снять повязку.

По счастью, Зимний дворец — не вся Россия, даже не весь Петербург, его золотое время, то время, когда он, как феникс, по манию Клейнмихеля, возникал из огня на трупах/работников, прошло.

Другая Россия, вне дворца, вне табели о рангах, растет; она слаба, но и Зимний дворец не так крепок, он без гроша (разве

Австрия даст взаймы?). Другая Россия приветствует вас своими братьями, протягивает вам руку; не смешивайте же ее с руками всех этих квартальных пропагандистов, агитаторов с Анной на шее, действительных статских пилигримов, заезжающих к вам по дороге в Иерусалим или на Афонскую гору, мужей консулярных, визирующих уродливой птицей ненужные паспорты и пишущих всякий вздор в Петербург.

— Да где она, эта другая Россия?

— Это трудно сказать — много посторонних нас слушают, но ищите и обрящете. На первый случай мы предлагаем вам наш вольный заграничный орган, чтоб перекликнуться с Россией. Он слишком слаб, чтоб служить мостом для легионов; но он может служить доской, брошенной через овраг, на которой могут встретиться два брата, потолковать о своих делах —и пожать друг другу руки!

20 октября 1860.

335

ПОЛИЦЕЙСКИЕ МАСКАРАДЫ ИГНАТЬЕВА

Нынешний год нашу «Северную Пальмиру» ожидает ряд новых пикантных увеселений. Игнатьев с Потаповым будут давать уличные маскарады, на которые приглашены уже бродячие женщины и водимые мужчины; венецианские маски будут раздаваться брандмайором — вероятно, в это время костюмер Александрийского театра будет тушить пожары. Вот афишка антрепренеров:

Приказ с. — петербургской полиции. 19 сентября 1860 года № 169.

По открытии проступка полиция задерживает совершившего оный? или подозреваемого в нем и при пересылке таких людей из одного места в другое полицейские служители водят их по городу, таким образом, лица эти прежде обвинения подвергаются позору и осуждению. Господин с. -петербургский военный генерал-губернатор, в видах уменьшения преступлений для обережения чувства стыда от всякого преждевременного оскорбления, при пересылке арестантов в здешней столице из временных мест заключения изволил признать полезным надевать на арестантов особенные шапки, которые закрывают верхнюю часть лица и голову пересылаемого. Предписываю гг. приставам исполнительных дел принять от г. брандмайора означенные шапки и постоянно употреблять их при пересылке арестантов из одного места заключения в другое, а также при сборе бродячих женщин.

Подписал исправляющий должность с. -петербургского обер-полицмейстера, свиты его величества генерал-майор Потапов.

Ей-богу, Бедлам!

Неужели после этого Игнатьев не купит, т. е. не возьмет у брандмайора, себе такую шапку «для обережения чувства стыда» и не наденет ее? Потапов может узнавать его по нижней части… лица.

336

А государь? Тому давно надели шапку, только не для того, чтоб его не видел народ, а чтоб он не видел, что делается в государстве.

Откуда эта нецеремонная нелепость, эта смелая тупость, не останавливающаяся ни перед чем? — вот откуда:

Замечание «Русскому инвалиду» от с. — петербургского генерал-

губернатора.

В фельетоне № 200 газеты «Русский инвалид», от 18 сентября, в статье о похоронах артиста императорских театров Мартынова между прочим напечатано: «С величайшим удовольствием исполняю я желание многих лиц, просивших меня выразить печатно благодарность нашей полиции, которая действовала в день похорон с величайшим тактом и умеренностью».

Санкт-петербургский военный генерал-губернатор долгом поставляет объявить сим редакции означенной газеты для руководства, что рассмотрение служебных действий здешней полиции не подлежит вовсе контролю редакции «Русского инвалида», не имеющей права порицать полицию столицы, а следовательно, и права объявлять ей благодарность за ее такт («Вед. спб. гор. пол.»).

Эта выходка генерала заставила нас вспомнить одно место из второй части «Мертвых душ»:

— Стало, ваш дядюшка дурак?

— Дурак, ваше превосходительство! А вот и другой:

ДЕНЬ АНГЕЛА ДИРЕКТОРА!

«Инспектор классов генерал-майор Павловский имеет честь покорнейше просить ваше высокоблагородие пожаловать завтра, т. е. в пятницу, 21 марта в 10 часов утра, в квартиру его

превосходительства г. директора корпуса для принесения поздравления по случаю дня его ангела».

(С литографированного циркуляра)

337

ДОМ, ПРИМЧАВШИЙСЯ К МИНЕ ИВАНОВНЕ НА ПОЧТОВЫХ

Знаменитая Мина Ивановна имеет в Гороховой улице дом. Чиновники почтового ведомства обыкновенно называют его своим домом, и вот как это объясняют: когда был куплен дом, чиновники не получили награждения, выдаваемого им из экономических сумм, потому что вся экономическая сумма пошла на покупку дома, поднесенного в дар Мине Ивановне Прянишниковым и Антонским. Все жившие в доме видели, что Прянишников приезжал осматривать дом, а Антонский и не раз — он вел всю покупку с начала до конца, и купчая крепость совершалась под его надзором; поднесена же была Мине Ивановне, вероятно, самим Прянишниковым, comme ayant le pas161[161] над Антонским.

Говорят, что Мина Ивановна хлопочет теперь, чтоб ее тоже произвели в графы вместе с Тимашевым, но мы еще не верим, чтоб так явно можно было награждать за тайные услуги.

САМОДЕРЖАВНАЯ ДЕМОНСТРАЦИЯ

Невско-австрийский посол упрекнул Кавура, что он не слушался петербургских советов, отряс прах с ног своих и отправился восвояси. С этим успехом мы поздравляем и Кавура, и Горчакова. Надеемся, что Виктор-Эммануил примет с равнодушнейшим презрением самодержавную дерзость татаро-австрийской дипломации.

А. С. ХОМЯКОВ

Еще один из замечательнейших деятелей в мире русской мысли и русского сознания кончил свою жизнь. Алексей Степанович Хомяков умер от холеры 4 октября в своем рязанском

338

имении. Не во всем согласные с ним, мы высоко ценили и огромные дарования

А. С. Хомякова, и благородную жизнь его, проведенную вдали от всего официального,

служебного, и влияние на московское общество. Ему было только ЗЗ лет…скоро изнашивает наш север лучших людей своих!

339

ES REITEN DREI REITER

Es reiten drei Reiter Nach Warsehau binein!

Juchhe!

Aus Warsehau drei Reiter Sie reiten h i n a u s l

Juchhe!162[162]

И это самое лучшее, что они могли сделать, три всадника/ то есть, — уехать из Варшавы. Приезжать-то незачем было.

«Варшава опустела!» — говорит «Nord», все видящий при северном сиянии, — и на душе стало как-то легче. Слава богу, разъехались!

Чем же это кончилось? Что вышло из этого?

Разве тем, что Unter den Linden какой-нибудь прусский офицер, бывший в Варшаве, встречая другого прусского офицера, не бывшего в Варшаве, раздавленным голосом скажет: «Die Manefren auf dem Povonskischen Felde — allerehrenwert, Prince Prusse sehr zufrieden, russische Majestat aucb. —Magniperbe, Bruder, Magnjperbe!»

А сверх того? Ну, уже больше ничего.

Варшавский съезд действительно один из самых замечательных, он сделает эпоху в международном праве. Люди явились без ясной мысли, без плана, заявили перед всем светом свое поползновение преступного вмешательства в чужие дела и разъехались, ничего не сделавши, но каждый головою ниже.

Прусский регент, der liberale, показал своим участием, что он друг конституции, друг гражданских прав, но еще более друг прав самодержавия.

Александр II обидел Россию возможностью австрийского союза, обидел Польшу, созвавши в дом повешенного толковать о веревке, обидел Италию, забывшую, что он сын Николая; и это не все — букет в том, что пуще их всех он обидел австрийского императора. Призвал молодого человека, словно затем, чтоб ему показать, что его и в Польше так же ненавидят, как в Италии; что в Варшаве, как некогда в Милане, все бегут от него, как от появления смертоносной заразы, дамы отказываются от бала, мужчины отказываются от передней — и за все это ни Суворова на выручку, ни Паскевича на выкупку. «Да ведь это прекрасно!» — Нисколько. Мы не знаем, что просил государь у Австрии за братскую помощь. Мы знаем, что торг не сладился; но он мог сладиться, а тогда что? Наши бедные солдаты, наши бедные офицеры опять пошли бы душить Венгрию, или Познань, или Венецию, или вообще кого-нибудь душить, приготовляя мягкое stufato163[163] человеческое для Австрии. За неудачу мы не отпустим греха, так, как и нам, во время оно, он не был отпущен, — мы пять лет прожили в ссылке за намерение составить общество с безнравственной целью.

Об австрийском императоре и говорить нечего, жалче роли после Святополка Окаянного в Червонной Руси не видали и не было ; я нисколько не удивляюсь, что Киселев, тронутый его судьбой, приласкал его у Горчакова на мужском бале. Так, бедный, и проехал в Шенбрунн, не заезжая в Вену.

Уж не нарочно ли пряжка провидения спасла его от ножа Лебени, чтоб в нем с библейской злобой казнить габсбургский дом?

А ведь это по-японски: чтоб отмстить освобождающейся Италии, наши самодержцы взяли да и нанесли сами себе раны в свой тройной живот. Какой Джузеппе, называйся он Гарибальди или Маццини, мог бы им сделать такую операцию! Помазанники божии пришли с севера, с юга, с запада, посмотрели друг на друга, сглазили друг друга и разошлись, ничего не сделав!

341

Не значит ли и это свиданье белого царя с белым императором, как сон Сквозника- Дмухановского, что ревизор скоро будет? Чего доброго!

Хлестаков-то у нас в Европе давно готов и берет себе в лавочке на пробу вместо балыка то кусочек Италии, то кусочек Швейцарии, но ведь за Хлестаковым приехал же и настоящий ревизор.

Вот потому-то и не надобно шалить в конгрессы, того и смотри накличешь беду. Теперь какие времена — все газ да телеграф — видно; слышно. Каких ни вымышляй пружин, даже допотопных буйволов или представителей допотопных идей — все эти величественные съезды с их пародиальными mise en scène164[164] секретными пунктами и явной ложью не действуют на грубые нервы современного человека или, хуже, возбуждают его смех. Время дипломатических перешептываний, международных плясок, попоек с государственною целью, переодеваний из мундира в мундир прошло вместе с верой в дипломатические тайны, в гаданье по кофею, в «жизненный эликсир» и слабительное Леруа. Люди догадались, что история вовсе не такая аристократка, и что она делается и не на бале, и не в канцелярии, и что пиши какой хочешь важный вздор, а Гарибальди придет, и история пойдет с ним под руку.

А все гласность, проклятая гласность все загубила, все разболтала. Бывало, народы, ничего не зная, смотрят с ужасом на какую-нибудь конференцию как на таинственную лабораторию народных судеб, где какие-то золотом шитые старцы, покрытые звездами, как и следует астрологам, кашляя диктуют будущее, все цифрами да шифрами, и всемирная история нарождается под скрып канцелярских перьев, — а теперь — теперь никого не надуешь.

Всякая сволочь часа через два по проволоке знает всю подноготную. Вот от этого, когда случится опростоволоситься, как в Варшаве, fiasco-то скрыть и нельзя; а народы сдуру, не понимая, что это все-таки помазанники божии, и поднимают грубый, гомерический смех, смех проклято-здоровых легких. Выйдите на английскую набережную, я уверен, что из-за Балтийского

342

моря к вам донесется британский хохот, old merry England165[165] удержаться не может на старости лет, так и катается со смеху, как вспомнит о варшавском свидании.

О Немезида, Немезида! ты одна осталась от всего Олимпа, потому что ты умеешь свои жертвы не только колоть кинжалом