у нас: «Спасибо, спасибо нашему батюшке царю! Пошли, господи, ему, всей семье его и всему роду его здоровья, счастья и долгих дней!» Царь небесный услышит теплые молитвы наши и наградит тебя своими милостями за твои милости нам.
Миром согласились и положили униженно просить тебя: не откажи, отец-благодетель, принять от нас, вместо прежнего хлеба-соли, хлеб новой нашей светлой жизни, с образом святого благоверного Александра Невского, и с ними наш благодарственный поклон до земли и наше вечное спасибо тебе. Благослови нас!
Временнообязанные крестьяне Харьковского уезда, села Рогани, поселенные на землях помещиков кол. сов. Помпея Васильевича Пассека и гвардии штабс-капитана Михаила Александровича Сомова, и их дворовые, а за них и за себя —
волостной старшина: Василий Ростовский . сельские старосты: Иван Бабко.
Августа 12-го 1861 года. С. Рогань.
Вероятно, государю будет еще вкуснее этот «хлеб новой жизни», когда он узнает все усердие г. Пассека, как во время его служения при московской полиции, так и при харьковской. Он, между прочим, покрыл себя славой во время преследования Лужиным харьковских студентов.
Не стыдно ли такой жалкой ценой покупать похвалы себе и печатать их!
АНТРОПОФАГ ГЛАДИН И САРАТОВСКИЙ ИГНАТЬЕВ
Говорят, что министр Сухозанет был добрый человек, на чем это основано? В Польше он себя показал неспособным человеком, в военном министерстве — тоже. «Но сердце, но преданность государю?» — Сумлеваемся! Сухозанет употреблял свое влияние на защиту и укрывательство самых страшных гнусностей. Вот пример. В русских газетах много говорили о подрядчике Волго-Донской железной дороги Гладине, который морил рабочих голодом, обременял трудами свыше сил и т. п. Рабочие пустились бежать целыми партиями, Гладин обратился к саратовскому губернатору Игнатьеву, и тот стал злодейски преследовать несчастных, бежавших от голодной смерти. Полиция гонялась за ними. Их ловили, запирали в острог, секли. В Царицыне по распоряжению Игнатьева завелись постоянные экзекуции и пытки. Все это обнаружено флигель-адъютантом Рылеевым и действит. статским советником Арсеньевым. Комитет министров хотел уволить Игнатьева, но Сухозанет, по родственным с ним связям, отстоял. Предоставили м. в. д. потребовать от Игнатьева объяснение и внести снова дело в Комитет… разумеется, оно кончится ничем, тем более что Игнатьев человек неразборчивый. На требование точных копий с данных им предписаний и других бумаг он доставлял Арсеньеву фальшивые, исправляя каждую сообразно своим видам.
Гладиным можно еще пожить на Руси, пока не вымерли Сухозанеты.
ДЕБЮТЫ ПУТЯТИНА
Мы берем на первый случай из длинной и чрезвычайно любопытной корреспонденции о дебютах Путятина самые японские черты.
Министерское плавание свое (шкипер Сергиевский) Путятин
269
открыл Циркуляром во все университеты, разосланным в конце июля. Это была программа, profession de foi, и вместе манифест нового министерства. Основная мысль та, что так как правительство намерено теперь увеличить оклады профессоров и так как, в то же время, освобождает их от приемных экзаменов (которые будут производиться в гимназиях), то оно с своей стороны надеется, «что они ему тем более будут содействовать, не будут уклоняться от
своего дела, лучше почувствуют нравственную ответственность, которая лежит на каждом преподавателе, и что, наконец, за такое увеличение окладов они все сделают, чтобы не встречались случаи легкомысленного небрежения и превратного понимания своих обязанностей, бывшие причиною несчастия молодых людей». Предшествовало этой речи, как само собой разумеется, вразумление насчет необходимости усилить строгость переводных и выпускных экзаменов. Речь эта, если ее перевести на простой, не японский язык, значила следующее: «Вы дескать, такие-сякие, вам стоит обещать прибавку жалованья, чтобы вы удвоили свою ревность в исполнении моих приказаний». Это была первая пощечина, данная в официальной форме ученому сословию всех русских университетов. В этой официальной форме, в которой циркулярное предложение было разослано к попечителям для прочтения в полном собрании университетских советов, министр, как говорят, сильно раскаивается. Но это позднее раскаяние относится к форме, но не к сущности дела. Об этой сущности нечего распространяться — она произвела всеобщее негодование, не только в университетах, но и между всеми образованными людьми. Университетские советы решились отвечать. Петерб. университет отвечал министру в том смысле, что желаемое министром усиление строгости экзаменов неминуемо поведет к еще большему ослаблению их, потому что ни один профессор не решится поставить дурную отметку студенту, когда будет знать, что эта отметка равносильна исключению из университета. На второй же существенный пункт совет, как мы слышали, отвечал, что члены его никогда и ни в чем не подавали повода думать, что они нарушают или не знают нравственной ответственности, лежащей на них, и что они, напротив, получали от прежних министров неоднократно благодарность и награды за исполнение своих обязанностей, и что потому они не знают, как понимать и просят министра объяснить, о каких случаях, бывших «причиною несчастия молодых людей, он говорит Совет Московского университета, как уверяют, хотя оказал пламенное усердие к приведению в исполнение всех новых мер, также решился отвечать на эту оплеуху и все еще пишет свой якобы протест. Может, он и поспеет еще до второго пришествия Христова. (О Москва!)
270
Как ни скромно было возражение Петербургского университета, но и оно показалось министру дерзким. Профессора, заботившиеся о возможном смягчении всякой буквы своего возражения, получили в благодарность новую нотацию от министра. Но на этот раз министр, наученный опытом и общественным мнением, поступил осторожнее и лукавее. Он именно сообщил свою нотацию не в форме официальной бумаги на имя совета, но в форме частного письма к новому попечителю, Филипсону, который, опять частным образом, обратил его к ректору с тем, чтобы, наконец, этот последний, частным же образом, сообщал его для прочтения каждому из профессоров в отдельности. Что за извороты, что за японская церемония с людьми, которым только что намекнул, что они народ продажный и что с ними церемониться нечего! Нам не удалось достать этого письма, но смысл его, как нам достоверно известно, тот, что министр, вступая в полемику с профессорами, объявляет им, что они не вправе были обижаться, его циркуляром и что в нем заключалось только предостережение, на которое никто не может жаловаться.
Между тем дела идут своим чередом, но идут для министра скверно. На основании высочайшего повеления следовало приступить к выбору ректора и проректора. Министр,
подобно всем своим собратам играя в высочайшие повеления, как в мяч, исхлопотал, вслед за выходом первого высочайшего повеления, второе, которое отменяет первое и велит приступить к назначению выборных ректоров не раньше, как через год. Оставалось по крайней мере приступить если не к выбору проректора, на котором лежит вся полицейская и административная часть университета, то к указанию советом на такое лицо из среды своих членов, которое бы пожелало взять на себя временное пока исправление этой должности. Любопытно, как поступят советы других университетов, но Петербургский постановил, что по затруднительности обязанностей, связанных с должностью проректора, он ни на кого из своих членов не может указать, кто бы желал принять на себя исправление должности проректора. Как ни скромен был этот акт, но он поражал министра и всю новую систему в самое сердце. А дело объясняется просто: сам совет профессоров, чрез свою комиссию, представлял о необходимости назначать на место проректора кого-нибудь из профессоров. Министерство, изменивши представленные для проректора правила в строго полицейском духе, говорит затем совету: «Вот должность, которую вы желали, — выберите на нее кого-нибудь из своей среды». Разумеется, дурачить себя таким образом совет не желал и окончательно никто не согласился принять на себя должности, за которую хотя и полагается хорошая семейная квартира в университете и довольно значительное вознаграждение,
271
но в которой приходилось бы приводить в исполнение новые порядки, постановленные комиссией Строгонова и К0 и за исполнение которых взялся Путятин. Путятин не в духе — он теперь только понял, что если может подавить всякое противудействие совета, то к содействию его принудить нет возможности. В таком положении находится Петербургский университет под попечительством Филипсона (о котором пока заметим только, что он храбрый генерал, бог весть на каком основании попавший на попечительское место). Московский университет, как уверяют, находится в еще более красивом состоянии. Достоверно только то, что Строгонов, отправляясь с наследником в путешествие, постановил было на обратном пути свезти наследника в Московский университет послушать лекций. Это намерение не приведено в исполнение. План, как утверждают, не состоялся по следующим причинам. Когда студенты Московского университета узнали, что наследник приедет в университет, то они решили подать ему жалобу на новые правила. В то же время решено было освистать Строгонова за интеллектуальное авторство этих новых правил. Попечитель Исаков проведал эти невинные замыслы, и тогда Строгонов решил, чтоб наследник не был в Московском университете.
ВИТВИЦКИЙ И ИГНАТЬЕВ, ДВА УПРАВЛЯЮЩИЕ
Желательно знать — спас ли Игнатьев, управляющий Саратовской губернией, Витвицкого, управляющего в именье гр. Кочубея (фамилья, дающая столько материала «Колоколу»), по делу крестьянской девушки, которую Витвицкий хотел изнасильничать и потом, говорят, за ослушание посек, заставив родного отца ее держать.
СПАСЕНИЕ ЦЕНСУРЫ В МОСКВЕ
(ИЗ ДРУГОГО ПИСЬМА)
Адрес, который петербургские литераторы предлагали подать государю, в Москве не удался. Доктринеры воспрепятствовали сему. Проект адреса я видел, содержание его было очень умеренное.
«У нас нет свободного слова», — было сказано в нем. «Литература подавлена ценсурой. Вследствие этого возникает подметная или потаенная литература. Явление, подобное „Великорусу» и прокламации, приписываемой Михайлову, — прямой результат деспотизма ценсуры. Литераторы просят свободы слова и ручаются, что подобные явления прекратятся; по крайней мере
272
их влияние может быть уничтожено критикой, основанной на здравых началах, тогда как теперь подобная критика невозможна».
Проект такого рода был предложен у редактора «Русского вестника» г. Каткова г. Громекой собравшимся литераторам и профессорам99[99].
Ученый историк, профессор Соловьев, заметил, что это не верно, чтоб уничтожение ценсуры уничтожало подметную литературу, что подметная литература существовала и существует в самых свободных государствах. Англия — пример тому (и весьма слабый, добавим мы). За ученым историком говорил против адреса профессор Чичерин. Мнение его резюмируется в том, честно ли будет перед правительством вмешательство частных людей в его дела. Словом, голосов за адрес не нашлось. Громека наконец после долгих прений спросил не о том, согласны ли ученые представители Москвы подписать его адрес, но соглашаются ли вообще с мнением о возможности и о необходимости адреса к правительству. Согласились с ним только два или три человека…
Тем все и кончилось…
ПОДРОБНОСТИ О 12/24 ОКТЯБРЕ
Когда Паткуль окружил студентов городовыми, явился адъютант Михаила Николаевича Свистунов и советовал студентам разойтись. В это время раздался крик «Бей!», и жандармы с обнаженными саблями, а преображенцы с прикладами бросились на арестованных. Свистунов старался удержать ярость преторианцев, но сам чуть не пострадал, ему изорвали мундир. Результатом этой бойни вышло то,
