to barracks, and which does not even shrink from calumniating the noble- hearted youths, killed or imprisoned, who have protested against Japanese regulations. We remain, Sir, respectfully yours,
Alexander Herzen}
} Editors of the Kolokol
Nicholas Ogareff}
Orsett-house, Westbourne-terrace, Nov. 19.
192
ИЗДАТЕЛЮ «THE TIMES»
Сэр, мы надеемся, что вы не откажетесь поместить на страницах вашей уважаемой газеты несколько слов в защиту русских юношей, заключенных в тюрьму в Санкт-Петербурге, Кронштадте и Москве за попытку представить императору Александру II адрес с просьбой прекратить гонение на просвещение в России.
Нас, конечно, весьма умиляет нежная дружба между мистером Джорджем Уильямсом (из Королевского колледжа, в Кембридже) и адмиралом Путятиным; но когда дружба переходит в страсть, она так же может затуманить рассудок, как любовь или честолюбие. Мистер Джордж Уильямс в письме, помещенном в вашей уважаемой газете (15 ноября), пытается сгладить дурное впечатление, произведенное на общественное мнение вашей очень правдивой и превосходной корреспонденцией относительно русских университетов. Он говорит: «Двумя главными поводами для недовольства и жалоб студентов были упразднение форменной одежды и установление определенной платы за обучение».
Первое утверждение показывает, что мистер Уильямс невнимательно прочитал вашу корреспонденцию; второе — что он не понял положение дел в России, несмотря на то, что путешествовал по этой стране.
Форменную одежду носили по приказу правительства и во время царствования Николая; касающийся ее устав был настолько строгим, что форменная одежда была для студентов скорее предметом ненависти, чем любви. Безусловно, их не очень взволновало ее упразднение, хотя им и было понятно, что в данный момент форменная одежда была отменена для того, чтобы оправдать любое преследование полицией студентов, имевших до этого право требовать защиты у университетских властей.
Плата за обучение, какой бы малой она ни казалась мистеру Уильямсу, слишком обременительна для бедных людей в России; и поскольку в нашей стране образование с самого основания университетов всегда было бесплатным, — правительство
их содержит на государственный доход, — оно не имело никакого права отбирать суммы, предназначенные для этой цели, и употреблять их на другие нужды. Но до сих пор студенты еще сохраняли мир и ничего не говоря образовали из добровольных взносов фонд помощи тем, кто был недостаточно богат, чтобы уплатить взносы. Теперь этот фонд конфискован правительством и новый устав подчиняет студентов системе неослабного шпионажа и полицейского преследования.
Если адмирал Путятин был не согласен с новыми правилами, составленными, как говорит мистер Уильямс, прежде, чем он вошел в кабинет министров, то как, по чести, мог он принять эту должность? А приняв ее, как мог он предлагать профессорам принять на себя презренную роль своего рода сыскной полиции среди студентов? Как мог он вызвать войска против безоружных юношей, собрание которых имело своей целью лишь представление весьма почтительного адреса его величеству? Некоторые из них были убиты, около 300 находятся в тюрьме, а почтенный адмирал, главной заслугой которого была поездка в Японию, все еще держится за свое выгодное место во главе народного просвещения.
Есть вещи, которые самая страстная дружба не посмеет защищать; и мы считаем, что дружба мистера Уильямса с русским адмиралом в самом деле зашла слишком далеко и увлекла английского профессора на сторону деспотического правительства, которое хочет подавить всякое просвещение, низвести университеты до казарм и которое не останавливается даже перед клеветой на благородных юношей, убитых или заключенных в тюрьму за протест против японских правил.
Остаемся уважающие вас, сэр,
Александр Герцен}
} издатели «Колокола»
Николай Огарев}
ОгБей-Коше, Westbourne-terrace/ 19 ноября.
<БАКУНИН СВОБОДЕН 194 МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ БАКУНИН в С.-Франциско. ОН СВОБОДЕН! Бакунин уехал из Сибири через Японию и собирается в Англию. Извещаем с восторгом об этом всех друзей Бакунина. 195 ПО ПОВОДУ СТУДЕНТСКИХ ИЗБИЕНИЙ Одна из самых тяжелых минут для следопроизводителя по уголовному делу — та минута, когда он входит в комнату, где совершилось злодейство: все тихо и спокойно... пятна крови, сломанная мебель, опрокинутый стул, разбитое стекло... с улицы слышен шум, трещат колесы, играет шарманка, хохочут дети, кричат разносчики — а несколько часов тому назад, тут, на этом месте, слышались глухие удары, вопль, брань, стон, тяжелое падение... и внутренно пробирает истерическая дрожь... а между тем выбора нет, по горячим следам надобно производить следствие. Лишь бы нашлось довольно спокойствия духа, чтоб не набросить на плечи преступнику еще больше вины, чем в самом деле ему приходится несть. Мы эти следопроизводители. Печально стоят перед нами огромные здания, потерявшие смысл, холодные, пустые аудитории, немые кафедры; бессмысленная сила прошла тут, тупо раздавила молодую жизнь, безраскаянно успокоилась, и все пошло по старой колее, — только студентов нет, науки нет. Кто виноват? Где виновники? Благодушный император или бездушный Путятин? Шувалов или Строгонов? Московская полиция или Преображенская? Все виноваты, все они играли роль добровольных палачей, жестоких палачей; но вместе с тем они пользуются и выгодами, соединенными с званием заплечных мастеров: они отвечают только за исполнение. Пусть их замучит совесть, пусть их замучит общественное презрение. Пусть они, наконец, будут наказаны на том основании, на котором в Англии казнят зверей, 196 причинивших смерть человеку. Черт с ними совсем. Ни их виновность, ни их казнь не объяснит дело. Университетская история не случайность, не каприз, а начало неминуемой борьбы. Борьба эта должна была завязаться там или тут, она завязалась на самой естественной почве. Противуречия, лежащие в основе политической жизни нашей, раздвинулись до того, что никакой Александр Николаевич не устоит Колоссом Родосским. Несовместимое противуречие, которое бросается в глаза, между университетом и преображенскими казармами, не только существует во всех сферах жизни, но, что особенно важно, приходит к сознанию. Первое обнаружение подавлено, второе, третье, может, будет тоже подавлено, брожение скроется внутрь, но непременно обнаружится с большей силой, а тогда — или петербургский порядок погибнет, или Россия погибнет. То лихорадочное чувство не по себе, которое овладевает всей Россией — вверху, внизу, в крестьянской избе и в самом Зимнем дворце, прямо обнаруживает работу организма, посредством которого он стремится отделаться от чего-то мертвого, от чего-то ядовитого и гниющего. Исход борьбы может быть тот или другой, но устранение борьбы невозможно. Нечеловеческие усилия, сделанные Николаем, задержали обнаружение ее на тридцать лет. Это геркулесов столб, Николай дошел до того давления, после которого вода в насосе не подымается, сколько хочешь дави. Петровскому императорству, пережившему себя, оставалось одно живое дело, на этом деле оно могло искупить прошедшее, залечить раны, нанесенные народу, обновиться — этим делом оно повязало себе веревку на шею... «Насильно спасать никого нельзя», — сказал маршал Бюжо Людовику-Филиппу. Сначала утратилась сила — потом смысл. Оптический обман несокрушимости рассеялся вместе с севастопольским дымом, все увидели, что это декорация силы, а не сила. Правительство ужаснулось своей ничтожности и своей нелепости; отсюда его судорожная готовность все изменять, чинить, перестроивать и, с тем вместе, отчаянно себя отстаивать всем на свете.— расстреливанием крестьян, прикалыванием молящихся, преображенскими прикладами, жандармами, одетыми мужиками, 197 публичными девками на откупу... это — внутренний страх смерти у больного, это — подавляющее сознание, что его существование не имеет достаточной причины. Вот отчего они мечутся из стороны в сторону, вот отчего это беспокойное ощупывание... вот отчего императрица по ночам молится перед византийской иконой и читает историю Марии Антуанетты, вот отчего они трепещут за свою династию, когда сотня молодых людей не хочет покориться унизительным формам, вот отчего они держат, как заряженный револьвер под подушкой, своих преображенцев, своих жандармов. Они знают, и это худшее, что может знать человек, они знают, что их не нужно больше! Восемь, десять лет тому назад я проповедовал испуганной Европе, с ужасом поглядывавшей на мрачную фигуру императора в ботфортах и кавалергардском мундире, стоявшую каким-то снежным пугалом за балтийскими льдами, что снег этот тает, что петербургский трон вовсе не так крепок, как думают, что он пережил свой смысл и не имеет с самой войны 1812 года ничего творческого и созидающего, что Николай по инстинкту самосохранения свел все силы на одно отрицательное противудействие — возникающим началам новой жизни. Мне не верили — это было до Крымской войны. Старая история — что люди убеждаются только грудами трупов, взятыми курганами, сожженными городами. Мак-Магон был счастливее меня. Но не у одной Европы пала повязка с глаз от Крымской войны, она пала с глаз Николая, и когда он огляделся и увидел хаос и пустоту, развитые им, — легкие его перестали дышать. Все царствование его была ошибка. Ограниченный деспот, без образования, он не знал Европы, он не знал России. Свирепый больше, чем хитрый, он царствовал одной полицией, одним гнетом. Испуганный 14 декабрем, он отшатнулся от дворянства, от единственной среды, связанной на живот и на смерть с петербургским престолом преступной круговой порукой крепостного права. Он в нем хотел подавить те простые, необходимые стремления к гражданским правам, которые без ущерба себе им уступила бы каждая прусская и австрийская корона. Но отвязывая втихомолку императорскую барку от 198 помещичьих плотов, он ничего не сделал для народа. Ему хотелось бы отнять у дворян крепостное право, для того чтоб ослабить их касту, но не давая воли крестьянам. Он на них смотрел с «обыкновенной офицерской точки зрения, он не боялся их, народ не знал слова «конституция», не требовал прав, а считал только землю своей; впрочем, во всяком случае с ним было легче совладать, немые массы его можно было раздавить беззвучно, безотголосно. Преемнику Николая доставалось наследье нелегкое: ненужная и бесславная война, расстроенные финансы, общее воровство, ропот, недоверие и ожиданье. Ему предстояли, как в наших сказках, три дороги. Дать действительные права дворянству и попробовать уладить с ним лунную свободу представительного правления. Освободить крестьян с землею — и начать новую эпоху народного и экономического освобождения. Или, вместо того и другого, продолжать давить всякое проявление жизни до тех пор, пока лопнут мышцы у того, который давит, или у того, которого давят. По какой же дороге поехал наш Иван Царевич? По всем по трем... Эта шаткость, эта неуверенность человека спросонья — отличительная черта нового царствования. В нем есть что-то бесхарактерное, беспомощное, картавое и — в силу этого — всему уступки, всему измены. Дворянству, литературе, университетам даются какие-то льготы, права — но недействительные. Крестьянам дается свобода — но без земли. Польше возвращается народность — но без всякой самобытности. А недовольны — Апраксин, Дренякин, гвардейская полиция. Арестанту, которого Николай гонял сквозь строй, позволяют отдохнуть, рассуждают с ним о вреде телесных наказаний, сулят ему золотые горы, а как он только приподнимает голову — барабан — и продолжай свою вторую тысячу зеленой рощи... Университетская история — частный случай, в котором во всей силе отразилась та же самая блуждающая, беспутная правительственная мысль, — с молодыми людьми поступили так
