обедню да молитвы читать по-латынеп[2], в них нет ничего нового, тут важно само чтение, а не то, что читается.

Итак, признаем же раз навсегда за непреложную истину, что никого не надобно ни русифицировать, ни полонизировать,

что никому не надобно мешать говорить и думать, учиться и писать как ему хочется — ни остзейскому немцу, ни остзейскому финну.

С какой стати украинец, например, променяет свою простодушную речь — ту, на которой он говорил на свободных радах, ту, на которой схоронена в его песнях вся история его, — на язык предательского правительства, постоянно обманывавшего Малороссию, на язык той преступной женщины, которая одной рукой вооружала гайдамаков, другой подписывая указы об укреплении казаков за своими наложниками? Разве великорусский язык не является на западе России языком николаевским, которого Кирилл и Мефодий — Бибиков и Симашко? Пусть язык наш смоет прежде следы подобострастия, рабства, подлых оборотов, вахмистрской и барской наглости — и тогда уже начнет поучать ближних.

Но из этого не следует, чтоб украинец учился по-польски потому только, что «весь образованный класс народа, самый значительный если не по числу, то по богатству, образованию и правам, — класс, исключительно пользующийся гражданскими правами и имеющий средства давать своим детям воспитание, — говорит по-польски».

В этом-то и лежит все проклятие, что один класс исключительно пользуется воспитанием, а другой невежеством; что для одного класса есть и книги и школы, а для другого ничего, ни даже письменного языка.

Автор письма ссылается на Финляндию — что же из этого? И в Финляндии скверно. И не в одной Финляндии, тут в примерах затруднения не может быть. Раз как-то в Брюсселе я гулял по городу, утром в воскресение. В церквах толпа страшная, вхожу в одну — проповедь, внимание простого народа меня поразило. Я пошел в другую, в третью церковь — то же самое; что же за причина? Всё Лакордеры или Равиньяны? Нет, но попы проповедовали по- фламски. Я из третьей церкви перешел в кофейную — груда газет, все французские; я в другую — то же; афишки, водевили, фарсы, драмы и оперы — все на французском, романы и повести — то же самое, а потому все это дальше лакея и горничной не опускается. Народ по ту сторону литературы оставлен на попов, они его и образовывают

211

на свой салтык; а белги, говорящие по-французски, удивляются его изуверству. Точно то же я видел в Пиэмонте.

На этом-то раздвоении народов на два слоя — одного, облитого светом и плавающего, как масло над глубью, другого, глубокого и темного, окруженного мглой, — срезались все революции. Они делались для значительного (не по числу, а по правам) класса, исключительно пользовавшегося воспитанием, массам до них дела не было.

Начнем же, господа, прежде лингвистического завоевания народа югорусского, с того, что отдадим ему его землю, а потом и посмотрим, как он захочет говорить и учиться.

ШУВАЛОВЦЫ В КРОНШТАДТЕ

Доводим до сведения Константина Николаевича, что от небрежного смотрения в Кронштадте завелись шпионы и на днях таскались в партикулярных платьях по квартирам морских офицеров, отыскивая «Колокол»… Чарлс Непир не мог взять твердыни кронштадтские, а шуваловцы проползли. Константин Николаевич, велите их бросить в море, пусть они подслушивают рыбий ропот да делаются свежепросольными.

NOTRE PREMIER PREMIER И ПУТИ РАЗОБЩЕНИЯ

Чего и чего не возложено на верноподданную спину государственных верблюдов наших с портфелью и без портфеля, с ключом без сундука и с сундуком без ключа. Что за избыток сил, мышц, копыт, что за многоразличие способностей, качеств, догадок! Например, Чевкин (наш будущий Premier), заведывающий всеми путями самого беспутного государства в мире, путями без воды (т. е. каналами) и с водой (т. е. шоссе), заведует еще, сверх того, путями прогулок в саду, принадлежащем дому Главного управления путями сообщения. Сам Чевкин рассматривает, обсушивает и взвешивает представляемые ему смотрителем дома списки желающих гулять в этом саду. «Нынешнее лето, когда был подан список, в котором между прочими знатными чинами помещено было одно купеческое семейство, он против всех написал „разрешаю”, а против купеческого семейства отметил: „нельзя»».

Поверят ли этому в Европе?

213

КОНЧИНА ДОБРОЛЮБОВА

Опять нам приходится занести в нашу хронику раннюю смерть — энергический писатель, неумолимый диалект и один из замечательнейших публицистов русских, Добролюбов, похоронен на днях на Волковом кладбище возле своего великого предшественника Белинского. Говорят, что Добролюбову было только 25 лет.

ЛЕКАРЬ ОЗЕРСКИЙ И ЕГО СООБЩНИКИ

Прибавлять к рассказу, от которого становится волос дыбом, помещенному в прошлом «Колоколе», — нечего. Тут все ужасно, все вызывает на месть, от соленых розог, от ударов ногами в умирающего до шайки полицейски-судебных плутов, скрывших преступление, оправдавших злодея-лекаря. Мы обращаем внимание наших читателей (и в особенности одного из них — министра внутренних дел Валуева) на тот замечательный факт, что наше правительство инстинктивно сознает свою круговую поруку с каждым подлым преступником и прикрывает своей багряницей каждое злодейство. Это чрезвычайно замечательно и оригинально. Понятно, что юстиции Панина и администрации Валуева мало дела до того, согласна она с нами в мнении или нет. Но когда мы или кто б то ни было говорит: вот в Орловской губернии почтенный доктор медицины Гутцейт изнасильничал ребенка и весь уезд это знает, вот еще больше почтенный доктор полиции Сечинский до смерти замучил несчастную жертву Марии Бредау, вот штаб-доктор Озерский убил своего повара с жестокостью, неслыханной у диких, и следопроизводители стряпчий Иваницкий, исправник Троцкий, письмоводитель Соломаха и лекарь Петровский скрыли это, и Озерский не на каторге, а спокойно живет возле трупа своего повара, — какое, казалось бы, дело правительству, откуда оно получает весть о совершенном преступлении? Неужели Панин, с его ростом, считает, что иногда можно насиловать и детей, или Валуев, с его красноречием, — что можно забивать поваров до смерти?

214

К чему можно отнести эту непробиваемую шкуру носорога на совести наших управителей? Неужели в них нет тени человеческого сочувствия к страждущим?

Решайте сами этот вопрос как знаете, а я знаю одно — что ни наша статья, ни это замечание не помешают лекарю Озерскому преспокойно обедать на трупе своего повара.

И на это-то правительство люди надеются!

«КВАРТЕТ» КРЫЛОВА

Иностранные газеты до того рукоплещут тому, что лица, съезжающиеся теперь в Комитет министров, будут съезжаться в Совет, что ультракатолический журнал в Париже получил нахлобучку. «Le Nord» находит, что это начало конституции, «Times» — что это конец абсолютизма. Кто-то дипломатически сострил, говоря: «До сих пор в России были министры, теперь есть министерство». Вечные скептики, мы и этому Совету не верим. В чем же будет состоять единство этих господ, взятых больше чем случаем, произволом, и притом не вновь назначенных, а прежних? Что общего между отсталым, не знающим ни века, ни жизни, бюрократом и доктринером, прямолинейным Паниным и криволинейным Чевкиным, между ветхим преступлениями Муравьевым и молодым силами Милютиным? Разве то, что они все не имеют ничего общего, кроме того, что не знают морского министра Краббе.

Нет, господа… как ни садитесь,

215

НАБРОСКИ,

НЕОКОНЧЕННЫЕ

ПРОИЗВЕДЕНИЯ

215 217

<ДРУЗЬЯ И ТОВАРИЩИ!..>

Друзья и товарищи!

Сегодня мы оставили наш станок вольного русского слова — для того, чтоб братски отпраздновать начало освобождения крестьян в России. Что для нас значит это освобождение — вы знаете. В освобождении крестьян с землею лежит вся будущность Руси — не самодержавной, не помещичьей, не завоевательной, не московско-татарской, не петербургско-немецкой, а Руси народной, общинной — свободной!

Первое слово нашей типографии было слово о Юрьеве дне.

Первая книжка, вышедшая из нее, была о крещеной собственности.

«Полярная звезда» и «Колокол» поставили своим девизом: освобождение крестьян и слова!

И вот начало его возвещено — робко, с усечениями — но возвещено!

Сильно переменились события с тех пор, как мы печатали первые листы в 1853. Все вокруг было мрачно и безнадежно. Тяжелая оргия реакций дошла до последней степени, приходилось сложить руки — а мы начали какую-то странную работу, засевая на каменистом мусоре чужих развалин зерна, назначенные для дальней, отрезанной от нас родины. На что мы надеялись? Не знаю, а скажу лично о себе — оттого ли, что я не был тогда в России и не испытывал прямого прикосновения произвола, от другого ли, но я верил в Россию — тогда, когда все сомневались в ней!

С тех пор много воды утекло.

Обращаюсь к свидетелям наших начинаний и спрашиваю вас, что бы вы подумали о человеке, который в 1853 году

218

сказал бы, что мы через восемь лет соберемся на дружеский пир и что героем этого пира будет русский царь! Вы подумали бы, что он сумасшедший или хуже… Я с своей стороны откровенно признаюсь, что мне этого никогда не приходило в голову.

По счастью, господа, в этом никто из нас не виноват — в этом виноват исключительно один человек, то есть он сам.

За то, что я отдаю ему справедливость, меня будут бранить революционные схимники и ригористы — меня за многие слова бранили. Но если я говорил свое мнение, когда за это сажали в тюрьму и посылали в Вятку, если я не боялся раздражить надменный аристократизм дряхлых и самодовольных цивилизаций — то зачем же мне останавливаться перед противуположными предрассудками?

Мне тем легче признать великий подвиг Александра II, что самое это признание — залог нашей искренности, а нам необходимо доверие, как можно больше доверия!

Манифест 19 февраля — подорожная; дорога еще вся впереди, а почта в руках свирепейших татарских ямщиков и немецких берейтеров. Они сделают все, чтоб опрокинуть или увязить повозку. А обличить их козни в России нельзя. Слово отстало — оно у нас по- прежнему крепко ценсуре — оттого-то печатание за границей и необходимо — мы знаем свою обязанность.

И пусть они не беспокоятся — их дела не пропадут: мы с большой ревностью будем следить за ними шаг за шагом, взятку за взяткой, преступление за преступлением, с неутомимым вниманием ненависти, чувствующей свою правоту. Мы выведем их на лобное место, мы привяжем их в их собственной грязи к позорному столбу — всех этих Муравьевых Вешателей, князей-подьячих, как Гагарин, и сиятельных жандармов, как Долгорукий; этих бездушных стяжателей и казнокрадов, крамольников во имя рабства, рыцарей розги — не постыдившихся украсть у народа первый день его торжества!

Наш труд теперь только порядком начинается. А потому, друзья, к нашим станкам, на нашу службу русскому народу и человеческой вольности! Но прежде осушим этот бокал за здоровье наших освобожденных братий и в честь Александра Николаевича, их освободителя!

Второй mосm

За народ польский, за его свободу и равенство, за полную независимость Польши от России и за дружеское соединение русских с поляками!

Тост за государя

220

ДВОЮРОДНЫЙ БРАТЕЦ

— Что вы за чушь несете! —