начали кричать: „Секи нас всех». Этою силою (до 140 человек) они оттеснили тех нижних чинов, которые держали крестьян; когда вновь разложили крестьянина, то опять все бросились на землю и кричали то же самое: „Секи нас всех». Вторично освободив своего крестьянина от наказания, бросились все бежать напролом через цепь солдат, изредка употребляя удары руками; нижние чины сомкнулись в
93
довольно густое каре и тем задержали крестьян, и в этой тесноте, когда удерживали солдаты крестьян, которые, вырываясь, толкали солдат, сделали незначительные царапины на ружьях. Когда крестьяне были переловлены, тогда последовало наказанье розгами только самым главным нарушителям порядка и спокойствия, после чего все крестьяне покорились и были отпущены по домам…» То же было, с маленькими вариациями, и в других деревнях. Свечин говорит, что давал не более 30 ударов, а по рассказам солдат, крепко были наказаны — от 300 до 400 ударов; офицеры этого не говорят, но на них полагаться нельзя. В одной Ташине наказано было до 80 человек.
Свечин выставлял себя властью, хотя действовал как помещик для своих целей, позабывая, что до розог, по «Положению», есть штрафы, аресты; а розги — не иначе как чрез полицию и до 20 ударов.
Говорят, Строгонов, до которого дошли слухи о усердии Свечина, хочет произвести следствие.
Halte-là!35[35] Из уважения к человеческому смыслу, князь Горчаков, уймите «Journal de St.- Pétersbourg»; он воображает, что на него нет ценсуры, так и можно городить всякий вздор. Для того, чтоб дурачить Европу, как она ни плоха, все же надобно гораздо больше ума, чем у ваших чиновников по статейным поручениям.
Во-первых, самая задача невозможна. Представить мерзости, наделанные в Варшаве, актом любви, милосердия и мудрости никак нельзя; ложь имеет свои границы. Есть случаи, в которых людям и правительствам приходится или каяться, или молчать. Может, простят, может, позабудут!.. Тактика Робер-Макера, говорящего: «C’est vrai, j’ai eu tort envers lui, mais je lui ai pardonné»36[36], только раздражает и увеличивает ненависть.
Варшавское дело очень просто. Пока не было достаточно войска, ваше правительство, любящее драпироваться в либерализм, прикинулось ручным и кротким, хотело поиграть в великодушие, обещало уступки, ничего не поправляющие, и осталось бы при своем венке из самых ярких цветов махрового прогресса — если б удалось поляков надуть. Пока не знали, удастся это или нет, царь уступал
И собирал полки…
Поляки не приняли ваши «пузыри за фонари» — «А, так вы так-то, вы — того?» — и русский генерал, генерал-дантист, генерал, вколачивающий в гроб не неприятельских, а своих
95
солдат, вскочил с готовым кулаком и с вопросом: «Кого бить?»
Он дремал только от либерального угара; это один из элементов петербургского правительства — элемент Петра I и Николая I, Салтычихи и Аракчеева, татарина и немца, нагайки и фухтеля, — элемент, не позволяющий отвечать, а тем больше не позволяющий спрашивать. Вот он-то и вспомнил, что он дома в Петербурге и взял верх.
Пока вы, князь, писали ваши ноты, увлекаясь изяществом оборотов и тонкостью вашего стиля, унаследованных вами (как рассказывает один из панегиристов ваших) от самого князя Талейрана, который поучал вас за обедом исчезающим и вместе с тем пребывающим нюансам, с которыми он предлагал говядину своим гостям, сообразно их званию, общественному положению, силе при дворе, характеру и талантам, — генеральская ипостась правительства, протирая свои пьяные глаза, пошла по своему — «в ус да в рыло».
Все это кончилось несколькими десятками убитых и изуродованных людей, сражением с безоружными, травлей по трауру, охотой по конфедераткам. Какими же тут нюансами à la Sainte Menehould вы представите Европе, что это мясничество было необходимо в Варшаве для счастья Польши, для покоя России? Попробуйте уверить, что женщины сами просили Хрулева, чтоб он велел в них стрелять, и что Хрулев, видя их желание, не мог удержаться и велел дать залп — par courtoisie!37[37]
А ведь ваши оправдания в «Journal de St.-Pétersbourg» не многим лучше этого.
Во-первых, мы спрашиваем: что сделал польский народ? Удивленный бессмысленным закрытием «Земледельческого общества», вчера признанного полезным, он хотел показать свое недоверие, свое неудовольствие; чем же он это показал? Повесил Коцебу или Штейгемана (entre nous soit dit38[38], беда была бы невелика), сжег дворец, ограбил казну? — совсем нет; толпы народа стояли на площади и просили младенца во старости,
96
Горчакова, довести до государя их желание; потом они молились об убиенных братьях, — «но они молились с намерением, и это не всё — они были в трауре с умыслом, и многие в конфедератках с премедитацией».
Как может сильное правительство сделаться до того ничтожным, до того мелким, чтоб сражаться с покроем фуражки, с черным крепом и стрелять по молитвам? Однообразие немецкой роты и ливрейный порядок барской передней не составляют идеала государственного порядка. Взгляд портного, дворецкого и фельдфебеля слишком тесен, чтоб разглядеть из Петербурга, что надобно делать в Варшаве. Неужели вы, с вашими галопирующими прогрессами, все еще не отчалили от тех тупых и позорных времен, когда пиджак считался оскорблением величества и отращенная борода — изменой государю?
Берем все русские газеты, т. е. бельгийский «Le Nord»39[39], баварскую «Allgemeine Zeitung», русский-французский «Journal de St.-Petersbourg»: нигде нет достаточной причины, чтоб стрелять в женщин, в безоружных мужчин. Разве только что прусский консул приказал.
Немцы, само собою разумеется, рады-радёхоньки вас покрыть кровью, а поляков землей. — «Да зачем же толпы не расходились?» — А с чего вы взяли, что ходить по улице и стоять — уголовное преступление? Для чего вообще города, улицы, площади? Неужели для того, чтоб казаки скакали, пушки скакали, Горчаковы скакали? Ведь это только в Петербурге делали торцовые мостовые, чтоб Александре Федоровне было гладко ездить в Смольный монастырь, и предлагали надеть собакам намордники в предупреждение, чтоб какая-нибудь бешеная и напитанная якобинскими правилами собака не укусила какой-нибудь высочайший член августейшей фамилии. В наше время, право, никто не верит, что человечество и города существуют для управления; даже такие мастера веровать во всякий вздор, как Аскоченский, Бурачек и Башуцкий, и те не верят. Как мне ни жаль вас, князь, а я все-таки скажу, что вы состоите министром иностранных дел
97
при русском народе, а не русский народ состоит при вашем министерстве.
Я понимаю, что люди, воспитанные в николаевских кордегардиях, не понимают этого. Как прикажете растолковать что-нибудь по-человечески людям, которые могут писать такую бессмысленную галиматью, как следующий приказ варшавского генерал-губернатора:
«По уважению, что надевание отличительных знаков может содействовать к раздражению умов, равно для предупреждения могущих последовать столкновений, запрещается носить всякие необыкновенные одежды и внешние знаки траура.
Варшава, марта 31-го (апреля 12-го) дня 1861 г.»
(«Официальная газета Царства Польского»)
Но не старайтесь же уверять Европу, что «внешние знаки траура» и «необыкновенные одежды» обусловливают дикое преследование, дневной грабеж и все неистовства пьяных солдат, управляемых безответственными атаманами.
— «Да ведь и в Париже точно так же разогнали бы толпу». — А вам что за дело? Мало ли какие гадости делаются на белом свете. А вот в Лондоне, так «по уважению, что надевание отличительных знаков может содействовать раздражению», ничего не делают. Сверх того, в Париже не только «предупреждают могущие последовать столкновения», но иногда рубят голову королю; ну что ж — и вам начать?
Пожалуйста, сделайте одолжение, уймите вашего департамэнтского златоуста du «Journal de St.-Petersbourg», — нехорошо; довольно, что на нас отсвечивает кровь, на что же еще чтоб над нами хохотали?
ДУХОВНЫЕ И СВЕТСКИЕ ДОНОСЫ, ЦЕНЗОРОКВИЗИЦИЯ ЛИТЕРАТУРЫ, РАЧИТЕЛИ И ПОПЕЧИТЕЛИ
По благочестивому извету богомокрицы Аскоченского сослали некоего архимандрита Феодора и ценсора его. Многообразны и различно разветвлены могут быть пути служения господу богу. Если Елисавета, унгарская угоднипа, употребляла во снедь гной ран смердящих для вящего лжебога церкви римския поклонения и чествования, то отчего же не погрузиться в гной нравственный, служа правдобогу церкви восточныя, и что значит погубить временную жизнь ближнего для пользы и украшения его вечного духообывательства? Но что еще более исполняет душу нашу радостью, через края лиющеюся, — это зрелище ревности от плевел очищения нивы сердца человеческого, не токмо в вертограде духовном, благочестивейшей императрицей, как градоотводом, защищенном, — но и в торжищах светския мысли. Гонимый из Казанского университета за светскую неспособность, но не низлагаемый в вере и ценсуре, профессор, ныне ценсор, Ведров — озаботился о душеспасении православного «Современника», и не только Ведров Казанский, но и муж прозвища лютеранского барон Бюлер, паки ревнуя о самодержавии, отдал под начало «Экономический указатель».
Да уничтожится книгопечатание и расточатся буквы его!
Оно так, кажется, и будет; вот что нам пишут из Петербурга: «Журналистика делает последнюю отчаянную попытку. Московские и петербургские редакторы составили и на днях подают просьбу об обуздании ценсуры для периодических изданий. Верно, откажут. Приходится переносить русскую прессу на заграничную почву». (Милости просим!)
99
В том же письме говорят, что попечитель Делянов совсем избаловался, — это, я думаю, все шалун Плетнев портит его восточно-патриархальные нравы, товариществом именно и опасен университет. Но студентам до этого дела нет, неужели им заниматься тем, какой ecuyer tranchant40[40] и какой швейцар стоит в дверях просвещения: они далее сеней идти не могут, они господа передней, а студенты — гости науки. Вот причина, почему мы просим позволения не печатать нам доставленные анекдоты о Делянове, начальстве Московского университета и других.
ГОНЕНИЕ НА УНИВЕРСИТЕТЫ
Граф С. Г. Строгонов, заявивший себя врагом освобождения и врагом воскресных школ, натолковал государю о необходимости принять деятельные меры против университетов. Государь велел Ковалевскому составить проект. Ковалевский поступил как честный человек и написал проект улучшений, не вовсе вредных для университета. Но новой тайной полиции, под генерал-инквизиторством Строгонова, это не понравилось, и 13 апреля, в Совете министров, поднялась буря против Ковалевского. Буря эта окончилась учреждением комиссии трех. Эти трое, составившие второе третье отделение, назначенное исключительно против университетов и просвещения, которым поручено разобрать и дополнить проект Ковалевского:
жандарм — Долгорукий, экс-юстиция — Панин и экс-куратор — Строгонов.
Не унести вам честного имени в гроб после таких проделок и таких товарищей!
100
Немцы изобрели драмы не для театра, у нас издавали библиотеку для чтения и журналы не для чтения, но принадлежит высочайшему тестю в Одессе — честь изобретения манифеста не для обнародования. Профессор лицея Муравьев читал на улице манифест об освобождении; строго взглянул на это Строгонов, выходя из собора, и послал полицмейстера Маньковского пресечь сей беспорядок, и тут целая история, в которой участвуют все ученые и ничему не учившиеся власти от попечителя Могилянского до австрийского и статского генерала Беккера. Все согласились, что манифест читать не очень нужно и про себя, а про других — сохрани боже!
ВАСИЛЬЧИКОВА И РЕЙНГАРДТ ДОЕХАЛИ ПИРОГОВА
Киевский военный губернатор Екатерина
