри и клеймили железом. Петр I таким клином вбил нам просвещение, что Русь не выдержала и треснула на два слоя. Едва теперь, через полтораста лет, мы начинаем понимать, как раздвинулась эта трещина. Ничего общего между ними: с одной стороны —грабеж
319
и презрение, с другой — страдание и недоверие. С одной стороны ливрейный лакей, гордый своим общественным положением и надменно показывающий это; с другой — обобранный мужик, ненавидящий его и скрывающий это. Никогда турок, резавший, уводивший женщин в гаремы, не теснил так систематически и не презирал так нагло франка и грека, как шляхетская Русь — Русь крестьянскую. Нет примера в истории, чтобы единоплеменная каста, взявшая верх, сделалась бы до такой степени чужестранной, как наше служилое дворянство. Ренегат всегда доходит до крайности, до нелепого и отвратительного, до того, наконец, чтоб сажать человека в тюрьму, потому что он, будучи литератором, одевается по — русски, не пускать его в трактир, потому что он в кафтане и подпоясан кушаком. Это колоссально и напоминает индейскую Азию!
На закраинах этих дико противупоставленных друг другу миров развились странные явления, указывавшие в самой сломанности своей на потаенные силы, которым неловко, которые ищут другого. Сюда принадлежат на первом плане раскольники и декабристы, а потом все западники и восточники, Онегины и Ленские, лишние и желчевые люди, — все они, как ветхозаветные пророки, были вместе протестом и надеждой; ими Россия усиливалась отделаться от петровского периода или переработать его в свое настоящее тело и в свою здоровую плоть. Эти патологические образования (формации), вызванные условиями им современной жизни, непременно пройдут с переменой условий так, как теперь уже прошли лишние люди; но из этого не следует, чтоб они заслуживали суд и осуждение — разве
только от своих младших товарищей по службе? И это на том основании, на котором один из жителей Бедлама с негодованием показывал на больного, называвшего себя апостолом Павлом, в то время как он, сам Христос, наверное знал, что это не Павел апостол, а просто лавочник из Флит-стрита.
Вспомним, как развились лишние люди.
Казнь на Кронверкской куртине 13 июля 1826 года не могла разом остановить или изменить поток тогдашних идей, и действительно, в первую половину николаевского тридцатилетия продолжалась, исчезая и входя внутрь, традиция александровского времени и декабристов. Дети, захваченные в школах
320
осмеливались держать прямо свою голову — они не знали еще что они арестанты воспитания.
Так они и вышли из школ.
Это уже далеко не те светлые, самонадеянные, восторженые, раскрытые всему юноши, какими нам являются при выхода из лицея Пушкин и Пущин. В них уже нет ни гордой, непреклонной, подавляющей отваги Лунина, ни распущенного разгула Полежаева, ни даже светлой грусти Веневитинова. Но еще в них хранилась вера, унаследованная от отцов и старших братьев, вера в то, что «она взойдет — заря пленительного счастья», вера в западный либерализм, которому верили тогда все — Лафайет и Годефруа Каваньяк, Берне и Гейне. Испуганные и унылые, они чаяли выйти из ложного и несчастного положения. Это та последняя надежда, которую каждый из нас ощущал перед кончиной близкого человека. Одни доктринеры, красные и пестрые всё равно, легко принимают самые страшные выводы, потому что они их, собственно, принимают т effigie153[153], на бумаге.
Между тем каждое событие, каждый год подтверждал им страшную истину, что не только правительство против них, с виселицей и шпионами, с обручем, которым палач сжимал голову Пестелю, и с Николаем, надевавшим этот обруч на всю Россию, но что и народ не с ними, или, по крайней мере, что он совершенно чужой; если он и недоволен, то совсем не тем, чем они недовольны. Рядом с этим подавляющим сознанием, с другой стороны, развивалось больше и больше сомнение в самых основных, незыблемых основаниях западного воззрения. Почва пропадала под ногами; поневоле в таком недоумении приходилось в самом деле идти на службу или сложить руки и сделаться лишним, праздным. Мы смело говорим, что это одно из самых трагических положений в мире. Теперь лишние люди анахронизм; но ведь Ройе Коллар или Бенжамен Констан были бы теперь тоже анахронизмом, однако нельзя же за это пустить в них камнем.
Пока умы оставались в тоске и тяжелом раздумье, не зная, как выйти, куда идти, Николай шел себе с тупым, стихийныц
упорством, затапливая все нивы и все всходы. Знаток своего дела, он с 1831 г. начал воевать с детьми; он понял, что в ребяческом возрасте надобно вытравлять все человеческое, чтоб сделать верноподданных по образу и по подобию своему.
Воспитание, о котором он мечтал, сложилось. Простая речь, простое движение считалось такою же дерзостью, преступлением, как раскрытая шея, как расстегнутый воротник. И это избиение душ младенческих продолжалось тридцать лет!
Отраженный в каждом инспекторе, директоре, ректоре, дядьке, стоял Николай перед мальчиком в школе, на улице, в церкве, даже до некоторой степени в родительском доме, стоял и смотрел на него оловянными глазами без любви, и душа ребенка ныла, сохла и боялась, не заметят ли глаза какой-нибудь росток свободной мысли, какое-нибудь человеческое чувство.
А кто знает, что за химическое изменение в составе ребячьей крови и. нервной пульпы делает застращенное чувство, остановленное слово, — слово скрывшееся, чувство подавленное?
Испуганные родители помогали Николаю; они скрывали от детей единственное благородное воспоминание, чтоб спасти их неведением. Молодежь росла без традиций, без будущего — кроме карьеры. Канцелярия и казарма мало-помалу победили гостиную и общество, аристократы шли в жандармы, Клейнмихели — в аристократы; ограниченная личность Николая мало-помалу отпечатлелась на всем, всему придавая какой-то казенный, правильный вид — все опошляя.
Разумеется, середь этого несчастия не все погибло.
