Полное собрание сочинений. Том 15. Статьи из «Колокола» и другие произведения 1861 года. Александр Иванович Герцен
ГОНЕНИЕ ХРИСТИАН ПАПСКИХ ХРИСТИАНАМИ ПОЛИЦЕЙСКИМИ
В местечке Клещелях, Бельского уезда, Гродненской губернии, крестьяне перестали ходить в полицейскую церковь. Квартальный священник Гоголевский донес об этом дивизионному архиерею Желяговскому, но и его бого-полицейское увещание не удалось. Тогда сам гродненский епископ и губернатор Шпеер (какого исповедания неизвестно) явился в должности апостола, проповедуя церковь, поддерживаемую розгами и Симашками. Униаты не поддались, честь им и слава; какая бы религия ни была, горе человеку, дозволяющему до нее дотрогиваться земским ярыгам и царским холопам. Так как это было перед приездом государя, то преосвященнейший Шпеер (неизвестного вероисповедания) замял дело, отослав зачинщиков в духовные съезжи, называемые православными монастырями.
Об этом деле в Бельске производится следствие. Просим убедительно гродненских читателей уведомить нас, каким сечением окончится торжество святыя и православныя церкви.
8
ТИМАШЕВ, СИДИТЕ ДОМА, КАК БЕЙСТ, НЕ ЕЗДИТЕ, КАК ГЕЙНАУ!
Будущий граф и настоящий, но не бескорыстный защитник Главного общества железных дорог шатается по Европе, распространяя запах шпионства, застенка, орудий пытки и проч. Говорят, что он был здесь, — много ли видно в щели, хорошо ли слышно за дверьми?
Вот тоже граф, да еще настоящий, граф Гейнау был однажды в Лондоне и, как настоящий немец, сходил на поклонение месту зачатия пива и портера, в Берклееву пивоварню, — и вышел оттуда усом меньше…
Молодой человек, III отделения человек — да послужит сей односторонний пример внушительным назиданием «для собственной вашей пользы», как выражался достойный предслушник ваш Леонтий Васильевич Дубельт. Сидите дома и кланяйтесь от нас Лужину.
Как только заговоришь о шпионах и палачах, так в голову и идет наш добрый, почтенный бидерман, kreuzbraver1[1] Бейст. Представьте положение этого почтенного бидермана — король его служит в австрийских шпионах, ну, ему и приходится играть роль шиндеркнехта. Так, как они в 1849 году выдали нашего Бакунина, так теперь передали графа Телеки в Вену своим господам. Король-шпион! Это совершенно новое сочетание должностей. Зачем же Тимашеву в графы, ему уже прямо в короли саксонские.
КОНСТАНТИН СЕРГЕЕВИЧ АКСАКОВ
Какое постоянство в злодействе и какое… терпение у этого немецкого народа — zu ЛтШЛПр]
Вслед за сильным бойцом славянизма в России, за А. С. Хомяковым, угас один из сподвижников его, один из ближайших друзей его — Константин Сергеевич Аксаков скончался в прошлом месяце.
Рано умер Хомяков, еще раньше Аксаков; больно людям, любившим их, знать, что нет больше этих деятелей благородных, неутомимых, что нет этих противников, которые были ближе нам многих своих. С нелепой силой случайности спорить нечего, у ней нет ни ушей, ни глаз, ее даже и обидеть нельзя, а потому, со слезой и благочестием закрывая крышку их гроба, перейдем к тому, что живо и после них.
Киреевские, Хомяков и Аксаков — сделали свое дело; долго ли, коротко ли они жили, но, закрывая глаза, они могли сказать себе с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром и в которой сидит Бирон и колотит ямщика, чтоб тот скакал по нивам и давил людей, — то они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей.
С них начинается перелом русской мысли. И когда мы это говорим, кажется, нас нельзя заподозрить в пристрастии.
Да, мы были противниками их, но очень странными. У нас была одна любовь, но не одинакая.
У них и у нас запало с ранних лет одно сильное безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы за пророчество, — чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или
10
как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно.
Они всю любовь, всю нежность перенесли на угнетенную мать. У нас, воспитанных вне дома, эта связь ослабла. Мы были на руках французской гувернантки, поздно узнали, что мать наша не она, а загнанная крестьянка, и то мы сами догадались по сходству в чертах да потому, что ее песни были нам роднее водевилей; мы сильно полюбили ее, но жизнь ее была слишком тесна. В ее комнатке было нам душно; всё почернелые лица из-за серебряных окладов, всё попы с причетом, пугавшие несчастную, забитую солдатами и писарями женщину; даже ее вечный плач об утраченном счастье раздирал наше сердце; мы знали, что у ней нет светлых воспоминаний, мы знали и другое — что ее счастье впереди, что под ее сердцем бьется зародыш, — это наш меньший брат, которому мы без чечевицы уступим старшинство. А пока —
Mutter, Mutter, laß mich gehen,
Schweifen auf den wilden Höhen!
Такова была наша семейная разладица, лет пятнадцать тому назад. Много воды утекло с тех пор, и мы встретили горный дух, остановивший наш бег, и они, вместо мира мощей, натолкнулись на живые русские вопросы. Считаться нам странно, патентов на пониманье нет; время, история, опыт сблизили нас не потому, чтоб они нас перетянули к себе или мы их, а потому, что и они и мы ближе к истинному воззрению теперь, чем были тогда, когда беспощадно терзали друг друга в журнальных статьях, хотя и тогда я не помню, чтобы мы сомневались в их горячей любви к России или они в нашей 3[3].
11
На этой вере друг в друга, на этой общей любви имеем право и мы поклониться их гробам и бросить нашу горсть земли на их покойников с святым желанием, чтоб на могилах их, на могилах наших — расцвела сильно и широко молодая Русь!
1/13 января 1861.
12
СОБСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ О ВЗРЫВЕ «ПЛАСТУНА»
Мы собирались поместить рассказ о том, как чудовищное обращение с матросами довело до умышленного взрыва клипера. Но видя, что «Морской сборник» признался в этом, мы берем официальный рассказ, без комментарий, — все это так гнусно и гадко, особенно сентиментальное мнение аудиториата, хранящего драгоценную память казненных матросом злодеев, что комментарий не нужно.
Жаль невинно погибших, а хорошо бы было, если б матросы помогли Константину Николаевичу бросить за борт или поднять на воздух всех этих «затыкающих рты» и морских чудовищ, секущих гардемаринов и стариков с крестами.
В умышленном произведении взрыва никто из чинов команды клипера, кроме артиллерийского кондуктора Федорова, подозрения не изъявил; последний же думает, что учинение взрыва надо отнести к умышленному действию артиллерийского содержателя Савельева. По словам Федорова, Савельев мог быть озлоблен на командира; обращение с командой вообще было худое, а с Савельевым еще хуже: его очень часто били как сам командир, так и старший офицер Розенберг; однажды Савельев, по приказанию старшего офицера, за нечистоту в крют-камере был привязан на баке к бушприту, руки назад. Раз ему дали пять линьков за то, что в кубрике, за которым он смотрел, валялась матросская шинель. Федоров тем более полагает об умышленности взрыва со стороны Савельева, что старший офицер велел Савельеву по окончании работ в крют- камере идти на бак и слышал, что приказано было приготовить линьков для наказания его. Савельев же во время работ был заметно выпивши: выпил две чарки рома, а хмельный он был отчаянный и не слушал в то время даже офицеров, но трезвый он был смирный. Пьянствовать начал Савельев по выходе из Николаевска, а в Шербурге купил у матроса Макарова за месяц вперед винную порцию.
13
Нижние чины, в числе 18 человек, объяснили по сему предмету, что командир и старший офицер, по показанию некоторых из них, часто, а по объяснению одного — каждый день, били Савельева по лицу, наказывали его линьками, ставили на ванты и сажали на бак; боцманмат Ларионов сказал, что он, по приказанию начальства, два раза наказывал Савельева линьками. Матрос Алексеев говорит, что перед взрывом старший офицер спросил Савельева, скоро ли он кончит работу, и приказал ему по окончании ее отправиться на бак.
О характере и поведении Савельева нижние чины дали вообще одобрительный отзыв, показывая, что Савельев был человек хороший и даже выпивши не бывал задорным, не спорил и не бранился, а только делался веселее, пил иногда две чарки, но пьянству не предавался; о том же, был ли Савельев выпивши в день взрыва, отозвались незнанием.
Офицеры, как спасшиеся с клипера «Пластун», так и прежде служившие на оном, в числе четырех человек, показали, что Савельев был тихого нрава, но ленив и беспечен, почему ему нередко делали выговоры, сажали на бак, ставили на ванты или на лишнюю вахту, но не помнят (!), чтобы на вахтах их наказывали его телесно; пьяным Савельева не замечали, а хотя он и бывал иногда в хмельном виде, но не делался чрез то дерзким; причем мичман Кнорринг прибавил, что он не заметил, чтобы Савельев в день взрыва был в хмельном виде, иначе не отдал бы ключей от крют-камеры.
Что касается до обращения вообще с командою, то артиллерийский кондуктор Федоров показал, что командир не был любим командой, он обращался жестоко: за всякую малость, если даже кто плюнет на палубу, давал по сту линьков.
Однажды старший офицер потребовал уксусу от баталера, и когда тот ответил ему: «Вы не пустили меня на берег без приказания командира, то я без приказания командира не могу вам дать и уксусу», старший офицер подал рапорт командиру, и баталеру дали 328 линьков.
Несколько нижних чинов подтвердили, что баталер действительно был наказан при фронте, по показанию одних — за отказ в уксусе старшему офицеру, по показанию других — неизвестно за какую именно вину. При этом один из нижних чинов выразился, что баталер был наказан линьками «порядочно больно», другой — что было дано «линьков 100», третий — что «жестоко, по задней части тела», четвертый — «жестоко линьками по голому телу куда попадет», и что баталера сек боцманмат Ларионов.
Боцманмат Ларионов отозвался, что баталера секли, но за какую именно вину и сколько было дано линьков — не помнит.
Два нижних чина показали, что на палубу запрещалось плевать и что матросу Рикорду (погибшему) дали по приказанию командира 100 линьков за то, что тот плюнул на палубу; наказывал Ракорда боцманмат Ларионов.
Ларионов показал, что он приводимого случая не помнит, причем присовокупил, что на палубу плевать не запрещалось; обращение
14
начальства с командою было хорошее и, насколько ему известно, командира и старшего офицера любили.
Кочегар Ушаков и мичман Березин показали, что обращение начальства с командой было хорошее, последний — что слухи о жестоких телесных наказаниях были ложны (хорош мичман Березин!).
Из мнения следственной комиссии.
К заключению же об
