кафедры, на которые всходили люди, изуродованные малиновыми воротниками на фраке и которых слушали какие-то юноши, одетые конноегерскими юнкерами. Он чуял, что в этих аудиториях, как некогда в римских катакомбах, есть мододые учители, крестившие бесшумно, наукой и светом истины, одно поколение за другим, и что эти ставленники их

ежегодно рассыпались во все четыре стороны. Юбилей Московского университета праздновался всей Россией, и читая речи, произнесенные в губернских городах, у нас вдали сильно билось сердце.

Чтоб понять все различие живой цистерны, в которую каждая вена торопится снести свою кровь и из которой черпает каждая артерия, с искусственной подделкой органа, не срастающегося

21

с телом, но иногда полезного ему, стоит вспомнить, рядом с Московским университетом, петербургскую Академию наук. Без сомнения, академики во все времена были гораздо ученее московских профессоров, но почему эта академия русская? Перевезите ее в Пекин, в Испагань, в Александрию — ничего не переменится; вместо Владимира им будут давать Льва и Солнца, вместо портрета Александра Николаевича — портрет китайского императора, и сердце их так же будет тронуто. Палласу и Гмелину вовсе не нужно было быть петербургскими академиками для того, чтоб совершить свое путешествие. Гумбольдту, Гакстгаузену и Тенгоборскому так же мало было надобности для их изучений России, чтоб на Васильевском острову был академический скит, как Ливингстону — чтоб в Африке была какая-нибудь кафрская Сорбонна.

Московский университет соответствовал возникавшей народной потребности образования; то же должно сказать о всех остальных русских университетах. Петербургская, академия была вызвана потребностью орнаментировки цивилизующего самодержавия, как циркуль и глобус, который ваятели прибавляли к статуям самодержцев. В ХУТТТ столетии вельможи, богатыри, проходившие спальней Екатерины ТТ, любили заводить себе, на заработную плату, малороссийские и великороссийские Версали и при них непременно «избранную библиотеку», при которой содержался француз-библиотекарь, являвшийся на больших выходах безграмотного барина, для вящего благолепия. На том же основании зазвали в Петербург несколько иностранцев-ученых и бездомовников (Лейбниц, небось, не поехал!) для того, чтоб они те ученые вещи, которые бы писали в Геттингене или Тюбингене, писали бы на Васильевском острову. Каковы были эти колонисты науки, про то знает М. В. Ломоносов. Заведение это с тех пор так и осталось и, как все немецкие заведения, например Зимний дворец, не только не обрусело, но онемечило всех русских, случайно попадавших в храм Минервы — Германики.

Второй век идет с ее открытия, но она так и осталась какой-то баркой, на которой плывут эмигранты-эксперты из любви к науке и к злату, где-нибудь в Калифорнии, нисколько не заботясь ни о берегах, ни о мутной воде около них.

Если Россия когда-нибудь придет в себя под бременем своего креста и скажет академикам между прочим, отирая кровавый пот: «Ученые немцы, что вам до меня, я вас не знаю, и вы меня не знаете. Изучайте меня, живите, пишите, наблюдайте, считайте — но за что же мне платить-то вам за это?», — она будет права!

Был ли со стороны Академии наук хоть один протест, хоть одна слабая попытка защитить слово, образование, мысль во все времена николаевской аракчеевщины? Что она сделала для народа, кроме издания месяцеслова? Мы знаем имя того дерптского ректора, который не хотел склонить своей головы под фельдфебельское иго. Мы знаем профессора-иностранца, высланного из Московского университета за то, что он сочувствовал германскому движению. Укажите академика, пострадавшего от чего-нибудь, кроме геморроя, укажите живое слово, живой интерес, человеческое сочувствие академии… ей было не до мс

Нынешним летом академик Якоби, посланный министерством финансов в Германию по экономическому делу, с таким усердием занялся «платиной», что предложил, обобщая свое поручение, и притом Княжевичу, которому дела нет до этого, устроить плотину против распространения книги кн. П. Долгорукова в Германии. Химик находил это брожение zu gefahr- lich8[8] для русско-немецких соединений.

Если это правда (может, Академия напечатает это в своих «Bulletins»), то это единственный случай известный, в котором Академия сделала что-нибудь для русской гражданственности.

Переходя снова к Московскому университету и признав его огромное значение, мы должны сознаться, что он пережил свою героическую эпоху, свою исключительную гегемонию просвещения. Его юбилей был его лебединой песнью, с похорон Грановского он не оправлялся. Но в то самое время, как его уровень мельчает, уровень провинциальных университетов подымается выше и выше, и подымается без малейшего содействия правительства, бросающего деньги на одни вредные и ненужные

23

школы, вроде школы ольденбургского правоведения, юнкерского марсоводства и проч.

Провинциальные университеты забыты, министерство Ковалевского с нарезчиком Мухановым заняты не тем. Ковалевский, например, видел своими глазами, что в Казанском университете восемь пустых кафедр и не меньше пустых профессоров9[9], и что же сделал? Тотчас стал хлопотать об аренде — не Казанскому университету, а себе. Учители гимназии в Петербурге и Москве не идут в провинциальные университеты, потому что оклады малы. Провинциальные профессора, напротив, при первой возможности переходят в столицы. И со всем с этим, дух этих университетов, дух молодых профессоров и студентов, превосходен.

Каждая новость из дальних университетов проникнута свежей жизнию аудитории. Сколько юной страсти к науке, негодования за скверное преподавание, как бьются эти молодые люди, чтоб заменить бездарных, тупых, отсталых преподавателей — людьми свежими и молодыми мыслию, как дружно протестуют они, как составляют свои братские круги для выписки книг, журналов! Этого развития скоро не искоренят ни сыщики Тимашева а 1а Лужин, ни сродники бывшего дядьки наследника а 1а Зиновьев, ни золотушная язва немецких вечноцеховых ремесленников науки с их русскими подмастерьями на манер немецкий. Там, где жизнь круто завязывается, она чрезвычайно упорна, и, делай что хочешь, она найдет себе и

24

щель к свету, и дорогу вперед, против нее ни преступная небрежность министерства, ни преступное внимание шпионства ничего не сделают. Университет учит столько же, или еще больше, аудиторией, сколько кафедрой, юным столкновением, горячим обменом мыслей. Если есть два-три доцента, умеющие возбудить вопросы, научить их ставить, умеющие указать, что делает паука на воле, то и довольно!

Если рассудить, то почти лучше, что правительство ничего не делает для провинциальных университетов. Оно их завело из хвастовства и поддерживает настолько, чтоб стены не упали от стыда. Пусть же молодежь пробивается сама, учится сама; за лишний труд она приобретет великое право неблагодарности, у ней не будет одолжений Петербургу, она себе и молодым труженикам науки будет обязана своим образованием10[10]. Пусть же она отрясет прах со своих ног и примет наш братский совет — идти, не останавливаясь на препятствиях, вперед и вперед!

От души, с глубокой любовью приветствуем мы из нашей дали новые фаланги будущей Руси, идущие нам на смену; их дружеские слова долетают до нас, снимают много тяжелого и скорбного, мы себя чувствуем с ними как-то снова молодыми.

25

ЗЛОДЕЙСТВО ДОЛГОРУКОВА

Кн. Долгорукий-жандарм подал государю доклад, что воскресные школы — зародыш огромного тайного общества. (Уж не огромный ли тайный это… вождь Тимашев придумал?) Государь сейчас за Ковалевским. «Как, — говорит, — тайное-общество в воскресных школах?» — «Никакого тайного общества в воскресных школах нет, — отвечает

Ковалевский, — а что, говорит, есть точно надзор тайной полиции, больше-де никакой тайны нет, а тоже министерство народного просвещения и министерство внутр. дел за ними присматривают, явно только». Но Долгорукий закусил удила и снова с доносом на школы. Тимашев на этом хочет зашибить графа. (Тимашев — граф Школинский!) Результат этого — тот, что слабейший Ковалевский сделал разные затруднения при открытии воскресной школы за Шлюссельбургской заставой, наконец разрешил по оригинальному ходатайству одного чиновника; а начальник-корпуса духовных жандармов — митрополит — не велел открывать школы раньше 12 часов. Бедный русский народ, недалеко уйти тебе с такими пастухами!

КРАЙНЕ НУЖНО

«Колокол» собирает небольшой альманах под заглавием «Скотный двор» или «Отечественная фауна». Одно из главных мест, без сомнения, принадлежит тому почтенному просветителю белгородских девиц, о котором говорит «Le Nord»

26

от 18 января, скрывая экземпляр под буквой Б. Б. этот, сохранивший во всей чистоте породу русского барина, в которой соединено так прочно и уютно все рабское татарина и все дерзкое немецкого лакея, оборвал г. Казанского за курение сигаретки в присутствии его особы; породистому Б. помогали еще двое. Каждый зоолог поймет, с каким нетерпением мы желаем получить имена этих неподдельных сынов пространного отечества нашего.

ОДЕСНУЮ И ОШУЮ

Главный комитет по крестьянскому делу разделился на две партии: первая—за мнения редакционной комиссии: Константин Николаевич, Блудов в Чевкин; вторая партия — против надела землей; приятно знать, что в этой враждебной русскому народу партии находится люди, совершенно достойные ее: жандарм Долгорукий, ренегат Муравьев и известный Павел Гагарин. Между этими крайними партиями есть щель — ее в длину занимает Панин и с ним престарелый вождь финансов Княжевич. Этот с чего?

<ИМПЕРАТРИЦА МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА>

Императрица Мария Александровна препроводила экземпляр русского перевода библии в Духовную академию, с примечанием, чтоб академия торопилась с своим переводом. Таковое поощрение обязывает русскую типографию в Лондоне искренно благодарить ее и<мператорское> в<еличество>

ДОНОС (РАЗУМЕЕТСЯ ТИМАШЕВУ)

Граф! Мы хотим с вами мириться и, в доказательство нашего исправления, посылаем вам донос. Говорят, что вы ищете, кто эти содержательницы магазинов или чего-то такого галантерейного, о которых в «СПб. ведомостях», — ну знаете, насчет швеи, сыновней любви и внучатных последствий.

Видите, это совсем не содержательницы магазинов, а государственные сановники женского пола: одна из них Дароган, сдавшая магазин, а другая Замятина, принявшая его.

P. S. Назначенные за донос деньги просим выслать через Ульрихса его высокопр<евосходительству> Бейсту (Dresde, poste restante11[11]); мы их жертвуем этому мученику шпионства, пострадавшему за Телеки.

28

СТО ПЯТНАДЦАТЬ БЛАГОРОДНЫХ ОФИЦЕРОВ

Россия может радоваться и гордо смотреть на свою молодежь. В одном военно-учебном заведении нашлось сто двадцать шесть офицеров, которые предпочли обрушить на себя всяческие гонения военного начальства, испортить свою карьеру, чем молчать перед нелепыми поступками начальства. Только одиннадцать раскаялись. Недаром мы с такой теплой надеждой смотрим на молодое поколение военных. Честь им и слава?

В академии осталось теперь — двадцать человек. Закрыть бы ее, а юному, но не подающему никаких надежд генералу фельдцейхмейстеру — заняться бы в ней, с братцем, воспитанием голубей и кур (цесарских).

Странное свойство этой плющильной машины, называемой русским правительством; оно не правит, а все на свете делает плоским. Что бы ни попало под его вал, выйдет, по другую сторону передней Зимнего дворца, не только облеченное, но и сплюснутое в ленту.

Приказ, который мы печатаем, говорят, будто писан под редакцией Тотлебена, после зрелых и глубокомысленных совещаний с Милютиным, Васильчиковым, Путятой, Шарнгорстом… Первые-то двое могли бы лучше писать, а главное — лучше думать.

Всех офицеров относительно этого дела приказ делит на три каттегории (какое обилие твердости — уж не думают ли они, что слово каттегория происходит