бледной и обиженной ценсурой литературе нашей до последнего времени было множество всяких чудаков, но большей частию это были люди чистые, люди честные. Аферисты, плуты, делатели фальшивых векселей и истинных доносов еслии попадались, то они или были со стороны правительства, или шныряли где-то по подвалам и никогда не лезли на видные места, точно лондонские тараканы, держащиеся в кухне и неявляющиеся в салоне. Таким образом сохранилась у нас наивная вера в поэта и писателя. Мы не привыкли к тому, что можно лгать духом и торговать талантом так, как продажные женщины лгут телом и продают красоту, мы не привыкли к барышникам, отдающим в рост свои слезы о народном страданье, ни к промышленникам, делающим из сочувствия к пролетарию оброчную статью. И в этом доверии, давно не существующем на Западе, бездна хорошего, и нам всем следует поддерживать его. Поверьте, что гонитель неправды, сзывающий позор и проклятие на современный срам и запустение и в то же время запирающийв свою шкатулку деньги, явно наворованные у друзей своих, при теперешнем брожении всех понятий, при нашей распущенностии удобовпечатлительности вреднее и заразительнее всех праздных и лишних людей, желчевых и слезливых!
Не знаю, согласился ли мой Даниил…
328
ВОЛЬНОЕ РУССКОЕ КНИГОПЕЧАТАНИЕ ЗА ГРАНИЦЕЙ
Русская литература за границей растет не по дням, а по часам — как ясное доказательство, что нам есть что сказать и что нам нельзя говорить дома. В 1853 году мы основали первую русскую типографию за границей с целью пропаганды. Теперь их существует три, четыре, даже одна в Наумбурге. Три года тому назад был напечатан первый лист «Колокола», теперь выходит в Лейпциге под редакторством Густава Бера новый русский журнал «Будущность», который мы от души приветствуем,но о котором будем говорить, когда выйдет несколько листов ‘
Мы намерены отныне давать отчет нашим читателям о все сколько-нибудь замечательных русских книгах, печатаемых границей, не исключая даже любопытных свидетельств о непорочном зачатии богородицы, издан(ных) священником общества Иисусова И. Гагариным.
Вновь вышедшие в Германии книги имеют особенный интерес, и тут на первом плане:
1) О суде присяжных и о судах полицейских в России . Н. Тургенева.
2) Статский — армейцу, Н. Павлова. (Печ. в типографии Петца в Наумбурге).
3) Шервуд, Из записок генерала Б. П.
Мы всякий раз с чувством глубокого уважения встречаем имя Николая Ивановича Тургенева в числе передовых бойце за свободу крестьян, за свободу суда, за свободу русского народ вообще. Через тридцать лет, государственный человек, оттертый Николаем от родины и от деятельности, он является с тою же верой, энергия его не утратилась, любовь его к России не остыла
329
Это тот же исполненный сил молодой статс-секретарь, совещавшийся некогда с великим министром Штейном… Что это было за удивительное поколение, из которого вышли Пестели, Якушкины, Фонвизины, Муравьевы, Пущины и пр., — поколение, к которому принадлежит по праву Н. И. Тургенев. Якушкин приехал из Сибири с молодым сердцем, Тургенев с молодой верой двадцатых годов пишет в 1860 в Париже. Нам не трудно уважать наших предшественников. Нам легко это высказывать? О книге Н. И. Тургенева, о брошюре И. Павлова и о прелестнейшем силуэте шпиона Шервуда мы поговорим впоследствии. Теперь ограничимся извещением, что Шервуд переведен на английский язык гг. Трюбнер и К° намерены его издать.
АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ НАПОЛЕОНУ ТРЕТЬЕМУ — ЧЕТЫРЕ ЛОШАДИ!
Четыре лошади эти, посланные Александром Вторым Наполеону Третьему, были приведены в Париж двумя Шуваловыми «The animals. — говорит «Теймс», — were attended during their journey from Russia by general count Schouvaloff, who it appears is grand master of police at St. Petersburg and his brother count Paul &».159[159] Который же из них тот грозный, тог мощный аристократ, к которому Виктор Панин не пускал депутатов, боясь, что они избалуются?
А Англия думает, что у нас есть аристократы!
Мало знакомые с внутренними делами западных славян и исключительно занятые нашими русскими вопросами, мы ни разу не обращали к ним речи и ни разу не передавали ничего об них нашим читателям.
Революционная декламация нам ненавистна; дутые фразы сочувствия, казенно¬либеральные возгласы нам противны со времен всемирно-риторических упражнений, которыми занималась вся Европа после похорон Февральской республики. Театральные постановки в серьезном деле не в нашем характере. Русская воля, если она разовьется когда — нибудь, то разовьется здоровой, простой крестьянкой, которой равно не нужно будет ни румян, ни белил, чтоб нравиться, ни римских тог и цивических причитываний, чтоб полюбить.
Мы не говорили о западных славянах потому, что нам нечего было высказывать, кроме нашей искренной братской любви, — говорить об одной любви мы не хотели.
Но ввиду сближения невских немцев с венскими, но накануне воскрешения смердящего в гробе Священного союза, этого источника смерти для всего стремящегося к независимости, этого источника жизни для гнилой, расползающейся Австрии, — ввиду такой измены славянскому миру со стороны Петербурга, мы не должны молчать, тем больше что именно теперь сербы и черногорцы вступают в новую фазу.
Старый Милош со своими старыми понятиями сошел в могилу. Его преемник возвестил о своем воцарении народу сербскому языком благородным, твердым, современным. Он не обещал продолжать царствования незабвенного отца и благодетеля
331
он обещал царствовать лучше, царствовать «покоряясь законам» свободного представительства народа.
В Черногории преемником несчастного князя Данилы является юноша. Мы мало об нем знаем, но нет причины думать, чтоб он бросился в объятия истасканной, исхудалой старухи Австрии, давно грозящей своей клюкой его родине, и тем больше теперь, когда седая колдунья снова ластится к медведю, с которым прежде жила и который готов опять защищать беззубую дульцинею. Если молодой князь Черногории будет поменьше благодарен за свое воспитание (за которое он, вероятно, заплатил из своих денег), он может сделать многое для славных горцев своих.
Сказав это, мы прямо обращаемся к нашему делу и обращаем внимание сербов и черногорцев на один факт первой важности. В наше время нельзя безнаказанно смешивать Россию с ее правительством. Пусть они будут уверены, что недостаточно продолжать ненавидеть турков и не терпеть Австрии, а что надобно окончательно не надеяться на русское правительство. Петербургская дружба стоит турецкой вражды и австрийского коварства, только гораздо опаснее, потому что в нее верят.
Пора западным братьям нашим убедиться в том, что в России нет ничего меньше русского, меньше славянского, как правительство. Зимний дворец — это какая-то немецкая слобода на Неве.
И это вовсе не зависит от царствующего лица, а от царствующей мысли, от всей системы; тут больше чем завещание Петра I, которого никогда не было; тут преемственно наслоившаяся почва, из которой Зимний дворец получает исключительно свой государственный ум и свою государственную глупость. В ней гниют, заражая ее, страшные трупы и сохраняются страшные традиции — от бироновских и остермановских до аракчеевских и от них до николаевских безыменников.
Мы считаем Александра II, даже после всех его ошибой, после того как он упал до пояса в Австрию, лучшим из всех романовских Меровингов.
Но где же у него сила Самсона, чтоб своими мышцами порвать эти тысячи веревок и пут, вязанных по пятидесяти лет сряду какими-нибудь Нессельродами на дипломатических спичках
332
и какими-нибудь Паниными с компанией прошнурованных, спутанных и закрепленных канцелярскими нитками. К тому же он привык к сетям с самого рождения, он в них вырос, в них воспитан; они ему мешают видеть и понимать. Как барабан 21 января 1793 года мешал слышать слова короля, так Александру II барабан мешает слышать слова народа. Он думает, чта он волен делать добро, а в сущности ему только не мешают делать зло.
Один раз поступил он свободно — в крестьянском вопросе — и сделал великий шаг, который ему история зачтет… но на этот шаг чуть ли не потратилась вся его сила!
Теперь он соединяется с Австрией, испуганный итальянским освобождением. Что ему за дело до него? Пусть славяне подумают, чего можно ждать от правительства, готового соединиться с худшим, с презреннейшим врагом, — с врагом, ненавистным всей России, только для того, чтоб поддерживать рабство народов и священный принцип самовластия. Разве это не та же политика, по которой православный Александр I не хотел помочь грекам, по которой Николай I сделал первую венгерскую кампанию, а Александр II, может, сделает вторую? Зимний дворец с вами поступит не лучше; не считайте на его родство, его славянская кровь подозрительной чистоты. Как он чувствует свою соплеменность и помогает славянам — на это пусть вам ответит Польша…
Когда Соломон велел разрубить ребенка, материнское сердце сказалось; ну а как сказалось сердце матушки императрицы, когда она четвертовала Польшу с союзными немцами? Или, может, оно иначе сказалось, когда Николай бросил, на водку Австрии одну из
древнейших столиц Польши — Краков, а мещанская Европа, с своей широкой совестию, позволила ей принять краденое добро?
Да будут вам судьбы Польши вечным уроком. Прометея, прикованного к Кавказу, ежедневно прилетал терзать один коршун, одним клювом. Дальше воображение греков не шло. А Польшу, прикованную к России, клюют день и ночь три орла, три урода — с пятью клювами.
Что же сделал для Польши Александр II? Сыну шло, было прилично покрыть чем-нибудь черную память страшного отца,
333
испросить ему, кротостью и льготами, прощение, заставить забыть его. Исторический декорум, человеческое сердце» требовали этого. Дал он какую-то амнистию, нехотя, с ограничениями, да и та отравлена дерзкими посольскими писаришками. Наместником остается раболепный старик, уложивший тысячи русских под Черной из подобострастного повиновения нелепому царскому приказу и до того выживший из ума, что не узнает детей своих. Новый царь даже не умел (а впрочем, может, и не хотел) прогнать взашей субалтернов вроде отвратительного Муханова, гнусного Абрамовича.
Обратитесь от Польши к собственным воспоминаниям. Всякий раз, когда петербургскому правительству нужно, для того чтоб оторвать какой-нибудь кусочек Турции или пугнуть Австрию, оно наводняет ваши страны агентами; это делалось со времен Миниха и Анны Ивановны, при Потемкине. и Екатерине, при Александре I и Николае. Агенты толковали о православии и привозили кресты, о свободе (к которой, вероятно, особенно приучились в Петербурге); надежды былы возбуждены, наболевшие сердца бились сильнее, обещана помощь, вы приготовляетесь, вы верите — между тем там, где-нибудь под Кучук-Кайнарджи или в Адрианополе, заключается мир — агенты исчезают, поверившие народы проданы, и петербургское правительство, в очках и крошечного роста, объявляет по -немецки, daß es niemals solche scandalose Hoffnungen gegeben habe,160[160] и немцы верят Нессельроду или Мейендорфу, Алопеусу или Убри, Шредеру или Штакельбергу; а Австрия и Турция являются с своими гофратами и башибузуками наказывать за веру в Петербург.
Это повторялось двадцать раз, а у вас все покупали портреты Александра I да Миколая I. Пора же
