le tambour empêcha à un peuple d’entendre les paroles de son roi, de même aujourd’hui il empêche le tzar d’entendre les plaintes du peuple; et il reste convaincu qu’il peut faire le bien, parce qu’on ne l’empêche pas de faire le mal.
Une seule fois il a agi en dehors de la tradition du Palais d’Hiver, dans la question de l’émancipation des paysans, et il a fait un pas énorme en avant, un pas qui lui sera compté dans l’histoire; mais il paraît que cet effort a épuisé toute sa force.
Maintenant il s’allie avec l’Autriche, ahurie par l’indépendance italienne. Pourquoi s’en préoccupe- t-il? Méditez cela, et vous pourrez apprécier ce que vous avez à attendre d’un gouver
427
nement qui est capable de se lier avee un ennemi plus que haï, méprisé par lui et par son peuple.et cela peur arrêter une nation qui brise ees chaînes et maintenir les principes sacrosaints de l’absolutisme.
Est-ce que vous ne reconnaissez pas dans ce fait là môme politique qui avait empêché l’orthodoxe Alexandre I de tendre la main aux Hellènes, qui avait amené la premiere intervention en Hongrie? Le Palais d’Hiver agira de la même manière avec vous. Ne comptez pas sur la parenté, son sang slave est d’une pureté très problématique. Si vous voulez savoir comment il comprend la solidarité de race, demandez aux Polonais.
Lorsque Salomon ordonna de partager l’enfant, le cœur maternel se manifesta, et comment se manifesta le cœur de la mère Catherine, lorsqu’elle, écartela avec ses complices allemands la Pologne? Ou le cœur du père Nicolas, lorsqu’il jeta, en guise de pourboire, à l’Autriche une des plus vieilles capitales de la Pologne, la Cracovie, et que l’Europe bourgeoise lui permit de receler le vol?
Que le sort de la Pologne vous serve d’exemple. Lorsque Pfométhée était rivé au Caucase, un vautour venait le tourmenter chaque matin, l’imagination des Grecs n’allait pas plus loin. Mais la Pologne, crucifiée à la Russie, est tourmentée jour et nuit par trois aigles — à cinq têtes!
Eh bien, qu’a-t-il fait pour la Pologne, Alexandre II? Il convenait bien au fils de couvrir la mémoire funeste de son père, d’implorer pour lui pardon et oubli, par la douceur et des concessions; le décorum de l’histoire, le cœur humain l’exigeaient!
Il a donné une piètre amnistie avec mauvaise grâce, avec des restrictions, et cette amnistie a été envenimée par les procédés insolents des garçons de bureau des ambassades. Il a laissé comme lieutenant du royaume le vieillard sen il qui a fait tuer des millions de Russes à la Tchernaya, exécutant par courtisane-rie des ordres absurdes venus de Pétersbourg. Il n’a pas même voulu mettre à la porte les subalternes dans le genre de l’abject Moukhanoff et du hideux Abramovitch. Passons inaintenant de la Pologne à vos propres souvenirs.
Chaque fois que le gouvernement de Pétersbourg avait besoin de vous, pour arracher un lambeau de la Turquie ou pour faire peur à l’Autriche, vous étiez inondés d’agents; cela se faisait du temps de Munikh et de l’impératrice Anne, cela se faisait du temps de Potiomkine et de Catherine, du temps d’Alexandre et de Nicolas. Ces agents avaient le verbe haut sur l’orthodoxie, parlaient de la liberté (qu’ils avaient probablement appris à aimer à
St. Pétersbourg), les espérances se réveillaient, l’assistance était promise, le cœur battait, on se remuait, et pendant ce tempe là, quelque part, dans un coin — à Koutchouk-Kaïnardji ou bien à Adrianople, on concluait, la paix; les agents disparaissaient, vous étiez trahis, livrés, et le gouvernement de Pétersbourg, sous la forme d’un petit Allemand en lunettes, déclarait daß es niemals solche scandalôse Hoffnungen gegeben habe, les Allemands croyaient aux Nesselrode ou aux Mayendorf, àAIopeus ou à Oubril, à Schroeder ou à Stakelberg, et vous aviez les hofjrat et les bachi-bouzouck pour vous punir.
Cela s’est répété vingt fois, et l’on achetait quand-même chez vous les portraits d’Alexandre I et de Nicolas; ôtez donc le bandeau de dessus vos yeux.
Heureusement le Palais d’Hiver n’est pas toute la Russie, pas même tout Pétersbourg. Son âge d’or, lorsqu’il renaissaitdes cendres, nouveau phénix, par l’ordre de Kleinmichel, sur lescadavres des ouvriers, — est passé.
Il y a une autre Russie, hors du palais, hors du rang ; elle eaft: faihle, mais elle grandit. Le Palais d’Hiver, lui aussi, n’est pas ‘ très fort et bientôt il n’aura pas le sou (à moins que l’Autriche ne lui en prête!). Cette autre Russie voudrait vous tendre une main de frère, mais elle vous prie de ne pas confondre la main qu’on vous tend avec celles des propagandistes brevetés à Pétersbourg, des agitateurs portant la croix de St. Anne au cou, celles des pèlerins d’Etat actuels, qui viennent chez vous en passant par Jéru-salem, ou venant du Mont Athos, celles enfin de tous les hommes consulaires qui visent les passeports en y imprimant l’effigie d’un oiseau monstre et correspondent avec les chancelleries de Pétersbourg.
Mais où est-elle, cette autre Russie? C’est difficile à dire, il y a trop d’étrangers qui nous écoutent aux portes, mais cherche et vous trouverez. Pour le moment nous vous proposons notre organe extra muros et complètement libre. Il est trop faible pour servir de pont à des légions, mais il peut être employé comme planche, jetée en travers du ravin, et sur cette planche des frères peuvent se rencontrer pour s’aboucher et se serrer la main.
Iscander, Editeur du Kolokol Londres, 20 oktobre, 1860.
429-430
КОРРЕСПОНДЕНЦИИ, ОБРАБОТАННЫЕ В РЕДАКЦИИ «КОЛОКОЛА»
ПРИЛОЖЕНИЕ
ОТРАВИТЕЛИ В КИЕВСКОЙ ГУБЕРНИИ
Один богатый еврей, Бродский, воротившись из-за границы, привез с собою множество фальшивых ассигнаций и начал распространять их. Киевский гражданский губернатор Гессе считал неделикатным мешать ему в этом, тем больше что Бродский помогал ему своими советами купить имение в 600 душ. Ассигнации сильно распространились в южных губерниях, и это дошло до новороссийского генерал-губернатора. Строгонов поручил своему чиновнику отыскать их источник. Чиновник был усердный и знающий свое дело человек (фамилия?); по горячим следам добрался он до Киевской губернии. Бродский, видя невозможность убедить его, обратился за содействием к Гессе. Гессе написал к Строгонову, чтобы он переменил следователя, потому что посланный им чиновник позволяет себе противозаконные поступка. Чиновник был отозван, но когда он объяснил Строгонову, в чем дело, его опять послали. Явившись в Киевскую губернию в другой раз, он на третий день скоропостижно умер.
В это время содержался в киевской крепости под арестом помещик Черниговской губернии Ярошевицкий. Ярошевицкий написал в Петербург, что чиновник был отравлен; но, видно, на этот раз отрава была прилипчива, Ярошевицкий выпил, совершенно здоровый, стакан минеральной воды, которую он имел обыкновение пить, почувствовал себя очень дурно и стал требовать своего доктора, говоря, что ему дали яду. Явился доктор, но не его, а другой, и до тех пор принимал деятельные медицинские пособия, пока Ярошевицкий успел умереть. Назначено было медицинское следствие, при котором должны были присутствовать и депутаты от медицинского факультета. Трупоразъятие (сделанное очень поздно, в пущие жары) было произведено госпитальными медиками Юзевичем и Меллиотом; университетские депутаты профессора Гюббенет и Эргард уклонились
432
от следствия. Признаков отравления не нашли (В другом письме сказано, что даже желудок, присланный в университет, принадлежал какому-то солдату).
Это совершенно новая отрасль служебных занятий. Нельзя ли взять на откуп право отравлять, с заведением контор (при губернаторских канцеляриях) для продажи очищенного стрихнина, подслащенной синильной кислоты и пр.?
Р. Б. В утешение нам пишут, что полицмейстер Плеханов по делу с француженкой оправдан. Мы были уверены, что виновность рано или поздно восторжествует!
А что Плеханов занимается, что ли, химией? Зачем он брал у дворового человека Ярошевицкого минеральную воду?
В ЗАЩИТУ Н. ЖУРАВЛЕВА
В 57 и 58 л. «Колокола», Стр. 481, было напечатано: «Правда ли, что ярославский губернатор переместил рыбинского уездного секретаря в Углич (в город бездоходный) за то, что тот осмелился справедливо решить дело абакумовских крестьян с рыбинским купцом Журавлевым, который огородил деревню Абакумово тыном в две сажени вышины и, лишив жителей законного выгодного сообщения с рекою Шексною, превратил деревню острог?»
Мы получили письмо, в котором говорят: «Во-первых, что губернатор не перемещал никакого секретаря в Углич. Во-вторых, что решение магистрата вообще с уездным судом было; несправедливо и отвергнуто палатой потому, что тына в сажени вышины по даче мещан у Журавлева нет, а есть забор вышиною в 4 аршина, потому поставленный на земле Журавлева, что за ним к реке производится постройка судов Журавлева»
Считаем обязанностью поместить этот отрывок. Часто наши статьи — только запрос
В том же письме в защиту Журавлева говорится о каком-то Михалкове, выпустившем крестьян на волю из Петровского без земли. Правда ли? — спрашиваем мы и равно готовы принять отрицание и подтверждение.
ПОМЕЩИЦА — НЕНАВИДЯЩАЯ И ПОМЕЩИК — ЛЮБЯЩИЙ СВОИХ РАБОВ
Нам пишут из Украины, что помещица Сумского уезда, жена штаб-ротмистра, Наталья Васильевна Свирская, далеко превзошла в гнусных злоупотреблениях помещичьей власти Вред, о котором мы писали (в 15 л. «Колокола»), Клопотовскую
433
(лист 22), Гутцейта и пр. ненаказанных преступников. Свирская в продолжение нескольких лет драла, вешала за ноги на морозе и обливала холодной водой, травила волком дворовых людей и женщин. Она заставляла обстриженных девок есть собственную косу, заставляла глотать кал… Семь лет тому назад она замучила одну девочку до смерти. Священник, видя тело, покрытое пятнами, отказался хоронить без следствия, но добрый уездный врач дал свидетельство, что девочка умерла от чахотки и водяной. Перед этим производилось исправником Власовским следствие по обвинению Свирской своих крепостных людей в покушении отравить ее. При производстве следствия исправник так усердствовал, что из 15 прикосновенных к делу лиц умерло четыре!
Суда никакого не было ни по тому, ни по другому делу. Только генерал-губернатор сделал распоряжение взять имение Свирской в опеку и представил в сенат о действиях ее мужа (бывшего предводителя Сумского уезда!), допустившего жену к жестокому обращению. Сенат нашел, что ему за это (за участие в убийствах и ряде злодейств) следует сделать выговор, да и подвел его под манифест 27 марта 1855.
Все это было в продолжение панинского министерства. Нет, государь отводит глаза, он не хочет правды, он боится правды; но история не должна забыть преступления