традиции и совершенно естественно взглянуть на то, что делается около него, на своей собственной почве.
О странном и независимом положении русского относительно Европы, этого своего и чужого, мы говорили много раз. Мысль Запада легко усвоивается нами — у нас нет азиатского отвращения от науки. Исторический быт его для нас не обязателен, для нас все это один костюм; сверх того, на Западе мы были знакомы с одним образованным слоем. Отделенные от своего народа, мы и с ним потеряли связь. Его незападный быт был непонятен нам, да и не интересовал нас. Между тем Запад коснулся вопросов, не совместных с его государственными формами, и на первый случай срезался. И мы вспомнили тут особенно ярко, что под внешними западными формами русского государства сохранился какой-то иной народный быт, основанный на ином понятии об отношении человека к земле и к ближнему.
Труды славянофилов приготовили материал для понимания — им принадлежит честь и слава почина.
Они первые поняли, что в подавленных и дремлющих силах народа русского, в разъединении народа с государством, в тесных формах, сделанных не по мерке, в которые попалась русская жизнь, больше, чем tabula rasa, — задаток самобытного будущего развития.
Что же тут удивительного, что, видя народ общинный, артельный, с своим понятием о праве на землю и о круговой поруке, живущий в каком-то чужестранном государственном неустройстве, которое ничему не удовлетворяет, ни, наконец, даже защите границ, нашлись люди, которые предположили, что этот народ ближе к осуществлению экономического, т. е.
социального переворота, чем римско-феодальная, мещански-индустриальная Европа? Сказал же Христос, что богатому Никодиму труднее совлечь с себя старого Адама, чем нищему
148
То, что на Западе может только совершиться рядом катастроф, потрясений, то может развиться в России на основании существующего. Один факт общинного владения землей…
— Дошли-таки, наконец, до вашего больного места, ха!. ха! ха!.. Я так и слышу это возражение.
— Что делать, дошел! И, как Эзоп, расскажу вам притчу по этому поводу. В конце 1848 года Пьер Леру особенно усердно старался передать французам свою Триаду и свой Circulus; когда он произносил одно из этих слов — а он непременно произносил их несколько раз в каждой речи — в народном собрании поднимался гвалт смеха; в журналах его дразнили ежедневно как мономана. «Шаривари» пускал карикатуру за карикатурой насчет знаменитого Circulus’a и пресловутой Triad’bi. Около этого времени я случайно шел мимо «Клуба революции», осиротевшего после взятия Барбеса, Бланки и пр. Я взошел в залу. Вслед за каким-то дюжинным болтуном явился на трибуне, в широком, нечистом пальто, с нечесанным шалашом волос, Пьер Леру. Его доброе лицо вообще не без лукавства; он, переступая с ноги на ногу и насмешливо посматривая, начал так: «Граждане! Я очень хорошо знаю, как надо мной издеваются за повторение одного великого закона; но что же мне делать, вот, например, нынче мне необходимо вам сказать о Триаде…»
Публика разразилась хохотом. Пьер Леру переждал — ну, мол, теперь слово сказано — уймутся и будут слушать. Так и было.
И я бы, как Пьер Леру, приостановился и переждал хохот. Но у моих ученых обвинителей и желчевых критиков смеху нет.
— Стало быть, Россия все-таки от Запада возьмет оплодотворяющее зерно61[61]?
Тем не меньше я смело повторяю, что один факт общинного владения землею и передележа полей сам по себе оправдывает предположение, что наша невозделанная почва, наш чернозем способнее для посева зерна, собранного с западных полей. Способнее по стихиям, из которых она состоит, способнее потому, что на ней меньше мусора и всякого рода развалин, чем на западных полях.
— Стало быть.
— Ну, где же тот новый элемент, который она вносит в жизнь устарелого Запада, долженствующий пересоздать его?
— На это пусть отвечают те, которые это говорят. Я этого никогда не говорил62[62].
ГЕНЕРАЛ ФИЛИПСОН ПОПЕЧИТЕЛЕМ ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Отчего? Почему? Зачем?.. Ну, а зачем посылали беззащитные седины Марка Туллия Сухозанета в Варшаву? Зачем Герштенцвейг назначен в Польшу, Путятин в просвещенье? Много будете знать — скоро состареетесь! Тем не менее назначение Филипсона может быть и не без задней мысли. Говорят, что Евдокимов, граф, по его проекту решил переселять хоперских казаков (дело это увенчалось, как знают наши читатели, блестящим успехом). Назначение Филипсона доказывает, что правительство не совсем оставило план Строгонова о выселении Петербургского университета.
Но на Аптекарском ли острова он будет или на Голодае, мы советуем студентам как можно деятельнее составлять подписки для взноса выкупа за несчастных юношей, отгоняемых за бедность евнухами императорского просвещенья. Впрочем, нет причины, чтоб и другие не участвовали в этой подписке для освобождения от насильственно втесняемого невежества и противудействия оскорбительной зависимости образования от денежного ценза. Мы готовы открыть при редакции «Колокола» подписной лист63[63].
151
НА ЧТО УПОТРЕБЛЯЮТСЯ ПОЧТОВЫЕ ЧИНОВНИКИ
Прусский почтовый чиновник рассказывал нам здесь, что год тому назад он сам видел трех «лакеев в офицерском чине», которые ждали неделю и больше в Сталупенах и других пограничных местечках hochgestellte Herrschaften64[64]. Его это так удивило, что он записал имена этих сановников, в числе которых оказалась сановница. Вот их почтенные имена:
Граф Хребтович,
Мусин-Пушкин,
Мина Ивановна Буркова.
О edler, alter Adler-berg!
152
С КЕМ ЛИТВА?
Это могло быть вопросом до 5/17 августа нынешнего года. Он разрешен: по высочайшему повелению Литва с Польшей — это признал Комитет петербургских министров, утвердил государь, объявили русские газеты. Если б генерал-губернаторам, губернаторам, жандармам и другим чиновникам штыка, кулака и уха, если б Комитету министров, если б государю это не было очевидно, неужели губернаторы, жандармы и министры струсили бы до того, чтоб вызвать и составить безобразные гай-нау-виндишгрецкие инструкции, генерал-губернаторам, отдающие им целый край на копье? Если б это не было очевидно, неужели государь потерял бы до того голову, чтоб октроировать нескольким губерниям осадное положение?
Итак, Литва с Польше! Пусть Польша побеждает свободой, геройской борьбой, своими несчастиямй, своим братством с соседями все то, что теряет рабством петербургский, мертвящий деспотизм, павший на ноги и выживший из современности. Это единственный путь разрешать человечески вопрос о границах, он прочнее всех исторических прав и всех насилий вооруженной рукой.
153
ПОДМЕТНЫЕ ПИСЬМА
Мы на днях получили два письма, оба неподписанные, оба исполненные брани и одно из них площадных ругательств.
Первое письмо брошено на почту 19 сентября в Остенде, на нем написано по-русски «нужное» и на обороте — «для всеобщего сведения».
Второе адресовано из Парижа от 22 сентября на имя г. Трюбнера. Мы из уважения к читателям не помещаем ни того, ни другого; во втором нас и кн. П. В. Долгорукова ругают по- матерно. Намек на то, что на нашу жизнь есть покушение и что если мы напечатаем о полученном письме, то тут нам и конец … заставляет нас поступок этого мерзавца передать на общественный суд.
Из-за угла убить можно каждого, меры кой-какие мы возьмем, ведь мы живем в Англии; но заставить нас замолчать матерными словами и угрозами не удастся — ни III отделению, ни какому-нибудь злодею-помещику или взяточнику-чиновнику.
Александр Герцен
Николай Огарев.
Orsett-house, Westbourne-terrace.
154
БРУТЫ И КАССИИ III ОТДЕЛЕНИЯ
(Письмо к РУССКОМУ ПОСЛУ в ЛОНДОНЕ)
Вам, верно, покажется очень странным, что я к Вам пишу; меня самого это удивляет не меньше Вас. Никогда я не решился бы отнять несколько минут Вашего драгоценного времени, если б это не было в выгодах правительства, имеющего счастье быть представленным Вашим превосходительством.
Я буду очень короток и сжат.
Может быть, Вам известно, что мы с Огаревым издаем здесь русский журнал под названием «Колокол». В последнее время мы стали, в качестве редакторов, довольно часто получать подметные письма, исполненные большой роскошью площадных ругательств65[65] и угрозами убить Огарева, князя Долгорукова (спешу Вас успокоить, что речь идет не о князь Василье, начальнике жандармов, — его жизнь совершенно безопасна — а о князе Петре Владимировиче) и меня. Все это не заставило бы меня писать к Вам, барон.
Но третьего дня (9 октября) я получил два письма (при свидетелях, которым тогда же показал их), в которых неизвестный друг извещает меня положительно, что III отделение решилось «похитить меня или убить».
Первое из этих предположений слишком смешно, чтоб быть возможным. Рассудите, барон, сами — что я за Прозерпина с бородой, и что Шувалов за Плутон с эксельбантом?
Кто хочет убить меня? По чьему приказу? Обвинение, естественно, падает на государя. Я не верю, чтоб он это приказал. Вы, может быть, знаете, что я во многом расхожусь в мнениях с Александром Николаевичем, но никогда не допущу мысли, чтоб он стал подсылать спадассинов. Я бы не сделал этого ни в каком случае. Да это и не в его характере и не в традиции императорского дома — что они за корсиканцы и за Борджии, чтобы резать из-за угла! Я очень хорошо знаю, барон, что они иногда участвовали в ускорении путей природы, в предварении естественного течения дел — но это делалось в самом интимном, задушевном кругу, между женой и мужем, сыном и отцом. Я не настолько знаком с Александром Николаевичем, чтобы считать себя вправе на такое родственное внимание и на такую фамильярность.
Остается угроза смерти.
Стало, не он. Кто же?
Шувалов? Письмо прямо указывает на III отделение. Я не имею понятия о графе. Месяца два тому назада он засадил в Париже в тюрьму некоего Зальцмана, обвиняемого в покушении на свою жизнь, сделанном князем Кочубеем (я согласен, что это не ясно); может, этот случай дал Шувалову преувеличенное понятие о всемогуществе III отделения… пожалуй, что и он. Но вот в чем беда: Шувалов ли или другой, все равно ответственность во всяком случае всем своим грузом падет на Александра Невинного. Нам с Вами надобно непременно взять меры, чтоб подобное обвинение не оставалось на правительстве, которое имеет счастье считать Вас своим представителем. Что же хорошего, что его заподозрят в том, что оно ставит капканы и рассылает полицейских Брутов за моря и горы — den Dolch im Gewande66[66].
Надобно обличить клеветников, и это не всё. Вы должны, барон, отныне беречь меня, как зеницу Вашего ока; каждый волос, который упадет с головы моей, падет на русское правительство, скажут, что его Александр Николаевич выщипнул. Охранять меня до такой степени в интересах посольства, что я, отдавши за должной скрепой полученные мною письма куда следует, не буду брать никаких мер, зная, что Вы, хотя или не хотя, должны взять все.
156
Поручая себя таким образом материнской попечительности императорского посольства, позвольте мне, господин посланник засвидетельствовать мое глубочайшее почтение.
Александр Герцен
11 октября 1861.
Огзей-Коше, Westbourne-terrace.
ГРАФ МУРАВЬЕВ-АМУРСКИЙ И ЕГО ПОКЛОННИКИ
Мы получили три статьи, очень умные, очень хорошо написанные и совершенно лишние, в пользу графа Муравьева. Ils prêchent des convertis67[67]. Когда
