умышленности взрыва могут приводить следующие факты: Савельев, кроме прямой своей обязанности, исполнял должность палубного и должен был смотреть за порядком в кубрике, на который, по-видимому, командир и старший офицер особенно налегали. Савельев был человек ленивый, беспечный и не совсем трезвый. Строгость же командира и старшего офицера нередко доходила до того, что, кроме телесных наказаний, ставили его на ванты, привязывали к бушприту и били по лицу, так что редкий день мог пройти ему без обид. Понятно, что такая жизнь в продолжение трех лет могла довести человека до отчаяния; перед самым же взрывом старший офицер приказал ему идти на бак для наказания по окончании работы. Савельев же, с некоторого времени предавшийся излишнему употреблению вина и, как должно полагать, в утешение от испытываемых им взысканий, в этот день также выпил двойную порцию рому, и хотя после того прошло уже пять часов, но, работая в душной и тесной крют-камере, доведенный побоями и угрозами до крайности, он, под влиянием предстоявшего наказания, мог, при своей бесхарактерности и малодушии, в минуту досады, решиться положить всему конец, лишив себя жизни вместе со всеми сослуживцами на клипере. Нельзя однако же не заметить, что большинство сослуживцев его отвергает возможность этого умысла, предполагаемого только кондуктором Федоровым.

Из заключения морского генерал — ау диториата.

Следственная комиссия пришла, между прочим, к предположению, что взрыв мог быть произведен умышленно артиллерийским на клипере содержателем кондуктором Савельевым…

Нельзя не прийти к убеждению, что человек не с злодейскими наклонностями может решиться на подобное злое дело не иначе, как в минуту совершенного опьянения, доходящего до самозабвения, или как в порыве яростного умоисступления, затмевающего всякое сознание а своем действии, но ничто в настоящем деле не дает повода к предположению, чтобы кондуктор Савельев находился в таком состоянии. Федоров говорит, что Савельев предавался вообще пьянству, а в день взрыва выпил две чарки рому и мог быть в опьянении, но из дела оказывается, что Савельев занимался уже в крют-камере работами более двух часов, а само собою разумеется, что если бы он был в нетрезвом виде, то не могли бы не заметить сего старший офицер и исправлявший обязанности ревизора мичман Леман и не оставили бы его при тех занятиях; далее Федоров показывает, что Савельев, бывавши пьян, становился отчаянным,

но слова эти опровергаются показаниями как офицеров, так и всех других нижних чинов, утверждающих, что Савельев был нрава тихого, кроткого и никогда не доходил до буйственности, даже когда бывал и в пьяном состоянии; наконец, все без изъятия нижние чины, спрошенные по поводу объявленного Федоровым подозрения, не допускают решительно возможности умысла в сем случае от Савельева. При таком отсутствии всякой причины к подозрению Савельева4[4] в умышленном взрыве и при отсутствии какого-либо указания на подобное намерение со стороны его, морской генерал-аудиториат, имея в виду, что не только участь подсудимого, но и память умершего человека должны быть дороги для судящих5[5], положил: устранить всякое подозрение на погибшего кондуктора Савельева в учинении умышленного взрыва. Тем не менее важность сего подозрения обязывает вникнуть в самые причины, по коим могло возродиться оное, и в этом отношении морской генерал-аудиториат не может не обратить особенного внимания на следующие слова из заключения следственной комиссии: «Строгость командира и старшего офицера нередко доходили до того, что, кроме телесных наказаний, ставили Савельева на ванты, привязывали к бушприту и били по лицу, так что редкий день мог пройти ему без обид». Действительно, из дела обнаруживается, что обращение командовавшего клипером и старшего офицера с командою вообще, а с кондуктором Савельевым в особенности, не отличалось человеческою обходительностию и, сопровождаясь превышением власти, заслуживает всякого порицания. Так, из совокупности показаний надо заключить, что командовавший клипером и старший офицер считали побои своими руками делом обыкновенным, тогда как подобное взыскание не только не дозволяется положением об исправительных наказаниях, но в виду достоинства службы, в виду собственного достоинства офицеров и в предупреждение дурных последствий строго воспрещается начальством, и никогда флотский офицер, истинно понимающий начальнический свой долг, не должен обращаться к подобному способу излияния своего неудовольствия; так, независимо от побоев кондуктора Савельева по лицу, часто повторявшихся, он был подвергаем и наказанию линьками, и поставлению на ванты, тогда как унтер-офицерское звание его и возложенные на него обязанности артиллерийского содержателя, каковая должность требует непременно для усердного исполнения оной некоторого нравственного поощрения человека, обязывали командовавшего клипером не допускать какого бы то ни было унижения Савельева в глазах всей команды; так, наконец, приводимый Федоровым пример о даче баталеру 328 линьков, подтверждаемый и другими нижними чинами, показавшими, что наказан был он линьками жестоко, свидетельствует о противозаконных действиях командовавшего клипером в обращении с нижними чинами. В сих-то причинах, могших поселить нелюбовь и

16

неприязненные чувства в нижних чинах к командовавшему клипером и старшему офицеру, и заключается, по мнению морского генерал-аудиториата, объяснение того, почему появилась мысль о возможности умышленного взрыва со стороны кондуктора Савельева.

По всем вышеизложенным основаниям морской генерал-аудиториат полагал гибель клипера «Пластун» отнести к несчастию по неосторожности по содержанию артиллерийской части.

Ну и как следует — «быть по сему», а потом детские игры с колпачками, перышками, угольками, в которых участвовали Панфилов, Бутаков, Мещеряков, Керн, Мартов, Штофреген и Римский-Корсаков.

17

СЕМЕЙНЫЙ ОЧАГ ПАТРИАРХОВ И ПАТРИЦИЕВ НЕЗАБВЕННОГО НИКОЛАЯ

Мы получили рассказ о новых романах в петербургском high life6[6], мы не решаемся их передать — только де Сад в «Жюстине» имел отвагу печатать такие эксцентрические любезности!

Ништо им — в сраме, в позоре пусть погибнут их имена и гербы!

ТИФЛИС И ПОКОРЕНИЕ «КОЛОКОЛА»

Нам пишут:

Ни в «Колоколе», ни в «Под суд!» не является изобличительных статей с Кавказа. Жители Тифлиса, видя множество злоупотреблений и не видя изобличения их, убеждены, что Барятинский купил «Колокол» за большую сумму денег. Такое мнение мне приходилось неоднократно слышать в Тифлисе. Так как я не разделяю этого мнения, то намерен сообщить вам несколько известных мне фактов, и пр.

<ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ>

Мы помещаем это письмо с улыбкой. Тифлисское предположение даже не обидело нас. Мы еще не в положении Шамиля и в плен князю Барятинскому не сдадимся, предпочитая решительно лондонский пудинг — калужскому тесту. Пусть почтенный корреспондент присылает статьи, мы их поместим, если они интересны, и просим извинить нас, если мы не найдем их такими, — и все это совершенно даром!

И перед младшею столицей Главой склонилася Москва,

Как перед новою царицей Порфироносная вдова.

Прошло еще и не сто лет, а четверть века, и новой царице, кажется, скоро придется склониться — и не перед порфироносной соперницей… а перед целым хороводом дальних сродниц, небогатых, неважных по происхождению и скорее степных… чем великосветских.

Везде на Руси закипает жизнь, везде обнаруживается деятельность, иногда нескладная, но здоровая, молодая и самобытная.

Петербург, как глава России, как средоточие умственной и гражданской деятельности, не может пережить Петровскую эпоху, ее мысль истощилась. Петербург может оставаться правительственным городом — по той мере, по которой правительство пойдет врозь с народом. Сила, захваченная, собранная им, велика, она может, без сомнения, поддержать власть и задержать развитие частей. Борьба бюрократии, поддерживаемой штыками и поддерживающей централизацию — против областной самобытности, имеет за себя много шансов. Мы обращаем внимание на живые зародыши, а вытравит их мать или нет — это вне нашей физиологии.

Вот что мы видим издали. Как только пахнёт свежим воздухом, здоровым, обещающим весну, то это наверное с Урала или из Казани, из Киева или из Харькова, из Малороссии или из Сибири, но не из Петербурга и не из Москвы. Стоит читать

19

наши русские журналы и несколько брошюр, вышедших за границей, чтоб видеть, как рядом с олигархическими притязаниями потомков столбовых петербургских писцов, перемешавшихся с флигель-адъютантами, действует тверской комитет с Унковским и с Европеусом, с выработанной мыслию, с проектом Земского банка, с готовностию освободить крестьян и отдать им их землю; как рядом с котошихинскоими князьями, боярами и воеводами первопрестольной столицы, дошедшими до того, что сам государь пристыдил их за упорную отсталость, — владимирский адрес, который пристыдил государя до несправедливого поступка.

И люди, приезжающие из дальних мест России, — энергичнее, юнее, без невского отчаяния, без больных нерв и сломанности, без московского столичного провинциализма, они имеют больше своих черт. Иногда они наивны, иногда ошибаются, но им не до такой степени страшны, как петербуржцу, вельможи и генералы от III отделения, и они не до такой степени подавлены авторитетом сановников московского журнализма и Английского клуба.

Все это заставляет нас думать, что будущность России не в Петербурге и не в Москве. Конец Петербургом начатого дела — освобождения крестьян — будет началом освобождения областной жизни. Петербургский период может только продолжаться периодом николаевским.

— Но отчего же и вдовствующая столица должна с ним вместе сойти со сцены?

Мы этого не говорим. Такие средоточия народонаселения, деятельности и торговли не сходят со сцены так быстро. Мы говорим о их значении метрополии, о их нравственном самодержавии, в котором, в сущности, и нужды нет никакой. Вопрос, почему эта власть не переходит в Москву, труден. Но факты перед глазами.

Возьмем один очень не важный, но близкий нам. Как ни молод «Колокол», но он уже имеет свою хронику, свои наблюдения и выводы. Из самых дальних концов России мы получаем — dann und wann7[7] — письмо, слово симпатии, рассказ,

20

вопль негодования; на Петербург тоже жаловаться нельзя, хотя от его общественного положения и можно было бы больше требовать (в невозможность посылать ни мы не верим, ни Тимашев), все же из Петербурга посылают.

Из Москвы почти никогда, ни строки, целые годы проходят без вести. Москва любит поболтать, писать не охотница, да и недосуг, время скоро идет, пора обедать, а тут тяжесть, такая усталь, да ищи, как послать, хлопоты…

Спите, братцы, почивайте!

И отчего Москве не отдохнуть? Сам Христос только один раз воскресал, и то ненадолго. Москва совершила свой второй подвиг. Она была во все продолжение несчастного тридцатилетия воспитательным домом России, последним убежищем мысли, науки, человеческих убеждений. Она обучала иногда тайком от отца, как жена Людовика XI. В Москве возникла, развилась, расщепилась и возмужала современная русская мысль, качаясь в своей колыбели между протестом Чаадаева и воззрением славянофилов. И если впоследствии исполнительная часть литературы, ее прилавок, перешел в Петербург, то ее тема, мысль, задача — из Москвы, то ее люди — из Москвы. Лермонтов, Белинский, Тургенев, Кавелин — все это наши товарищи, студенты Московского университета.

Этот кафедральный собор нового русского образования был больше чем кем-нибудь оценен императором Николаем. Он, мнительный и трус, ясновидением ненависти понял, что значат эти бедные