были пиратами и флибустьерами, а когда награбили довольно, расширились донельзя, тогда целомудренно заговорили о законном владении: «Нитки чужой нам не надо!»

Пора смотреть на историю с ее естественной, физиологической точки зрения, без всякой примеси религиозных и цивических символов веры и катехизисов,

29

В этом неуважении к общим предрассудкам вам, может быть, откроется одна из сторон русской мысли и русского духа. Он большей частью ленив, спит себе нарастяжку; но когда просыпается, его трудно убаюкать авторитетами. Не принося с собою никаких унаследованных догматов, без связи с своим былым, книжно соединенный с чужими преданиями, он свободно, безбоязненно щупает, осматривает и качает головой там, где не верит. От этого он не благоговеет без разбора и не презирает по наследству.

Вот вам недавний пример. Вся московская и петербургская литература без различия партии протянула дружескую руку евреям и восстала против плоской выходки какого-то журналиста. Того католического чувства ненависти к евреям, которое если не осталось в законодательстве, то осталось в нравах, именно в Польше, в России нет. Гонение евреев было делом правительства. Общество не говорило прежде, потому что оно ничего не говорило, рука квартального лежала на его губах. Как только он приподнял один палец, оно и высказалось.

Дело в том, что у нас собственно нет заветных основ, нет прочно вкопанных в разумение межевых камней, означающих пределы. Мы не сложились, мы еще ищем своих начал. Это дает нам совершенно иную роль относительно всех вопросов, особенно если вы вспомните, что неудача всех революций в Европе произошла не от внешних неудач, а от вдруг поразившего сознания тощести, бедности тех начал, которых хватило на борьбу с католицизмом и феодализмом — но на которых строить нового нельзя; если вы вспомните, что движение затем приостановилось, что западный человек ищет новых оснований своего быта.

Откуда бы ни шли два путника за кладом, какой бы цветистой дорогой ни шел один, какой бы песчаной ни шел другой, но, встретившись, расстояние для обоих одно, и кто скорее придет — зависит от крепости ног и от тяжести ноши.

Вы, как вообще европейские народы, несете очень много. Вы горды вашей историей и совершенно правы, вам нельзя себя уронить, вы имеете сзади, как граф в «Пане Тадеуше», вместе с замком блестящие воспоминания и завещанную месть, и то и другое выступало все рельефнее, поэтичнее, мрачнее на

30

сером, прозаическом фоне николаевского деспотизма. Вы связаны с прошедшим, вам надобно поддержать имя, вашу историю, вашу семейную хронику, в ней на манер Тита Ливия все ярко и светло, везде действуют одни герои добродетели, «каждый дворянин может быть королем, и каждый холоп может быть дворянином», в ней гнет шляхетский не тяготит и иезуит не сводит проклятия на целые деревни, населенные христианами восточного толка. А отчего это благочестие к вашим предкам? Оттого, что вы принадлежите слишком хорошей фамилии, чтоб дурно говорить об ней.

А мы? Мы выросли, когда мать с отцом были в разводе. Мы видели, как отец — пьяный солдат — позорил и бил мать бедную крестьянку, безмолвно рыдавшую. Мы ненавидели отца, но сызмалу забитые, боялись его как огня. Мы, может, любили бы мать, но нас приучили не уважать ее. Нас воспитывали в том роде, как племянник Рамо, у Дидро, воспитывал своего сына, нам с утра до ночи все окружающее твердило одну нравственную заповедь: «Сила все, успех все». В этой школе развились — Менщиковы, Долгорукие, Орловы, Потемкины, Зубовы, готовые сажать на престол и ссаживать с престола, готовые душить царей, избивать в неволе заключенных царевичей, красть княжон Таракановых…6[6]

Школа наша была не лучше родительского дома. У вас Николай запретил преподавать на польском языке, и вы стали им гордиться. Нас уверили, что стыдно говорить по-русски немужику; нас уверили, что пошлое варварство бритья бороды значит образование; что носить чужое платье вместо своего — хороший тон. И вот мы давай говорить по-французски, одеваться

31

по-немецки и с таким неистовым усердием бриться, что борода и ее бритье взошли в коренные основы государственного быта, в уголовное законодательство, в общественную нравственность.

На все на это были, конечно, причины, не место останавливаться на этом. Это был трудный и уродливый рост.

Россия, как бывает с медленными и упрямыми детьми-крепышами, то под розгой, то без надзора, то лежа на печи, то на босую ногу в снегу, — все росла и крепла, колеблясь между полнейшим рабством и самым необузданным своеволием, между царем и казачеством. Казачеству, вы знаете, шляхетская свобода Речи Посполитой была так же ненавистна, как иго царя московского. Что за дикое, неслыханное явление какой-нибудь Стенька Разин! Это какое-то безумное метание барса, какие-то опыты мощи несознательной, но страшной — удаль, дерзость, злодейство, отвага. Прибавьте Стеньке Разину определенную цель, дайте ему вместо казацкой голи армию и посадите его на престол, вот вам Петр I.

Разрыв, сделанный Петром I в нашей истории, лишил нас народных преданий; у нас нет умилительных, светлых воспоминаний, идущих из рода в род; наши воспоминания не идут дальше господского дома — где секут, казармы — где бьют палками, канцелярии — где определяют удары кнутом, Зимнего дворца — перед которым вешают и хоронят живых в Алексеевском равелине.

Привитая нам западная традиция, несмотря на свое огромное влияние, не могла сделаться для нас тем кровным, обязательным, своим, как она выработалась на Западе и в высших слоях Польши.

Вот почему я сказал, что у нас ноши меньше, — мы бедны.

Мишле, пораженный этим явлением, подумал, что у русских нет нравственного чутья. «Не чутья у нас недостает, — заметил я ему, — а нравственности, соответствующей нашему чутью. Нам нечего хранить, нечего поддерживать, нам дорога легка во все стороны. Мы потому думаем, что нам найдется дело в будущем, что мы не были республикой, как Греция, не были законодателями, как римляне, не были крестоносцами

32

Мы не возвращаемся к старым майоратам славы, а толчемся в новую жизнь, принося с собою не воспоминания, а дерзкую самоуверенность, горячую надежду и притязание на все.

Но ведь эти права, можете вы сказать, принадлежат вам столько же, сколько и готтентотам. Без сомнения. Только подождите того времени, когда готтентоты составят огромную империю, будут давить влиянием своим Америку и Африку и, главное, будут иметь ту дерзкую самоуверенность, те горячие надежды и верования, которые мы имеем.

Тут нет ни юридических прав, ни теоретических построений. Россия не теория, Россия — факт; его надобно признать, для того чтоб разбирать и понять. Мы можем рассуждать, следовало или не следовало быть Монблану в Савойе, но это будет лишнее; Монблан — факт, которого не сотрешь рассуждением.

Европа в России не нуждалась… да ведь она и в Америке не нуждалась. Две страны эти н ар о жд а л и с ь по сторонам ее, как два огромных флигеля.

Смысл и значение Америки и России только теперь начинает проясняться, особенно с 1848 года. До того времени аристократическая Европа не вводила в свои общие счеты ни Америки, ни России; заключенная в беличьем колесе полусхоластических, полурелигиозных, полуфеодальных вопросов, Европа спорила о принципах, о вечных началах, не уступая ни йоты, пока Америка росла на воле, мы росли в колодках.

Споры их мы могли усвоить, но они не наши, мы на них смотрим с тем уважением и с тем интересом, с которым вы слушали бы дискуцию Кальвина о servo et libero arbitrio7[7] , или так, как я в самом деле раз в жизни слушал прение об opus operatum и opus operans.

Все это интересно, но, выслушавши, все же пойдешь к своим делам.

— К каким делам?

А хоть бы и к освобождению крестьян с землею. Разница наших воззрений на этот вопрос очень резко определилась. Я думаю, что он для нас важнее того, отделится ли Финляндия или, Грузия от России или нет; скоро ли заменится толстый

33

и глупый свод Николая тонким и узким сводом Наполеона. А вы только снисходительно говорите об нем: «Бесспорно это шаг вперед, но шаг

исключительно экономический ». Excusez du peu8[8]… Как будто экономический вопрос не есть главнейший, не есть существеннейший, единый спасающий. До сих пор люди всё толковали о фасаде, о гербах, о заборах и сенях, о границах и церемониалах. Те, которые сказали миру: «Ты печешься о многом, едино же на потребу — экономическое устройство », те первые поняли, что полипник готов, что пора жить и полно обстроиваться. Свести кровавые религиозные вопросы на человеческие и кровавые политические вопросы на экономические — в этом вся задача современности.

Вы на экономический вопрос смотрите, я уверен, как на подчиненный, материальный и несколько грубый. От этого освещение всех вопросов выходит у нас разное.

Я очень понимаю революционный романтизмЦ1], идеально-восторженное воззрение на судьбы народов, это воззрение Маццини, Ворцеля, которых вы помянули в вашем письме; в нем бездна поэзии, напоминающей нам нашу юность.

Крут переход от него на американские верфи и доки, на наши мирские сходки, спорящие об условиях освобождения с землею… от величавой, монастырской обители — на рынок, от оратории — к торговому крику с песнями, кукольными комедиями, треском колес.

Вам жаль той жизни, вы бережете ваши своды, ваши огивы, чернеющие от времени; мы, с киркой в руке и замаранные известью, хотим строить, порядком не зная еще что.

Эта разница будет нас преследовать во всем; в заключение приведу два примера.

Я сказал, что вопрос о границах весьма равнодушен для меня, и прибавил, что, впрочем, есть физиологический признак — православие, язык и крестьянский быт. Вы, Мне кажется, поняли это так, что я даю какое-то преимущество православию над католицизмом. Упрекая меня, вы говорите, что вы «не папский миссионер, а я не Филарет, чтоб толковать о религии». Из этого я просто заключаю, что вы еще не свободны

Я не считаю ни католицизм «высшей степенью развития» ни православие; для меня эти вопросы сами по себе не существуют, так, как для меня не существует вопрос, действительно ли бог Апис был бог и бык. Но ведь тем не менее православие составляет отличительный признак, так, как исламизм или будаизм. И в настоящем вопросе признак этот получает особенную важность. Католицизм представляет религию именно отживающего мира, мира воспоминаний, а православие ничего не представляет; оно сделалось исключительной религией и начало гонения только при Николае. Ну, а вы сами знаете, что у этого Пинети все в руках превращалось в кнут.

от религии

Вы говорите, что все «русско-польское дворянство по Днепр католическое». Да ведь я не верю, чтоб дворянство выражало народность того края. Вы говорите, что это самая образованная часть, и прибавляете, что, если