учеников. Правда ли, что такая razzia57[57] была в прошлом году? Пора однако обратить внимание на деспотическое своеволье живых мертвецов, которым на посох дано все белое духовенство.
АСКОЧЕНСКИЙ II
Говорят, что, опасаясь утратить Аскоченского I, ему назначен на случай (чего боже сохрани), — на печальный случай кончины, наместником — Сергий Шульц, 24 лет, следственно, имеющий de la marge. Бывший воспитанник лицея, он с
140
молодых лет показывал ту же слабость, как и императрица, к православию, и притом самому радикальному. Они уж вместе, говорят, наделали разных шалостей какому-то священнику, преподающему в царскосельской воскресной школе.
Обращаем серьезное внимание архиепископа Путятина на этого юного феолога.
Что за заговор открыт? Что за сенатор, что за дамы? Timeo danaos! Не лежит у нас сердце к этим заговорщикам первых трех классов; тут наверное не убеждение, не сочувствие к народу в
основе, а личные выгоды, корысть, перемена лиц, те же мундиры с другой начинкой. Или это опять пуф парижских и бельгийских журналов? Корреспондент «Б1аг’а» говорит, что «высокопоставленные заговорщики имели сношения с русскими изгнанниками», конечно не с нами. Мы с народом русским, мы с мужиками, а не с сенаторами.
141
ПУТЯТИН МОЛЧИТ
«Nord», сильно преданный всему морскому, сильно предан и нашему архиепископу — адмиралу русского просвещения; но напрасно ждал он его архипастырского циркуляра и пророчил, что он своим жезлом сбросит, если не в Волхов, то в Неву, Перуна — омрачителя наших дней — Ценсуру.
Не сбылись, мой «Nord», пророчества
Пылкой юности твоей!
Путятин, с смирением, достойным иных веков, принял молча даже все нелепости, все противучеловеческое строгоновской ревности о невежестве.
Кстати — по части «Прогресса затмения», вот что нам пишут:
Воскресные школы доживают последние дни под тяжелой лапой всевозможных начальств и инспекторов; почти всех добровольных преподавателей выжили и по наряду заменили казенными учителями низших училищ. Настала очередь университетов, для благоустроения которых, под началом великого инквизитора Строгонова, составилась известная комиссия трех. Первый проект ее о размещении факультетов по частям города и учетверении платы грешил излишней прямотой, надобно было mezzo termine58[58], то же почти, да не в такой осязаемой форме; вот и сочинили и, наконец, утвердили новые, не лишенные также своего рода прелести, правила. Вслед за некоторыми милыми мелочами, как-то: учреждение билетов для входа в аудиторию, надзор профессоров за исправным посещением их лекций (переклички?), подписка с студентов в «благопристойности», — мы встречаем здесь капитальный пункт: бедные не освобождаются от платы, кроме двух из каждой губернии, отличившихся на вступительном экзамене, и одного из гимназии. Нечего и комментировать этот гнусный факт, стоит только вспомнить, что в одном Петербургском университете 600 человек не могут внести платы.
ПОЗДНЕЕ, НО СУЩЕСТВЕННОЕ ДОПОЛНЕНИЕ
В 93 № «Колокола», под заглавием «Салический закон в Московском университете», помещена реляция блистательного похода храброго университетского начальства против девушки, появившейся в аудиториях. Но при этом упущена самая интересная подробность: попечитель Исаков исключил родственника слушательницы, студента юридического факультета г. Славутинского, за то, что он вместе с ней приходил в университет. Причина показалась не довольно ясною отцу преступника, он требовал объяснений — попечитель отвечал дерзостями. Неужели это правда?
<ИГУМЕНЬЯ АЛЕКСЕЕВСКОГО МОНАСТЫРЯ В МОСКВЕ>
Правда ли, что игуменья Алексеевского монастыря в Москве превращает его в Алексеевский равелин, гнусно обращается с послушницами, бьет их, запирает в какие-то темные чуланы?
Если правда, мы будем жаловаться Путятину.
143
REPETITIO EST MATER STUDIORUM59[59]
В последнее время с особенным озлоблением нападают на некоторые мнения, защищаемые нами. Может, мы и ошибаемся во многом, но хотели бы отвечать только за свое, а не за намеренно искаженные мысли наши враждебной или желчевой критикой. Это заставило нас поместить предлагаемый отрывок (из статьи, назначенной в «Полярную звезду») в «Колоколе», несмотря на то что мы избегаем в нем всеми средствами общие взгляды, professions de foi и пр. Мы печатаем его не как ответ, а как предел, или межу, для определения границ, за которыми мы не отвечаем за нелепости, которые ставят на наш счет.
И-р.
Torquay (Devonshire), 30 августа 1861.
…Прежде всего следует вспомнить определительно, что я говорил.
Я говорил и теперь утверждаю, что современный государственный быт дошел в Европе до того предела изменяемости, далее которого он не может развиваться сообразно новым
потребностям людским, не изменяя своих оснований, т. е. не переставая быть самим собою. Сознание этого явилось в нем самом. Социальные учения, как бы они ни были формулированы, далеко перехватывают за возможность улучшений существующего порядка. Они стремятся водворить иное отношение людей к собственности, к обществу и между собой. При изменении этих основных отношений прежние институты, формы могут
144
остаться, но они иначе взойдут в общественную формулу, т. е. иною функцией, и тогда между новым обществом и старым государством останется столько же общего, как между Римом императоров и Римом пап. Как внутренний исторический химизм разлагает одно тело, один организм и соединяет его составные части в иные ткани другого организма, нам еще недавно показал по трупу страшной силы анатом на величайшем кладбище мира. Читая книгу Грегоровиуса, можно наглядно проследить, как с каждым поколением античный Рим слабеет, выветривается, а христианский крепнет и растет. Под конец не было и борьбы, а неотразимо совершающееся превращение. Случайный элемент, прорвавшийся из германских лесов, доломал силой старую весь; было ли это счастье или несчастье — я не знаю и никогда не говорил об этом… Пути истории, пути природы оттого нам и кажутся так неисповедимы, что они прокладываются без плана, ломают без жалости и пользуются всем по дороге, как настоящие мародеры.
Что было бы с Римом без нашествия варваров, и как бы он справился с новыми идеями, или как бы их победил своей, философией, сказать тоже нелегко. Мы имеем один резкий пример античного порядка и христианского влияния — в Византии. Она не жила, а тянулась до своего падения, она была очень стара, несмотря на то что дети родились не седые и не плешивые. Турки дали ей честную кончину.
Жизнь западного мира гораздо сложнее римской, у ней нет одной головы, которую искал Калигула, а потому и судьбы его не так просты. Сильно поврежденный бурями, он, как корабль, накренился на одну сторону, отлил часть себя за океан, оправился и поплыл на всех парусах; но вместо гавани, которая постоянно виднелась и которая вряд существует ли, он доплыл до нового водоворота — обогнуть его, уплыть от него трудно. Как разрешит он вопрос, стоящий перед ним и требующий неотложного ответа, и разрешит ли его? Сказать положительно да или нет, так или эдак может поврежденный или пророк. Но делать предположения мы имеем полное право, не будучи ни безумными, ни преступниками.
145
Предположения могут быть розны уже потому, что трудно себе представить одно решение и одинакий результат. Неужели общественное пересоздание пойдет одинаким образом в
стране тихого, настойчивого, поступательного развития, — в стране, где митинг покоен, свобода книгопечатания не вводит в грех и Бёкль так флегматически-спокойно проповедует прогресс исподволь, — и в стране вулканических взрывов, рабства и своеволья, где Прудон мечется и прыгает на своей цепи, как пойманный вепрь? Где начнется разгром — в потухнувшем ли французском кратере или на морском дне английской жизни,куда ветер не доходит, где бури не слышны, куда самый светедва проникает?
Да и вообще — в Англии ли и во Франции начнется он? То, что они царят в настоящем, что они мощны — не резон. В полном, могучем разгаре векового развития, в богатом урожае его, трудно пробиться, прорасти чему — нибудь новому, особенно отрицающему существующее. Все занято, все ринуто, увлечено, все действует в очерченном кругу, все бережет свое состояние и не хочет рисковать им в пользу неизвестного.
Что же нелепого в предположении, что новые общественные формы, новые экономические основы прозябнут и разовьются в других странах, мало имущих, с бродящими и неустроенными силами, с несложившимися складками, — пока пышный цвет прежней жизни будет доцветать до утраты последнего благоухания, последнего яркого лепестка? Тут нет ничего удивительного, это общий путь жизни с ее вечным нарождением молодого, без ущерба старому. Чем дольше общество жило исторической, государственной жизнию, чем богаче былым, тем прочнее, тем больше сложились формы, в которых движется его жизнь, тем они глаже, удобнее, тем больше крепость их покоится на внутреннем признании, на самой народной совести, выработавшей их; они действительно многому соответствуют и с тем вместе многому препятствуют. Новому порядку вещей приходится вступать в борьбу со всей совокупностью этих признанных и действующих институтов. Борьба почти никогда в истории не оканчивается безусловной победой той или другой стороны — хоть камни и колонны какого- нибудь Юпитерова
146
храма взойдут в постройку новой церкви. Развитие вообще идет разными сочетаниями двух взаимно действующих сил традиции и идеала. Чем сильнее, чем крепче, чем богаче предание, тем упорнее оно себя отстаивает, тем больше проникает в идеал, стягивая его в свою сторону. То, что стоит за себя, то имеет неоспоримое право жить, как нам это ни досадно60[60].
Некогда перед подобными твердынями разбивалась мысль или разбивался человек. Круг был очерчен — для Катона Утического городским валом, для Дантона французской границей. Теперь человек удободвижимее, он может легко «нести на своих подошвах отечество» и во многих странах понял это. Не естественно ли ему оглядеться направо и налево, посмотреть, нет ли менее заваленной почвы, менее защищаемых бойниц. Разве многое, чего нельзя было достигнуть в Англии, не достигнуто в Канаде, в Австралии?
К тому же, чего нельзя было взять с собой «на подошвах», то не лучшее; важнейшее достояние западной жизни — движимое, отрешенное от земли, от города, от церкви, от суда, от государства, от всего недвижимого майората средних веков и веков религиозной и политической борьбы, благоприобретенное и принадлежащее всем имущество — это Наука.
Развилась она в этом мире, в нем резались ее зубы, в нем чахла она от золотухи и выздоровела, в нем поумнела и потому сделалась чужая в семье. Она больше, чем Христос, может сказать своей матери: «Женщина, что тебе до меня? Я проповедую разум — ты ворожбу; я ищу — ты веришь». Что общего у академии и церкви, кроме корыстного укрывательства, по которому академия не обличает ее? Что общего у астронома, вычисляющего будущие явления, и попа, молящегося о дожде?
Если западному человеку, у которого голова устроена логически и есть достаточно храбрости, чтоб оторваться от привычки,
147
представляется вопрос о иных невозделанных почвах и он вглядывается в Австралию, Америку, во всякую дичь, ничего не дающую положительного, кроме физических условий и отсутствия традиции, — то без сомнения русскому, связанному с Западом одной наукой и больше ничем, еще легче освободиться от чужой
