его; но он это сделал назло покойной матери, другой цели у него не было.
65
С тех пор время от времени являются какие-то потерянные, безгромные зарницы — являются люди, воплотившие в себя историческое угрызение совести, бессильные искупители, неповинные страдальцы за грехи отцов. Многие из них готовы были все отдать, всем пожертвовать, но не было алтаря, некому было принять их жертву. Одни стучались во дворец, на коленях умоляли опомниться; их речь будто потрясала венценосцев, но из этого ничего не вышло; другие стучались в избу, но не могли ничего сказать мужику — так разошлись их языки. Крестьянин смотрел сурово и недоверчиво на этих «дары несущих данаев», и с горестью отходили от него раскаивающиеся, сознавая, что у них нет родины.
Сироты мысли, сироты любви, иностранцы дома, разобщенные между собой, эти пять- шесть лучших людей в России гибли в праздности, окруженные безучастием, ненавистью, непониманием. Новиков сидел в крепости, Радищев в Илимске. Хороша им показалась, вероятно, Россия, когда Павел их выпустил.
…Ничего нет удивительного, что все с упованьем взглянули на Александра.
Молодой, прекрасный собой, с кротким и задумчивым взглядом, застенчивый и чрезвычайно приветливый, он мог очаровать их. Разве он не страдал о болях России, как они? Разве он не хотел их исцелить, как они?.. Но он сверх того и мог это сделать, так по крайней мере им казалось.
И Радищев, дорого заплативший за то, что пожалел черную Русь, идет с такою же верой, как Каразин, предлагать свои силы юному императору, и его он принимает. Рьяно бросается Радищев на работу, пишет ряд законодательных проектов, которые должны вести к уничтожению крепостного состояния, телесных наказаний. Но вдруг, как-то потолковавши — не с ямщиком, а с графом Завадовским, он остановился, замялся, на него капало сомнение, страх, он подумал, подумал, налил себе стакан купоросного масла и выпил его. Александр послал к нему своего лейб-медика Вилье, помочь было поздно. Вилье только сказал, глядя на черты агонизирующего: «Должно быть, этот человек был очень несчастен!»
Это было осенью 1802 года, Каразин тогда был е силе, он
66
Радищева знал очень хорошо, даже затерял как-то тетрадь его проектов — но потрясающий пример не подействовал. Высланный из дворца, он возвращается через пять лет, через десять лет, через двадцать, через тридцать с своим проектом освобождения крестьян и дворянского представительства, с своим переворотом сверху вниз. Не замечая, наконец, что уже царствует Николай, он стучится и к нему в двери и толкует этому ограниченному фрунтовику о том, «что подымаются бури, что быть беде, что надобно для сохранения трона делать уступки», и никак не может сообразить, за что Александр в 1820 велел его посадить в крепость, а из передней Николая его велел вывести жандармам обер-жандарм Бенкендорф.
Ему бы спросить у Сперанского, как крутые горки плоского Петербурга укатывают рьяного коня и делают из него почтенную упряжную клячу, важно ходящую в шорах.
Но как же эти люди могли так обманываться, или зачем же их обманывал Александр? Да этого вовсе не было. Мы не имеем ни малейшего права по крайней мере до 1806 — 7 года сомневаться в его искреннем желании облегчить судьбу своих подданных: оградить крестьян от злоупотребления помещиков, от злоупотребления чиновников, от подкупного суда и несправедливости сильных. Александр не ставил исключительной целью своего царствования тупое поддержание и увеличение своей власти, как какой-нибудь Николай. Он не желал, чтоб его слово равнялось приему стрихнина, он домогался, чтоб его не только боялись, но и любили. В самые страстные минуты он мог не только выслушать мнение другого, но и принять его. Решившись расстрелять в 1812 году Сперанского, он отменил безумную казнь, поговоривши с академиком Парротом. Все это так, но сделать что-нибудь путного для русского народа он не мог. В этом-то и состояла трагическая роль его.
И почем знать, не ударился ли он во внешние войны оттого, что он стал разглядывать заколдованный круг, который расширялся всякий раз, когда он приказывал набор, увеличивал тяги народные, и тотчас суживался, когда он предпринимал что-нибудь для народа? Он становится нерешителен, его давит недоверие к другим, неуверенность в себе; колебание растет с поражениями, растет с победами; из Парижа он возвращается
67
мрачным мистиком — не хочет больше ни пересоздавать, ни улучшать; он возвращает Сперанского, но проекты его остаются сосланными в архиве; он Энгельгардту, сказавшему ему что-то о приведении в порядок гражданской части, печально отвечает: «Некем взять!»
К власти он привык; славы ему было не нужно больше, ему хотелось теперь покоя, и он между всеми министрами и сановниками, между генералами, покрытыми славой, и людьми приближенными выбрал бездушного палача — Аракчеева и передал ему Россию… да еще так распорядился, чтоб она и после его смерти досталась другому Аракчееву.
Дворянству он не верил, народа он не знал, и чему же дивиться, когда возле него стояли люди, как Сперанский и его противник Карамзин, как предтеча славянофильства Шишков, которые могли знать народ, но не знали его? когда умнейшие государственные люди, как Мордвинов, толковали о дворянстве как об единой опоре престола, когда честные сенаторы, как Лопухин, возмущались при мысли об освобождении крестьян?
Жаль, что Александр был немного глух и не ездил один в кибитке по большим дорогам: может, и его как-нибудь разбудила бы на заре песнь ямщика, и он в ней, а не в Эккартсгаузене поискал бы ключа к таинствам народа.
…Для того чтоб знать русский народ, Александру мало было убить отца, ему надобно было отречься от «премудрой бабки», от «великого Петра», от всего роду и племени. Ему — страшно сказать — ему надобно было отречься от Лагарпа, который из него сделал человека, но который никогда бы не понял, что «об русской истории лучше государственных актов, можно узнать у бурлака, который угрюмо идет в питейный дом и окровавленный выходит из него!»
V FAREMO DA NOI!23[23]
Когда двери государева кабинета затворились для Каразина, он еще сделал опыт, пользуясь правом, ему предоставленным, писать к нему. Но Маркиз Поза не имел больше интереса для коронованного Дон-Карлоса; к тому же Александр теперь был поглощен и занят вопросами другой важности, вопросами европейскими: он мерился с Наполеоном и напрашивался на войну, которая должна была кончиться тем, что нас побьют под Аустерлицем.
Начинает заниматься другим и Каразин: он, как отверженный любовник, par dépit amoureux24[24] бросается в деятельность, изумительно многосторонную. В его огненной, беспокойной голове несутся, чередуются, переплавляются вереницы мыслей, государственные планы, агрономические проекты, ученые теории, машины, наблюдения, снаряды, новое винокурение, усовершенствование кожевенного производства, земледельческие опыты с иностранными семенами, легкий способ сушить и сохранять плоды и пр. Начинается война — Каразин пишет о средствах умножения селитры, делает мясные консервы и рядом с этим хлопочет об учреждении повсеместных метеорологических наблюдений в России; ставит в 1808 году совершенно ясные наукообразные требования по этой части, которые наука до сих нор не может удовлетворить; ищет средств употребить на пользу воздушное электричество, заводит филотехническое общество в Слободско-Украинской губернии, печется о своем Харьковском университете и проч., и проч.
Но главная мысль, главная боль, основной тон жизни не тут.
Улучшая винокуренные заводы и стараясь на дело употребить воздушное электричество, Каразин страстно следит за другими событиями и ищет другого громоотвода. Между тем время идет да идет.
Александр царствует уже двадцатый год. Чего и чего не было с тех пор, как со слезами на глазах он читал письмо Каразина?.. Тильзит и 1812 год, Москва и Париж, Венский конгресс и Св. Елена. Общественное мнение, разбуженное столькими выстрелами и толчками, двинулось вперед, правительство стало отставать. Александр не исполнил своих обещаний. Неудовольствие росло. Народ, давший столько крови и получивший за это шишковскую прозу манифеста, роптал на новый рекрутский
69
набор, тем больше что поговаривали о бессмысленной войне для поддержания австрийского ига в Италии, о повторении нелепейшей суворовской кампании.
Молодые люди, энергические и образованные, смотрят угрюмо Каразин все это видит, но он продолжает верить, что Александр может и хочет предупредить собирающуюся бурю.
В начале 1820 года государь простил какой-то казенный долг тестю Каразина. Каразин просил дозволение лично принести свою благодарность — отказ. Он написал государю письмо, в котором, между прочим, говорит:
«Я ничего особливого писать не буду; по попрошу только, потребуйте, всем, государь, у графа Виктора Павловича бумагу в несколько листов, писанную мной для него 31 марта по поводу одного с ним разговора, и еще письмо у действ, тайного советника князя Вяземского, писанное к нему из масальской его деревни купцом Роговым от 1 апреля, которое он мне читал на сих днях. Нельзя было без ужаса встретить столь решительного сходства мыслей человека, столь удаленного от меня по всем отношениям, с моими и со всем тем, что занимает мою душу постоянно с 1817 года, когда я имел дерзновение открыть сие в письме моем из Украины вашему величеству. Нельзя было не привести себе на память, что точно так из разных мест отзывались во Франции отголоски благонамеренных пред наступлением гибельного переворота и что точно так были пренебрегаемы! ,,Il est singulier que dans ce siècle de lumières, les souverains ne voient venir l’orage que quand il éclate»25[25], — сказал Наполеон Лас-Казасу на острове Св. Елены (p. 93, § ССС XVII). Столь чудное согласие различных умов, не имеющих между собою ничего общего, заслуживает внимание; должно в себе заключать нечто справедливое, тем больше что подобные чувствования открываются в беседах частных обеих столиц с некоторого времени! Довольно, если половина, если некоторая доля есть тут основательного!»
«…Время, — говорит он в записке, поданной по приказанию государя В. П. Кочубею, — время укрепить расслабевающий
70
состав нашего государства, время заменить религиозное к престолу почтение — другим, основанным на законах.
Конечно, год-два, может, и более еще протянется, но для того-то я теперь и пишу, для того- то и отваживаю всего себя. Моя участь должна быть или ссылка за Байкал, пока еще ссылать можно, или смерть с оружием в руках при защищении последнего входа к комнатам государевым. Тогда я писать уж не стану».
Каразин умоляет государя «не верить словам, которыми губернаторы его встречают: все благополучно, все по-прежнему!» — «Великая перемена, — говорит он, — произошла и ежедневно происходит в умах…» В семеновской истории, в которой он оправдывает солдат и удивляется им, он явно видит «ступеньку лестницы, которую строит для нас дух века».
Но где же его громоотводы? Вот они. «Постепенное освобождение крестьян и вызов выборных людей от всего дворянства как представителей общественного мнения в семейном совете правительства»; этой думой, полагает Каразин, «будет спасено
