и послали брокеров.
Немец не шутил — и застрелился.
— Расскажите еще что-нибудь; я велю переменить бутылку.
— Согласен — на бутылку; но рассказы позвольте до другого раза.
124
Четвертого июля несколько польских изгнанников пришли ко мне от имени своих товарищей, живущих во Франции, чтоб братски пожать руку и в моем лице сказать спасибо русским, разделяющим наше мнение о правоте польского дела. Они вручили мне адрес, подписанный четырьмястами тридцатью шестью польскими изгнанниками, живущими в Париже, с приложением писем из департаментов с тридцатью пятью подписями51[51].
Этот акт высокого, братского признания нашего сочувствия со стороны польских изгнанников я — случайный представитель мнения целого круга наших друзей в России — принял с умилением и благодарностью. Он принадлежит не мне, а всем единомышленникам нашим. Себе оставлю я только письменный документ и завещаю его, как сказал депутации, моим детям — это будет их майорат ссылки.
РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ — ЖЕНЩИНАМ ПОЛЬСКИМ
Какая-то непреклонная Немезида, или вознаграждающая и карающая Ирония, постоянно выводит из исторических злодейств, совершаемых бессмысленными и отсталыми правительствами, результаты совершенно противуположные тем, которых они ожидают.
В Варшаве лилась кровь безоружная; молитва, гимн, одежда сетования и одежда народного воспоминания — были гонимы онемеченными ордынцами с рабским усердием; ложные, лицемерные уступки еще раз засвидетельствовали перед миром, что нераскаянный Петербург не признает никаких прав за Польшей.
И тотчас большая часть мыслящей России признала правоту польского дела и наперерыв стремится заявить свое сочувствие народу польскому в то самое время, когда поляки с большим доверием, чем когда-нибудь, протягивают руку нам, русским, разрывающим всякую солидарность с царскими опричниками и писарями. Удалось, нечего сказать!
Мы получаем письмо за письмом от русских .офицеров и литераторов, от друзей и незнакомых, в которых нам говорят о сочувствии нашему взгляду на польские дела. Наконец, на днях пришло превосходное письмо от имени русских жен, матерей и сестер. Они нас избирают «посредниками между ними и польскими женщинами».
Скажите им, — пишут они, — о наших чувствах и убеждениях, скажите им, что мы, так же как и вы, желаем полной и безусловной свободы и независимости Польши. И пусть наш слабый голос сольется с печальным звоном вашего «Колокола» и, коснувшись сердца, совести и сочувствия всех русских жен, матерей и сестер, дойдет и до Польши.
126
С умилением, с благодарностью принимаем мы эту святую миссию.
Плачьте с нами, — говорят они, — и за нас! Пускай вопль русских жен и матерей дойдет до жен и матерей Польши. Скажите им, что мы хотели бы упасть на их грудь и смешать наши слезы — но не тут наше место!.. Мы на коленях умоляем их простить наших сыновей и братьев и пожалеть нас — мы несчастнее их!
Сердце обливается кровью, когда мы, бедные русские женщины, думаем о наших сыновьях, мужьях и братьях, находящихся в Польше, и ждем, и боимся свидания с ними. «Какими они к нам возвратятся?» — спрашиваем мы себя, терзаясь заранее. Мы проводили их чистыми, незапятнанными перед людьми и богом, а встретим… как мы их встретим? Может быть,
укором, проклятием… и целая бездна будет нас разделять друг от друга! О брат мой! и ты, сын мой, припади к родной земле и послушай: в степях наших стон стоит! Дойдет ли он да тебя?..
Какая казнь, какие пытки могут сравниться с нашей бедою? Несчастные матери, для нас существует одно спасенье и надежда, одно страстное желание — чтобы сыновья наши отказались повиноваться своему государю и предпочли бы смерть или ссылку в Сибирь — братоубийству, стыду и бесчестию!
К этому воплю матери, жены, сестры нам не приходится ничего прибавлять.
Мы понимаем этот голос — он страшно знаком нам!
Но пусть и русская женщина утешится: тот нравственный переворот, который они ищут в сыновьях и братьях, совершается, и если рядом с Хрулевым становятся окровавленные Апраксины и Дренякины, мрачные Каины самовластья и крепостного права, — то есть и другие офицеры, которых слепое повиновение висит на нитке.
Мы получили, после первой варшавской бойни, статью, писанную одним русским офицером, под заглавием: «Еще кровь и слезы между Россией и Польшей». Статью эту, вполне оцененную нами, мы только не поместили потому, что к нам она пришла уже после второй бойни и после объявления «Положений»; в ней, при всей ее силе, есть еще надежда на того человека, на которого и мы надеялись; есть еще желание простить ему многое, как и мы хотели простить. У нас нет больше надежд, нет прощений — пусть судьба этого человека совершается: он убил, как Макбет, наш сон!
127
Вот что пишет офицер:
…Когда мы, принадлежащие к жалкому поколению, взросшему в душной среде николаевского гнета, взирали на груды трупов, которыми покрывались окрестности Севастополя; когда мы среди этих невинных жертв самодержавной необузданности узнавали печально-задумчивый лик нашего брата, сына берегов Вислы; когда средь них мы находили другой, наш родной; образ — обитателя литовских лесов, однообразно-грустных, как самая жизнь его, — тогда мы, наслушавшиеся на корпусной скамье о доброте сердца и просвещенном уме тогдашнего нашего августейшего начальника, теперь русского царя, тогда мы, полные негодования и скорби о настоящем, переносили в будущее свои надежды и утешения. Мы думали, что этот царь, вняв нуждам и требованиям своих народов, захочет и сумеет мудрыми мерами соединить их неразрывным братством во имя общей свободы и общего благосостояния. Мы думали, что Александр, невольный свидетель страданий и гибели своих подданных, оценит их долготерпение. Так думали не мы одни, а многие: в России и Польше восшествие Александра приветствовало тысячи светлых упований. Прошел разгром Севастополя; под его развалинами легло много русских, легло немало и поляков. Первые отстаивали свое и царское достояние; а вторые что?.. Силу гнетущего их деспота и враждебную им почву. Сколько польских рук, закованных в кандалы, изныло в арестантских рогах при сооружении тех доков, защита которых теперь обагрялась кровью их братьев!.. Что, если подобная мысль нарушила торжественный покой кончины которого-либо из поляков, павших в рядах русских в стенах Севастополя? Какое жгучее чувство негодования должно было потрясти его страдальческую душу; какие тяжкие проклятия должны были исторгнуться с последним вздохом из его замирающей груди! Но, быть может, обманутый, он думал в наивном заблуждении, что верностью своим знаменам и собственным закланием спасает свободу и целость общей родины; быть может, он мечтал запечатлеть своею кровью будущий мир и братство славянских племен, и, быть может, его потухающим взорам являлся освобожденный образ его милой отчизны… Не знаем, какая могла быть последняя мысль поляка, павшего под ударами врагов России, и завещал ли он месть или любовь своим грядущим поколениям? Но Александр должен был не раз наткнуться на эти горькие размышления; в душе его они должны были пробудить чувство отвращения к тяжким грехам своих предшественников и теплую любовь к несчастному народу. И мы думали, что Александр поспешит примирить тени польских мучеников с грозною памятью его отца; мы думали, что он воскресит зверски добитую Николаем свободу польского народа; мы думали, что Александр, восшедший на русский престол, созовет народный сейм в Польше и станет конституционным королем Польши не одною русскою божьего милостью, но и свободною волею польского народа (Pas de rêveries !52[52]).
128
Но мало ли чего мы не думали, мало ли чего мы не ожидали от Александра!.. Увы, мы слишком доверчиво поддались своим ребяческим мечтам! Наши надежды… Да что об них говорить; какое дело русскому царю до наших несвоевременных упований… Русский царь ждал… ждал и дождался, наконец, гнусного побиения поляков русскими войсками…
Александр, помнится, сказал дворянству одной из великороссийских губерний по поводу освобождения крестьян: «Дайте мне возможность стоять за вас». — «Дайте, государь, — скажем мы теперь ему, и нам возможность остаться с Вами».
Честь и слава и русской матери, и русскому офицеру!
КРЕСТНЫЙ ХОД БОГОМОКРИЦ В ГОРУ ПРОСВЕЩЕНИЯ
С тех пор как reverend Путятин преобразился на горе фавора царского в министры просвещения, поползли из-под камня православныя веры морские Бурачки, лужные Аскоченские; один, говорят, будет товарищем просвещения, другой каким-то обер-фор- шнейдером при ценсуре. Зачем терять золотое время, благо судили в Тихом океане такую святорыбицу в министры просвещения? Это своего рода экзамен. Если образование вошло в нравы, сделалось насущною потребностью, то сам Бажанов с Башуцким его не остановят; если же оно все еще одна служебная привилегия и императорская затея для хвастовства перед Европой, то, пожалуй, и лучше его заткнуть Путятиным, сделать из университетов Соловецкие монастыри и для благолепия придворного штата выписать свежих немцев на Васильевский остров.
КНИГА К. С. АКСАКОВА
У Вагнера, в Лейпциге, вышла небольшая книжка покойного К. С. Аксакова под заглавием «Замечания на новое административное устройство крестьян в России». Укором раздается
129
из свежей могилы этот голос горячей любви к народу русскому в то время, когда опричники освободителя секут Россию, расстреливают Россию. Сколько страданий готовилось Аксакову, если б он не умер! Он не вынес бы всекаемого освобождения, мы уверены в этом — он бросился бы в ряды крестьян … больше мы не можем почтить его благородной памяти!
<ХРАБРЫЙ ДРЕНЯКИН>
Храбрый Дренякин представлял к награде «молодцов», убивавших крестьян, наших братьев русских крестьян. Чем же их наградить? Надобно выписать австрийские или прусские кресты — не русскими же награждать за русскую кровь! В сороковых годах Николай с тем тактом, который его отличал, повелел в белорусских губерпиях награждать отцов, которые сами выдают детей своих, скрывающихся от рекрутства, медалью и 200 р. сер. «Какую же медаль им дадут, — сказал я раз А. С. Хомякову, — не ту ли, что дают крестьянам с надписью „За спасение погибавших»?» — «Непременно,—заметил Хомяков, — только уж с надписью „За гибель спасавшихся”». Выбивши в честь редакционной комиссии и потом в честь самого себя медали, правительство может заняться и этой. С одной стороны венок из розог, связанный флигель-адъютантским, эксельбантом, а с другой стороны — «Сим освобождаю!»
130
<РЕДАКТОРУ «PRZEGLДDU RZECZY POLSKICH»>
Раше Redaktorze! Ostatnimi czasy о^утаИет z Rosji зит§ 125 В st., z zaleceniem ofiarowania 2.000 &. szkole роИЫе] w Рагуги i rozdzielenia reszty pomi§dzy ротосу ро^еЬДдсуЛ Polak6w, Ыо^уЬу w wojnie wtoskiej udziat wziф. — Bezzwfocznie роэЫет 2.000 &. p. Malinowskiemu, dyrektorowi роЬЫе] szkofy; 500 zas panu Occhipinti, wiceprezesowi polskiego komitetu w Genui. — |егеН pedeimiesz pan rozdzielenia 500 Р., przyszte Ми ]е natychmiast.
Zobowщzesz тте pan Redaktor, czynщc wzmiank§ о tych faktach w pismie swoiem. — Dodam ге przed dwoma miesщcami, mialem $РО$ОЬПО£С przeslania na г^се р. Dulfusa fr. 500 dla naszych Ьгаа Polak6w do Neapolu.
А1. Не^еп, гебаИог Ко1окоЫ.
<РЕДАКТОРУ «PRZEGLДDU RZECZY POLSKICH»>
