теперь известно, множество судов, где команда не послушает своих капитанов, в важных случаях, а офицеров — и при каждом ничтожном, так что, в настоящее время, положение наше становится особенно неприятным. Флагманы и капитаны, потворствуя и не взыскивая с команд, обращают все на офицеров; мы же, не имея определенной власти, за почти существующим отменением телесных наказаний, должны ограничиваться выговорами людям, на которых эти внушении не имеют, да и не могут иметь, никакого влияния по необразованности их и грубости нравов; они знают только одно, что их прежде секли и засекали, а теперь этого нет — не смеют и не станут, и из всего этого, они видят, что теперь, хорошо повиноваться и быть исполнительным, или дурно и быть ленивым — одно и то же и потому, что большая часть конечно придерживается последнему, так как наказываются только преступления и дисциплины не существует во флоте. Отменой наказания мы конечно обязаны вел. кн. и его благородному взгляду на этот предмет; но только вот в чем вся беда теперь, что почти отменивши прежнее скверное, не думают заменить его чем-нибудь лучшим, так что в настоящее время нет никакого, что конечно невозможно. Какие-нибудь наказания должны быть и, у нас, даже несколько более чем у иностранцев и, при подобном-то положении дела, когда у нас взыскивают менее чем где-нибудь, ваши замечания крайне досадны, когда нам и без того неприятно от фальшивого положения правительства, которое, видя недостатки закона, не исправляет их, и чрезвычайно тяжело от этого неустройства, — а тут еще ваши скверные выражения, которые пойдут странствовать по России; я не знаю, чем вы выкупаете подобные вещи, черня людей в том, о чем не имеете понятия и передаете это всем тем, которые так же как и вы знакомы со флотом. Поверьте, что каждый из нас, филантроп или нет, все равно желает отмены розог; настоящее положение для нас гораздо труднее чем для вас, — для обоих нас одинаковое моральное страдание, да притом, для нас еще в десять раз труднейшее отправление наших обязанностей, ибо начальники приказывают нам, а наши подчиненные хорошо если исполнят их. Ваши замечания собственно оскорбить не могут потому, что нас целое общество, мнением которого не может не дорожить никто из нас; условия нашего общества — исключительные, мы знаем друг друга, склонности
57
и понятия каждого с детства: келейности быть не может и потому, ваши, несправедливые и скверные выражения не имеют цены и значения. Есть суда, на которых в двух и трехгодичных плаваниях, было высечено едва ли пять человек, так что телесные наказания только потому еще не совсем оставлены, что закон их не отменил. Но как это ни приятно, но приходится сожалеть о том, что у нас теперь нет дисциплины в командах и на судах, этого фундамента нашей жизни, службы и успехов на море. Деспотизм и произвол одного лица вреден не только целым государствам, но и всякому обществу; но на судне — другое дело… и проч.
Но если линьки и розги нашли такого фанатического друга, то московский обер- полицмейстер Потапов нашел двух.
В розгах мы не оправдываемся, «может, на судне другое дело», как выражается наш моряк, но на всяком другом месте розги кажутся отвратительными, секущие офицеры палачами, и мы тут смело берем Константина Николаевича под защиту oт линька (хотя и обернутого ватой), которым его стегнул друг флота, друг судна, но еще больше друг розог.
В Потапове, совсем напротив, мы вовсе не виноваты, ей-богу, не виноваты, мы его раз помянули по поводу дурацких масок, выдуманных Игнатьевым18[18], — он не отвечает за своих начальников. Петербургское генерал-губернаторство, как английская корона при Георгах, переходит от идиота к сумасшедшему и от сумасшедшего к идиоту. Но в Потапове-то мы все-таки не виноваты.
Предполагая все на свете, защитника Гутцейта, насильно любящего, и помещицы, поджаривавшей, тоже без полюбовного согласия, свою горничную, — мы никак не ожидали, что статья наша о «клоповниках» вызовет нам строгий выговор, два строгих выговора; нас упрекают, что мы, отдавая полную справедливость клопам, не хотим ее отдать Потапову.
Помилуйте, господа, да мы Потапова не знаем, готовы верить, что он будет хороший обер- полицмейстер, особенно при Тучкове, а свойство клопов знаем очень хорошо. Что за странный оборот — выставлять добродетели Потапова тем, что мы дурно говорим о клопах.
Да Потапов добродетельный обер-полицмейстер — мы не спорим, — мало что есть в Москве, там еще есть Степан Петрович
Шевырев, тоже очень хороший человек. Там есть Мария Бредау, не совсем хорошая женщина, но уважаемая Сечинским, там есть соборный протодиакон с басом и колокол без языка. Вот первое письмо:
М. г. В последнем № «Колокола» прочел я заметку под заглавием «Клоповники».
Вы говорите о бесчувственных клопах и сравниваете их с русскими чиновниками и полицейскими, в которых, правда, никто и не подозревает избытка благородных чувств. Русские чиновники и полицейские не только бесчувственны, но часто жестоки и несправедливы. Я это признаю, но никогда не думал я, чтобы вы были способны обращать внимание на одно дурное, не замечая хорошего, чтобы вы решились звонить в «Колокол», знакомить ваших соотечественников со всем дурным, не говоря ни слова о улучшениях в России19[19]. Вы раздражены, но к счастию не все русские слепо верят вам, а сравнивают статьи ваши с действительностью на самом месте. Статья ваша «Клоповники» была, без сомнения, написана с хорошей целью, вы хотели обратить не столько внимание русских вообще, сколько внимание г. Потапова как человека со влиянием в Москве и известного властью, — человека, который может помочь горю и прекратить мучения колодников. Итак, статья эта относится к Потапову больше нежели к кому — нибудь другому. Хотя всякий русский вполне признает дурное, бесчеловечное устройство наших тюрем, но не всякий может улучшить положение заключенных.
Согласитесь, что Потапову не совсем приятно читать свое имя в «Колоколе», читать совет, читать насмешку и не найти ни слова одобрения, благодарности за сделанные им улучшения (в Москве) во вверенном ему ведомстве. Вы не подумали напечатать несколько слов благодарности вместе с советом улучшения содержания колодников. Потапов человек, а известно, что всякий человек более или менее самолюбив, и потому московскому обер-полицмейстеру приятнее было бы прочесть одобрение в «Колоколе», и я уверен, что он обратил бы двойное внимание на совет ваш; к тому же, читая похвалу в вашем лондонском издании, которое конечно имеет большой авторитет в России, он бы читал и видел одобрение со стороны всех или большей части русских и удвоил бы старания к уничтожению зол, закорененных не только в тюрьмах, но и во многом, многом другом. Он бы обратил внимание на многие злоупотребления, от которых терпит все общество и которые, может, остались до сих пор им не замеченными.
Потапов заслуживает благодарность за учрежденный им словесный суд (в полиции) в Москве, за увеличение жалованья полицейским чиновникам
59
и за улучшение дорог, пользу которого также нельзя отвергнуть, например, живо занявшись улучшением дорог в Москве, он дал работу праздному московскому гарнизону и платил каждому из солдат по 40 к. с. в день, это, без сомнения, лучше, чем ничего, или почти ничего, которое бедные солдаты получают от правительства.
В конце письма позвольте мне заметить о вашем слоге, который делается тяжелым, непонятным иногда; чем бы вам писать для всех русских, вы пишете для немногих, может быть, избранных, потому что, право, только меньшинство ваших читателей будет сидеть полчаса за какой-нибудь фразой и искать значения, смысла ваших часто непонятных мыслей и нерусских слов.
Вы обяжете меня, поместив письмо это в «Колоколе» с Вашим ответом.
От издателей. Моего ответа не было приложено, писать же к этому господину я вовсе не намерен, равно и к его товарищу:
«Вы привыкли видеть все вещи из вашего прекрасного далека», — писал Белинский Гоголю, — позвольте, милостивый государь, повторить то же самое вам.
«Колокол» не может иметь большого успеха у нас, уже потому, что вы не верите в будущность России! Вы не радуетесь новым улучшениям, не может быть, чтобы вы не слыхали об них, а если слышали, то на вас падает большое обвинение, а именно препятствование гласности, за которую вы так стоите!
Между тем как в Москве через содействие Потапова открывается словесный суд, прибавляют жалованье полицейским, «Колокол» молчит, если вы истинно русский, вы бы порадовались вместе с нами и были бы первым готовы сказать хоть словечко обо всем этом.
Вы глядите на правительство глазами рассерженного человека, потому что во время вашего пребывания в России оно поступило с вами так несправедливо, но вспомните, что время царствования незабвенного уже прошло и забыто.
Кстати, статья ваша на смерть Аксакова, где вы говорите, что будто бы Москва спит, это несправедливо, впрочем, вы так долго не были в Москве, что не можете судить об ее теперешнем развитии!
Притом если вы пишете для русских, так к чему же искажать наш язык и писать каким-то варварским немецко — русским наречием.
Вот что мне пишут из Москвы: «Здесь и в Петербурге устроили теперь словесный суд, куда может каждый поденщик ходить жаловаться на своих подрядчиков. В этот суд может ходить каждый, и если он что-нибудь знает про обсуживаемое дело, он может выступать свидетелем. В полиции тоже устроили такой суд, да дай только бог, чтоб наш добрый государь продолжал, как он начал, а тогда уже скоро Россия вступит в новый период».
60
Скажу еще раз, что до тех пор, пока «Колокол» будет издаваться с единственною целью ругать государя и правительство, он не будет иметь успеха в России, его читают теперь только потому, что он запрещен!
Если вы не найдете излишним, прошу напечатать это письмо в «Колоколе» с вашим ответом, и пр.
На первый раз достаточно.
ДЕНЬ СТРАХА
Чего боялся государь 5 марта и 6? Зачем Адлерберги, Огарев … ночевали во дворце? Зачем казачий полк стоял наготове? Зачем не торжествовали великое событие освобождения, а украли у народа его праздник? Зачем так скомкали объявление? Кто же сообщает радость, как горькую пилюль? Чего боялись? Народа. Да где же здравый смысл? Как же народ взбунтуется, когда его освобождают? Мы знаем, что здравого смысла искать нельзя у этих Игнатьевых и Долгоруких, да Александру Николаевичу как не стыдно. Не народа ему надобно бояться, не литературы, не аудиторий, ему надобно бояться татарву плантаторов, его окружающих, они пройдут и между казаками и за кавалергарды. Александр Николаевич может богу свечку поставить, если он проживет два года с своей обстановкой. Отчего его доктор не пропишет ему для здоровья
