в то время, когда сами поляки (письма перед нашими глазами) начинают убеждаться в том и протягивают руки русским, — корреспондент «Норда»20[20] раздувает с обеих сторон злейшие чувства ненависти, то рассказывая о подметных письмах, в которых грозят русских перебить, то говоря о каких-то вперед назначенных днях резни.
Принимая глубокое участие в стеклах мухановского вагона и Абрамовичева дома, корреспондент «Норда» прибавляет в своем сестринском попечении о каком-то Энохе и каком-то Розенгельде, qui n’appartenait pas à la police politique, mais à la police de sûreté21[21] (мы знаем кое-что о sécurité publique вообще и даже о sicurrezza pubblica в Турине), следующее: «В тот же вечер был оскорблен русский офицер (кто он? его имя?) тремя молодыми людьми, убежавшими от него прежде, нежели он успел отомстить за обиду эполет и чести. Эти и подобные обстоятельства, само собою разумеется, волнуют все население и бесполезно раздражают офицеров, которые уже негодуют на страдательную роль, внушаемую им духом благоразумной умеренности».
Этого мы не можем и не должны вынести. Мы обращаемся к вам, офицеры, находящиеся в Варшаве, к вам, офицеры путешествующие, неужели вы позволите, чтоб на вас клеветали звериную свирепость, в то время как, за исключением какого- нибудь Заблоцкого, вы показали столько благородства и гуманности?
Тут оскорбляются не «эполеты», не шпоры, а человеческое достоинство ваше, вам надобно протестовать против таких ужасных намеков!22[22]
(Это писано прежде новой бойни в Варшаве).
71
НОВЫЕ МЕХА ДЛЯ НОВОГО ВИНА
Носятся слухи о перемене некоторых министров и о замещении их людьми свежими. Это так естественно после манифеста, так необходимо, что мы верим. Нельзя же оставить оппозиционных министров вроде Муравьева, оппозиционных жандармов вроде Долгорукова, — по правде сказать, III отделения вообще нельзя оставить. Пора, пора идти открытой дорогой; гласностью заменить тайную полицию, а Тимашева и заменять не нужно.
72
«КОЛОКОЛ», КОВАЛЕВСКИЙ, КОСТОМАРОВ, КОПИЯ, КАННИБАЛЫ
В Лондоне запрещают на стенах вывешивать неприличные афиши; в петербургском университете такая вольница, что какой-то шалун Плетнев вывесил следующее объявление:
По приказанию г. министра народного просвещения, г. попечитель С.-Петербургского учебного округа, предложением на мое имя, данным 11 февраля 1861 года, за № 782, предписал сделать по университету следующее за сим объявление.
Ректор университета Плетнев (Копия)
Всякому образованному человеку известно, что законные просьбы должны быть обращаемы к начальству установленным путем. На этом основании студентам С.-Петербургского университета, как неоднократно было им подтверждаемо, следует о каждом желании своем объявлять начальству чрез избранных своих товарищей.
Между тем происшествие на акте университета, 8 февраля, к крайнему сожалению, показало, что студенты не последовали этому единственно законному пути для разъяснения своего недоумения.
Это грустное происшествие, унижающее достоинство университета, хотя совершено меньшинством студентов, но тем не менее наносит бесславие всему обществу студентов.
Люди, считающие себя по преимуществу образованными, показали явный пример неуважения закона и грубого неприличия.
Для предупреждения подобных происшествий на будущее время, в дополнение к объявлению 18 декабря 1858 года, запрещающему всякие демонстрации под опасением исключения виновных из университета, несмотря на то, какое бы ни было их число, по распоряжению высшего начальства сим объявляется:
1) Если будут произведены подобные вышеозначенному беспорядки студентами в массе, на лекции, то немедленно будут удалены из университета студенты того факультета и курса, которые по расписанию обязаны были слушать эту лекцию, за исключением лишь тех, кои представят
73
положительное доказательство, что они в то время в университете не находились.
2) Если же подобный беспорядок будет произведен массою студентов на акте или в другом публичном университетском собрании, то подвергнутся удалению из университета все вообще студенты, которые не представят означенного в пункте 1-м положительного удостоверения, что их во время происшествия на акте не было.
С подлинным верно: секретарь совета А. Савинский.
Начальство велело снять через несколько дней это объявление, которому мы только и верим по скрепе секретаря Савинского.
Если бы все это можно было принять не за espiëglerie23[23] Плетнева и Ковалевского, то, основываясь на просвещенном распоряжении такового ж министерства, следовало бы, если вся Россия сделает какую-нибудь демонстрацию, удалить всю Россию — за исключением тех русских, которые представят положительные доказательства, что они живут за границей.
Вся эта кутерьма вышла из того, что Костомаров хотел прочесть речь о трудах покойного К. Аксакова; но отцы просвещения вместе с отцами III отделения нашли невозможным, чтоб в университете профессор публично похвалил человека, о котором «Колокол» хорошо
отозвался. Отсюда запрещение речи, отсюда неудовольствие студентов, отсюда угроза удаления нескольких сот слушателей, ходящих в университет, и предоставление остаться в университете тем, которые докажут, что они не ходят него.
Замечательно, что во всем этом проиграл не Ковалевский, не Костомаров, не «Колокол», не Копия, не Каннибалы — а Александр Николаевич. Теперь ценсура не пропустит об нем ни одного слова. Мы ему больше справедливости отдали, чем Аксакову, а бранить его и без того не позволяли.
А когда юбилей Плетнева?
74
ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЕ ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЙ
Для нас так ново еще и необычно всякое публичное заявление радости, горя, сочувствия, отвращения, что мы, как дети, не знаем никакой меры и делаем противной самую невинную игру. После высочайшего путешествия по России Александра Дюма и возведения в действительно тайные великие люди Молинари — бросились на пятидесятилетия. Греч подряжает стариков, Греч читает старикам, Греч жует старыми зубами яствы юбилейные, потом описывает блюды и стариков и свои собственные седые речи. Появление Греча за столом скоро будет наводить ужас на семью, напоминая, что кому-нибудь за семьдесят лет. Едва мы успели оправиться от сладостных чувств, возбужденных в нас повестью Греча о том, как пятьдесят лет тому назад в заставу Петербурга входил юный казанский студент, бедный деньгами, но богатый чистой математикой, как он сделался профессором, несмотря на то что знал свою часть, как он — более художник и поэт — не мог долго довольствоваться чистой математикой и пошел в министерство нечистой математики, и теперь сам сделался министром и сам празднует юбилей, и все еще — мог бы сказать старый Нестор юбилеев — имеет отвращение от всего чистого и в силу того мешал освобождению крестьян.
Итак, едва мы успели оправиться от повести об юном казанском студенте, пятьдесят лет тому назад входившем в петербургскую заставу, Греч поставил на юбилей свежего старика П. А. Вяземского. Что же он сделал пятьдесят лет тому назад, тут и петербургской заставы нет? Что значит начало литературной деятельности пятьдесят лет тому назад? Но этот вопрос был бы неважен, если б он сделал что-нибудь путного
75
в продолжение этих пятидесяти лет. Его литературная деятельность, точно так же как служебная, известна всем, кроме трубадура, воспевшего его страшно плохими стихами.
Какую мысль или какие мысли бросил этот юбилейный князь молодому поколению, какой труд совершил он в полстолетия? Быть «братом Карамзина, другом Пушкина» и товарищем министра просвещения не дает еще права на такое признание24[24]. Мы не знаем, каким он был братом и каким другом, но товарищем министра он был плохим. Зачем все это беспокойство — человек не успел пообедать и послушать, как ему поет менестрель, а его, старика, на чай к Елене Павловне, а тут государь пьет его здоровье. Сам Погодин приезжал из Москвы. Что же можно было бы прибавить для пятидесятилетия Пушкина, разве только убавить прозу Греча и стихи Сологуба?
76
TO THE EDITOR OF «THE DAILY NEWS»
Sir, — A telegram which appeared in your estimable journal of this morning contains an extract from a letter my venerated friend Garibaldi has, it seems, addressed to me and published in the «Diritto». I have satisfaction in stating that before the knowledge of this letter we understood our position precisely in the same manner as the great Italian; and, in proof, permit me to beg your insertion of a few lines translated from Russian, and published in the last number of the «Kolokol» (№ 96, April 15). It is necessary to explain that on the 10th of April we had designed to celebrate with our fellow-labourers in the Russian printing-office, and our friends, the event of the emancipation of the peasants in Russia, and on the morning of that day arrived by telegraph the account of the massacres at Warsaw. We quote from the article referred to:
Our fête was sombre, sinister: we have known few days more heavy, when the mind has been more painfully oppressed by conflicting sentiments; never before did lampions hang so close to tears. The time is still far distant when a Russian may hold a fête for any event whatever in gaiety of heart, with no sad thought behind, with no anxious care. We had grown young again at the great news of the emancipation of the peasants; we looked forward with hope and anticipated with emotion our proposed meeting, prepared to drink, for the first time in our lives, the health of the emperor Alexander II, liberator of the peasants. We knew perfectly well to what obloquy we should expose ourselves by this act on the part of a narrow-minded political puritanism and mean jealousies. But we also knew that this toast, pronounced by us at our table, would have an echo in the heart of the emperor Alexander, very different from that of an enthusiasm under censure of the gendarmes and warmed by the police. But our hand fell, our toast was chocked in the blood at Warsaw. The crime was too recent, the wounds still bled, the corpses had not had time to become stiff.
The name of the czar expired on our lips; without speeches and without noise, with the religious solemnity that fits the approach to another cup, evoking also the memory off a redemption and a martyrdom, we raised the glass to our lips, and having drunk to the people emancipated, we proposed but one toast «The entire absolute independence of Poland, her emancipation from Russia and Germany, and fraternal friendship between the Poles and Russians».
It is only after the entire separation of Poland from Russia that the two people will be capable of a mutual understanding. The Russian officer who broke his sword has begun a new era. If he has perished, as the journal announce, we will unite with the Poles to raise upon the frontier a monument to his memory — the monument of a new brotherhood.
And you, sire, why did you destroy our festival? Have we had too many since our birth? What have we had to celebrate but
