чрезвычайно не по нутру. Кроме боязни пропаганды, им все кажется, что народ из костела прямо пойдет в казармы и начнется потеха. Потому полиция старается мешать всем процессиям. Средства для этого одни и те же — страх. За два дня до праздника, т. е. 11 июня во вторник, была в Сувалках ярмарка, на которую стеклось довольно много народа. Для полиции это было самое удобное время. За день перед тем прилеплено было по стенам домов приказание варшавского обер-полицмейстера, чтобы никто не смел показываться на улице в оригинальном костюме, т. е. жупанах, конфедератках и пр. На это приказание никто не обратил внимания, и на улицах явился запрещенный товар — рогатывки (четырехугольные шапки) и др.; никто не думал, что за такую глупость станут преследовать, тем более что губернатор Ферзен, как огня боящийся кошачьей музыки, до сих пор уберег город от сцен, подобных варшавским. Но произошло иначе: появились на улицах жандармы и стали охотиться за конфедератками. Кого только видели в подобной шапке, тотчас вели в полицию, списывали протокол и имя, оставляли у себя этот костюм или же обрезывали углы у рогатывок и в таком виде выпускали на улицу. Полицмейстер
264
Росцишевский знал, что эти аресты не подействуют на народ и что только будут причиной манифестации. Действительно, начали собираться в сад с разных сторон молодые люди и женщины. Сначала шутили, смеялись над жандармами, когда который-нибудь из них с задумчивой миной указывал на конфедератку, а потом несколько из них входило в толпу и брали владельца ее в полицию. Смеялись и над ребячеством некоторых из своих, одетых нарочно в бумажные колпаки, в вывороченные шляпы, но более всего, разумеется, смеялись над правительством, которое в таких глупостях видит что-то серьезное. Но мало-помалу этот смех перешел в негодование. Одного молодого человека, Зоревича, жандармы хотели свести в полицию тоже за шапку, тот шутя противился им, тогда офицеры Нового Ингерманландского полка и 3-го стрелкового батальона, сидевшие в то время в саду, стали говорить жандармам, чтобы они силою тащили его в полицию. Убеждение подействовало: жандармы или солдаты, не помню хорошо, прикладом ударили его. Такой поступок офицеров возбудил негодование в толпе; послышались крики: «Ргесх х тозкаНтИ Бшгше тоэка1е!»95[95] Полицмейстеру Росцишевскому эта минута показалась самым удобным временем для приведения в исполнение своих планов. Он сбегал к генералу Бросе за войском. Действительно, войско явилось под предводительством полковника Насакина и майора Колокольцева и в несколько минут оцепило весь сад. Толпа на минуту успокоилась: казалось, что каждый понял важность приближающейся минуты и готовился достойно встретить ее. В сад через барьер перескочили полицмейстер и Насакин с несколькими казаками, и начались аресты. Росцишевский сначала велел брать десятилетних гимназистов, но потом указал на четырех молодых людей, по его мнению, зачинщиков. Два из них только что кончили курс в гимназии. Их отвели в полицию. Арестованные со смехом последовали за жандармами. Но публике было не до смеху. Они столько же были виноваты, сколько и другие, может быть, даже и менее, а между тем их могли бы выслать в какую — нибудь из крепостей. Потому толпа, наполовину состоявшая из женщин, обступила полковника и требовала освобождения арестованных. В это время Росцишевскому пришлось испытать страшное унижение. Когда спросили у Насакина, на каком основании он велел арестовать этих четырех, полковник прямо объявил, что ему на них указал полицмейстер. В то же время русские офицеры, сидевшие в саду, явились доносчиками перед1 полковником. Не знаю, кому бы захотелось быть в то время на их месте. Дамы указывали на них пальцами, спрашивали, когда они начнут стрелять, на которую из них они донесли как на зачинщицу.
Требования публики освободить арестованных не имели успеха. В эта время Насакин велел толпе разойтись, но из нее послышались голоса: «Пусть войско удалится». Войско отошло, но публика прямо пошла к губернатору. Ферзен побледнел, когда его зала начала наполняться по большей части незнакомыми ему лицами, и сначала не знал, что ответить.
265
Ему предложили дилемму: чтобы он или тех увольнил, или всех: остальных посадил в полицию. Особенно жесты и выражения лиц женщин были ему страшны. Он мог только выговорить, что он ничего не знал об этом, что он два года уже служит в Сувалках и ничего еще не сделал такого, за что бы на него могли пожаловаться в городе, и обещал тотчас произвести следствие. Публика вышла из залы, но только из залы, потому что не хотела выйти из губернаторского дома, пока не будут освобождены арестованные. Более четверти часа публика спокойно стояла в соседней комнате, и это время показалось ей достаточным для произведения следствия. Потому зала опять начала наполняться непрошенными гостями. Губернатор не знал, что делать, и принужден был дать честное слово, что через полчаса арестованные будут освобождены. Губернатор сдержал свое слово…
В то время, когда в саду происходили описанные нами сцены, на рынке разъезжали жандармы и стращали простой народ, говоря, что войско будет стрелять. Некоторые поверили этому и поуходили, но нашлись и такие, которые объявили, что они такие же поляки, как и те, которые в сюртуках ходят, и что потому они готовы с последними подвергнуться одинаковой участи. Что страх действительно не слишком подействовал на крестьян, это показал праздник св. Антония, на который стеклось множество народа.
Этим я хотел кончить мое письмо к вам, но тут происходят такие удивительные события, что преступлением было бы промолчать о них. Об описанном мною происшествии дали знать в Варшаву, и оттуда прислали, на следствие генерала Рудановского, служившего на Кавказе. Рудановский, имея между своими офицерами людей отлично усердных, как Кобро, Колокольцева, Комаревского и Захарова, позвал к суду более 40 человек, между которыми много дам. Позванных обвиняют в том, что они, кричали: «Niech zyje Polska! Niech zyje wolnosc! Presz z moskalami! Zasmrodzili Polskq moskale! Idzcie do rakarzy prewety czyscic!»96[96] (слушайте, слушайте!), что какая-то дама ударила солдата в лицо, и пр., и пр. Вы будете краснеть за своих соотечественников, что они могли подать подобные обвинения97[97]. Ведь если бы даже они были справедливы, неужели гг. офицеры считают благородным путь, который они избрали для того, чтобы найти себе удовлетворение! Неутешительный факт, а надобно сказать, что офицеры, по крайней мере здешние, сильно проникнуты духом правительства. Они не только громко выхваляют действия Горчакова в Варшаве, но еще всеми силами желают повторить их в Сувалках.
Все те, которых призвали в следственную комиссию, отвечали прямо на заданные им вопросы; но один из подсудимых, Р. Вешхлейский
266
(Wïerzchlejski Roman), юрист, ответил, что Польша не объявлена в военном положении, что потому комиссия, состоящая из четырех военных и одного статского — военный суд, одним словом — не может иметь места в это время. Генерал взбесился, когда прочитал эти слова, и тотчас велел арестовать Вешхлейского. Мы думали, что за этот арест генерал получит по крайней мере выговор. Отсюда к г. Велепольскому послано было несколько представлений, между прочим, и президента трибунала, где описано было как происшествие 11-го мая, так и поступок Вешхлейского, который ни в чем не поступил противузаконно. Мы были уверены в том, можно сказать. Но случилось иначе: после восьмидневного ареста в Сувалках Вешхлейского, ночью, повезли в Петропавловскую крепость, несмотря на то, что недавно было объявлено, что всех поляков будут наказывать — чем бы то ни было — в Польше. Вот вам образчик того, как русское правительство исполняет свои обещания, как равно и тех улучшений, которые оно думает сделать в Польше и о которых так громко министр Горчаков говорил в своем циркуляре ко всем заграничным дворам Европы. Любопытно знать, что скажет «Constitutionnel» и г. Грангильо, узнавши об этом факте: будут ли они советовать полякам верить Александру II? Не одного Вешхлейского посадили в крепость; ночью увезли и одного ксендза, Фальковского, в Динабург. Кроме того, что этот ксендз был порядочный человек и вполне понял теперешнее движение своего отечества, была и другая причина его ареста: он лично оскорбил Рудановского. Если вам угодно, я опишу разговор, какой имел Фальковский с генералом. В Сейны из Сувалок отправлялась процессия. Для своих целей Рудановский решился помешать ей и велел позвать к себе Фальковского; но тот ответил, что если генерал нуждается в нем, то может к нему сам прийти, так как он, Фальковский, не имеет дела к генералу. Рудановский, pro publico bono98[98], унизился до того, что переступил порог бедной квартиры ксендза. Вот их разговор:
— Вы не должны завтра идти в Сейны — я этого требую.
— Я не могу согласиться на это; я дал обет богу исповедоваться в Сейнах, потому должен идти и пойду.
— По крайней мере идите одни, уговорите народ, чтобы он не шел.
— Это не в моей власти; каждый из них дал себе такой же обет, как и я; как ксендз, я сделал бы преступление, если бы подговаривал народ забыть о своем обете.
— Но ведь в прошлом году подобных процессий не бывало; откуда же вдруг явилась такая набожность?
— В Польше всегда было в обычае совершать благочестивые путешествия, когда отечество постигало какое-нибудь несчастие.
— По крайней мере не пойте этих глупых песней своих. (В костёлах поются патриотические песни.)
— Вы забываетесь, генерал; в нашем отечестве веротерпимость принадлежит к числу основных законов… В нашем костёле поются только те песни, которые предписала церковь.
После этого генерал вышел, а через несколько дней Фальковского увезли в Динабург.
К этому безыскусному, простому рассказу, которого каждое слово носит на себе печать истины, мы ничего не прибавим — наше мнение насчет петербургского управительства и его опричников известно. Искренно благодарим корреспондента за его письмо. Каких глупостей, каких пошлостей не наделало с тех пор русское правительство в Польше, от войны с млавской богородицей, ночевавшей в кордегардии, до адреса портным насчет покроя… Впрочем, пусть они покрываются позором.
ХЛЕБ НОВОЙ ЖИЗНИ, ЗАГОТОВЛЯЕМЫЙ В СЕЛЕ РОГАНИ КОЛЛЕЖСКОГО СОВЕТНИКА ПОМПЕЯ ПАССЕКА И К°
(Из «Сев. пчелы»)
Великий государь, отец и благодетель!
Не потаим от тебя, царя нашего, — не вдруг мы поняли твои великие милости нам. Крепко только уповали мы на твою отеческую любовь и заботу о нас, и сердце наше чуяло благо.
А теперь, как уразумели всё, так и не знаем, что сказать тебе, как и благодарить тебя. С нами радость и светлые дни. Взглянем ли на семьи свои, подумаем ли о своем житье-бытье, в трудах ли мы или на отдыхе, от сна ли встаем или ко сну идем — только и слова
