и покрывать саваном, но и колоть иронией и покрывать смехом. Разве это не Немезида-ирония устроила, что все собственники и обладатели благоприобретенной Польши, все ее вотчимы в кои-то веки собрались вместе в Варшаве для того, чтоб с каким-то аристофановским комизмом показать свои дурные намерения и безграничную неспособность исполнить их.

Они явились и исчезли какими-то наводящими уныние тенями давно прошедшего, печально покачали головой, видя, что делается в Италии, и, не умевши сговориться между собой, как трупами целых армий запрудить новое русло, которое пробило себе народное освобождение, отшествовали в свои мавзолеи.

Читаешь подробности об этих казенных праздниках и обязательных иллюминациях, об охотах и театрах, о смотрах и балах — и еще больше и больше не веришь, чтоб в их руках в самом деле были судьбы мира. Нравы народов стали серьезнее, понятия, обычаи — все изменилось; а они все еще в тех временах, когда конгрессы плясали, и вахтпарады были нечто вроде военной литургии. Нет, уже если непременно надобно вредить какому -нибудь народу, то легче это делать втихомолку да в тени, чем при освещении плошками и шкаликами, со всеми старинными агрементами и орнаментами, которые теперь только смешны и карикатурны.

Представьте себе трех ученых, трех докторов, желающих совещаться о каком-нибудь важном деле, о труднобольном. Люди занятые, они бросают практику и едут дня на два в какой-нибудь город. Что бы вы об них сказали, если б вы услышали, что они только что приехали и загуляли? Сначала, в доказательство задушевной дружбы, доктор А. явился бы в пальто доктора В. и оба в штанах С., на другой день С. в пальто В., и, по известной математической формуле переложений и сочетаний, так и рядились бы три раза в день. Одевшись в чужое платье — на

343

кутеж, с кутежа в театр, из театра на бал, с бала в постель, — хорошо день потерян, зато на другой день, если голова не болит, можно и делом заняться. Ничуть не бывало, доктор А. будит «ранехонько товарищей, скорей одеваться в чужое платье. Что случилось? «Поедемте за город, я покажу, какие у меня цепные собаки; дружба моя дружбой, а коли когда не поладим, посмотрите, мол, что за зубы!»… и опять кутеж.

Что за пустота или что за угрызение совести должно быть у людей, которые так бегут сосредоточения и всякой серьезной мысли!

Но довольно о неудачном конгрессе. Еще одно слово, и это слово в утешение.

Варшавское свидание будет внесено и в другую летопись, и в ней скажется, что царское самовластье, не знавшее никаких пределов, наконец натолкнулось на свою границу и вызвало то страдательное противудействие молчания и затаенного отвращения, от которых монархи бледнеют. Перед позором австрийского союза, перед глупостью союза против Италии Россия и Польша соединились в одно чувство порицанья и осужденья!

И если венценосцы уехали из Варшавы головою ниже, Россия и Польша вы росл и на го лову!

344

РУССКИЕ ГЕНЕРАЛЫ ГЕРШТЕНЦВЕЙГ И СИВЕРС И РУССКИЙ ПОМЕЩИК ГУТЦЕЙТ

Добрые немцы эти попадаются очень часто в «Колокол». Они доставляют нам почти столько же материалу, как Панин и некогда мужественный Закревский.

Трудно себе представить, в какой азарт привел дежурного генерала Герштенцвейга и вице-директора инспекторского департамента флигель-адъютанта Сиверса 48-й лист «Колокола», где был напечатан рапорт Лауница и ответ на этот рапорт. Сиверс прежде всего обратился к чиновникам, прося выдать виновника передачи рапорта, негодяя, наносящего бесчестие всему департаменту. Чиновники отозвались неведением, несмотря на убедительнейшие речи Сиверса, вроде следующих: «Что государь будет думать об инспекторском департаменте, и сколько нужно усилий, чтоб заслужить его прежнее мнение!» Испытав здесь неудачу, Сиверс обратился к писарям. Он допрашивал каждого из них порознь, обещая по 100 р. каждому, кто укажет хоть на след виноватого. «Не брал ли у вас кто-нибудь этого дела?» — спрашивал Сиверс. Один из писарей указал на помощника столоначальника Степанова бывшего в то время в отпуску. Когда Степанов воротился, Герштенцвейг лично допрашивал его, и только спокойствие и твердость спасли невинного от беды. Спустя некоторое время, к утешению Сиверса, один столоначальник объяснил, что передачу сделали из штаба внутренней стражи, так как Штанге и не думал давать этому делу законодательного хода; на том дело и остановилось.

О том, как орловский Гутцейт от малолетних девочек пере шел к старушкам и сечет их — в следующем листе.

345

ПОЧТОВЫЕ, ПОЧТЕННЫЕ И ИНЫЕ ШПИОНЫ

Статейка об Ульрихсе в 74 листе «Колокола» подействовала на его прислушников и адъютантов. Лицеист Домбровский и кандидат Шор собираются покинуть свои занятия; Шор управляет канцеляриею Комитета детских приютов и любим председателем гр. Блудовым, который пришел в ужас (о святая невинность!), узнав из «Колокола» о приятном занятии кандидата (т. е. в Гедерштерны) в часы досуга. Статейка эта была перепечатана в «Börsen Halle», но Ульрихс покрыл ее чернилами. Да, один Ульрихс, незнакомый со слабостями смертных, твердый в гражданском мужестве, не только не смутился, но поехал в Берлин — по секретному делу. Уж не опять ли меры против «Колокола»? Или, может, тайная полиция так же разделяется, как Национальная гвардия в 1848 г., на постоянную и блуждающую: одна твердо вросла в землю возле Зимнего, дворца, задуманная Николаем, исполненная Бенкендорфом, упроченная Орловым, поддержанная в цветущей акустике Долгоруким и будущим графом Тимашевым с своими старшими чиновниками Кранцем и Туруновым, с своим Нестором Сахтынским и пр., и пр.; другая — police galopante166[166], почтовая, курьерская, несущаяся с Ульрихсом в корню, с Шором и Домбровским на пристяжке

Вот мчится, тройка удалая

Вдоль по дороге столбовой,

… А колокольчик, дар Валдая, Гудит уныло под дугой.

346

ИГНАТЬЕВСКИЕ МАСКИ

Издатели «Колокола» покорнейше просят известить их, введены ли игнатьевские маски, и, если возможно, прислав рисунок для напечатания его в «Пунше».

347

КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ ЗА ЛИНЬКИ

Наша рекомендация не пропала. Приказом от 17 октября Крузенштерн, о пристрастии которого к истязаниям матросов мы говорили три раза, получил Станислава. Поздравляем Константина Николаевича и советуем ему отслужить панихиду о капитане «Пластуна»! Историю этого взрыва и некоторые подробности о капитане I ранга Шестакове, о наказаниях на «Генерал-адмирале» мы надеемся в скором времени передать нашим читателям. Они узнают чудеса — о том, как матросам затыкают рты шваброй с навозом, как секут гардемаринов и как при этом остаются любимцами либерального великого князя.

ТЕРРОР В ПОЛЬШЕ

Пора, пора Польше разорвать гнусную веревку, на которой? ее держит Петербург.

«Теймс» два раза с 1 декабря говорил о николаевщине, снова появившейся в Польше вслед за нелепым свиданием в Варшаве. Он называет полковника Галлера, председателя какой-то политической инквизиции, судящей всякий вздор и основанной на подлых доносах и сплетнях, и полицмейстера Васильева, рыщущего по ночам, осматривающего домы, берущего под арест людей за запрещенные книги. Г-н Ладислав Янковский был схвачен, потому что в прошлом году у него в доме жил г. Вишневский, у которого нашли тетрадку запрещенных стихов. Фу — какие мелкие, плюгавые мерзавцы и невежды! Да, эта сволочь вместе с барином достойна была вступить в союз с Австрией

Но это не все — «Теймс» говорит о засеченном студенте в Варшаве. Мы умоляем написать нам, правда это или нет?

Если это неправда, зачем молчит русское правительство? Разве оно не понимает, что с него грязь каплет на нас, на народ? Что оно молчит — из Vornehmthuerei167[167] или от безграмотности, — пусть учится в таком случае читать и писать

349

<ПРЕДИСЛОВИЕ К «ИСТОРИЧЕСКОМУ СБОРНИКУ ВОЛЬНОЙ РУССКОЙ ТИПОГРАФИИ» В ЛОНДОНЕ, 1861 г. кн. П>

Второй выпуск «Исторического сборника Вольной русской типографии» доставит несколько любопытных материалов для уголовного следствия, теперь начавшегося над петербургским периодом нашей истории. Золотые времена Петровской Руси миновали. Сам Устрялов наложил тяжелую руку на некогда боготворимого преобразователя. За ним последовали в опалу не только Анна с Бироном, но и Менщиков с Волынским, потом благодушная Елисавета Петровна и еще больше благодушный Петр Федорович. Далее еще не позволяют нам знать историю. Русское правительство, как обратное провидение, устроивает к лучшему не будущее, но прошедшее. Пошлая газетная ложь остается обязательной. В дозволенной истории все сохранилось — от гастрической болезни Петра III и апоплексического удара Павла I до изумительных побед Паскевича и пр.

Вот этому-то пробелу и помогают несколько статей нашего сборника. Имеют ли некоторые из них полное историческое оправдание или нет, например, статья о финском происхождении Павла I , не до такой степени важно, как то, что такой слух был, что ему не только верили, но вследствие его был поиск, обличивший сомнение самых лиц царской фамилии. И немудрено, если вспомнить неслыханный сбор всевозможных подлогов и незаконнорождений, спутанного родства и сомнительных происхождений этой династии, которая при Николае

с бурбонской аристократией ставила себя представителем легитимизма. 168[168]

Династия, исправляющая, по выражению кн. П. Долгорукова, должность Романовых, не только не романовская, но и голштейн-готторпская, даже и не салтыковская, — кажется этого было бы довольно, по крайней мере с материнской стороны императорский дом в родстве с Ангалт-Цербстом. Мать у каждого бывает своя — например, кто была мать Бобринского, никто не сомневается. Но после разных сомнений в отце Павла оказывается, что он не от своей матери, и петровская династия, становится, династией, родства не помнящей.

Точно так, как ее члены не верят, что они — они, так в верят они и в ту власть, которая у них в руках, отсюда постоянные попытки террора, страха и готовность уступить.

Между двумя геркулесовыми столбами деспотизма, между приказами Павла, обличающего больше белую горячку, чем черную душу, и увеличением приговоров по делу Петрашевского, обличающим гораздо больше черной души и не меньше белой горячки в Николае, — читатели, между прочим, найдут государственную уставную грамоту Российской империи. У Александра I было так велико сомнение в прочности этой искусственной машины граненых штыков и чиненых перьев, что он боялся, что не сегодня — завтра этот наскоро сколоченный острог развалится. Ссылая с жесткостью трусости и неспокойной совестью на каторжную работу за либеральное слово, за смелый! стих, самодержцы, на всякий случай, сами втихомолку заказывают проекты, и вы не думайте, что это было только при Александре. Николай, этот человек, которого рука не дрогнула, подписывая приговоры на ссылку за то, что человек «слушал разговоры» или присутствовал при «чтении письма

В. Белинского к Гоголю», — поручал особому секретному комитету составлять какое-то новое уложение в 1829 году.

351

Читатели наши, конечно, не ждут, что сам Павел чуть не сделался конституционным императором. Вот что мы читаем в записках одного из героев 14 декабря:

Граф Никита Иванович Панин, воспитатель великого князя наследника Павла Петровича, провел молодость свою в Швеции. Долго оставаясь там посланником и с любовью изучая конституцию этого государства, он желал ввести