звука!
Откровенно желая добра народу, мы ищем лекарства его болезням в иностранных фармакопеях; там травы иностранные,
но в книге искать легче, чем на поле. Мы делаемся легко и последовательно либералами, конституционалистами, демократами, якобинцами, но не русскими народными людьми. До всех политических оттенков этих можно дочитаться: все это понято, объяснено, записано, напечатано, переплетено… А тут иди целиком. Русская жизнь стоит леса, в котором Дант заблудился, и дикие бестии такие же есть, даже гаже флорентийских, но нет Виргилия; попались было какие-то московские Сусанины, да и те вместо избы, свели на кладбищенскую часовню…
Не зная народа, можно притеснять народ, кабалить его, завоевывать, но освобождать нельзя.
Без народа — его не освободит ни царь с писарями, ни дворянство с царем, ни дворянство без царя.
То, что теперь совершается в России, слепым должно открыть глаза. Никогда не признавая законным крепостное право, народ выносил страшную тягость его. Видя силу против себя, он молчал. Но как только его захотели освободить по-своему, он от ропота, от страдательного противудействия дошел почти до открытого мятежа. А ведь явным образом ему теперь лучше. Каких же знамений еще ждут цивилизаторы?
Только тот, кто, призванный к деятельности, поймет быт народа, не утратив того, что ему дала наука, кто затронет его стремления и на осуществлении их оснует свое участие в общем земском деле, тот только и будет женихом грядущим.
Этот урок равно нам повторяет печальная фигура Александра с своей короной; Радищев — с своим стаканом яда; Каразин, пронесшийся горящим метеором по Зимнему дворцу; Сперанский, светивший годы целые лунным светом без теплоты, без красок, и наши святые мученики 14 декабря. Кто же будет этот суженый?
Император ли, который, отрекаясь от петровщины, совместит в себе царя и Стеньку Разина? Новый ли Пестель, опять ли Емельян Пугачев, казак, царь и раскольник, или пророк и крестьянин, как Антоний Безднинский?
Трудно сказать, это частности, des détails, как говорят французы. Кто б ни был, наше дело — идти к нему навстречу с хлебом и солью!
78
TO THE EDITOR OF «THE FREE PRESS»
Orsett-house, Westbourne-terrace.
March 12, 1862.
Sir, — You have inserted in your paper of the 5-th of March an article stating that Bakunin is an agent of the Russian government. Unhappily, we only read it on the 11-th instant.
We, being the friends of Bakunin from our youth, and the editors of the Russian journal alluded to in your article, we solemnly protest against this calumny, warmed up from former times, and protected by anonymity.
The assertion concerning Bakunin is as false and absurd as that relating to our journal.
Our journal is no secret, anybody can easily ascertain its tendencies.
Relying upon your feeling of right and justice, we beg you to insert this note in your journal.
We remain etc.
Alexander Herzen, Nicholas Ogareff, Editors of the Kolokol.
ИЗДАТЕЛЮ «THE FREE PRESS»
Orsett-house, Westbourne-terrace.
12 марта 1862.
Сэр, вы поместили в вашей газете от 5 марта статью, утверждающую, что Бакунин — агент русского правительства. К сожалению, мы прочли ее только 11-ого.
79
78
Будучи еще с юности друзьями Бакунина и являясь издателями русской газеты, на которую ссылается ваша статья, категорически протестуем против этой разжигаемой с давних пор клеветы, защищенной своей анонимностью.
Утверждение относительно Бакунина в той же мере фальшиво и абсурдно, что и утверждение, относящееся к нашей газете.
Наша газета — не секретна, каждый легко может уяснить себе ее тенденции.
Полагаясь на ваше чувство правды и справедливости, мы просим вас поместить это замечание в вашем журнале.
Остаемся и пр.
Александр Герцен, Николай Огарев, издатели «Колокола».
80
УЧЕНАЯ МОСКВА
Мы получили еще три письма о Московском университете — черные, печальные письма… Пусть нас опять осмеют за то, что у нас есть человеческое сердце, но мы не скроем глубокой боли, с которой мы читали эти письма. Мы не лжем на себя ни чувств, ни бесчувствия. Нам дорога память о Московском университете и о московском круге нашем. Мы храним пиетет к друзьям юности и к московской alma mater, в ее аудиториях провели мы святейшие минуты юности и вынесли без ран на спине все оскорбления николаевского деспотизма, там сложилась, окрепла та мысль борьбы, которой мы остались верны; оттуда мы рассеялись по ссылкам и там собрались через несколько лет около кафедры Грановского, — Грановского… как тяжело становится при его имени… Теперь наш черед сказать о нем то, что он сказал о Белинском: «Благо умершему вовремя!»30[30] В 1849 году гнет был внешний; там, куда не досягало ни ухо жандарма, ни рука квартального, там было чисто… а теперь?..
И будто в этих гнусностях участвовали друзья, товарищи, ставленники Грановского?
Кто они?.. Те, которые покраснеют, читая наши строки, те, которые почувствуют, что как ни кричи, а что-то неладное на совести не перекричишь!
А если и таких нет?
Письма, о которых идет речь, очень опоздали. Одно из них представляет полную историю университетского дела, оно будет помещено в следующем листе, из двух остальных мы выписываем несколько небольших отрывков.
81
Надеемся, что писавшие их уверены в фактах, которые они нам сообщают. И снова напоминаем нашим корреспондентам, что всякий раз, когда они доставляют нам неверные слухи,
новости, взятые с улицы, преувеличенные духом партии (как это было весьма недавно), они нам делают гораздо больше вреда, чем все Шуваловы с своими вольными и временнообязанными слушателями.
Из первого письма.
…На днях я читал отзыв московских профессоров по делу студентского адреса. Мысль, проведенная в нем, такова: само правительство виновато в том, что подобные истории, как история с адресом, возможны в университете, следовало бы при первых же университетских волнениях обращать больше внимания на своеволие студентов и строго наказывать зачинщиков31[31].
Из второго письма.
…Наконец дошел до нас «Колокол», в котором говорится об университетской истории. Не все верно в вами помещенном рассказе, и многих подробностей недостает. Ваш корреспондент, например, похвалил профессора Ешевекого, а он 11 октября, когда студенты входили в профессорскую комнату для объяснения с попечителем, загораживал им дорогу, толковал о разладе студентов с профессорами и на замечание студентов, что они пришли вовсе не к профессорам, а к Исакову, отвечал: «Пока Исаков здесь, мы не должны выдавать его!»
Вообще наши профессора отличаются. Ленц и Никитенко, генералы Петербургского университета, были поражены усердием к порядку Соловьева и Бабста, призванных в комиссию для пересмотра университетского устава.
Вступительную лекцию Чичерина вы знаете, — вы знаете, вероятно, его философию рабства, т. е. повиновения дурным законам, и обиду, нанесенную им студентам, тогда сидевшим под арестом. Все это сначала сошло ему с рук. Но когда содержавшихся студентов выпустили, они решились освистать его 9 декабря. Узнав это, та часть слушателей, которая сочувствовала ученому профессору, послала студентов Соловьева и Суходолъского предупредить его. Чичерин явился на лекцию в сопровождении Н. Ф. Павлова и Корша (в одном письме назван редактор «Моск. вед.», в другом его брат). Когда часть студентов стала свистать, другая под предводительством Соловьева закричала: «Вон свистунов!» Крик этот увлек даже почтенного гостя, г. Корша, который с полным самоотвержением тоже кричал: «Вон свистунов!»
82
На следующей лекции студенты в числе двадцати пяти просили г. Чичерина выслушать несколько слов. Ученый профессор сказал, что он во время лекции остановиться не может, а что после лекции он попросит у инспектора позволение говорить со студентами. Вероятно, инспектор позволил, потому что ученый профессор возвратился в аудиторию. Тут началось длинное объяснение, кончившееся тем, что профессор безбоязненно сказал: «Я стою за форму неограниченного монархического правления. Я держусь тех убеждений, которые считаю истинными, и не виноват, что они у меня не такие, какие нравятся вам»… Какие мнения нравятся ученому профессору, об этом вы можете прочитать в «Нашем времени».
К этому не совсем благоприятному отзыву второе письмо прибавляет более утешительное известие для консервативного профессора и его друзей:
Вступительная лекция г. Чичерина была встречена громким одобрением в правительственных кругах. 30 ноября Путятин, приезжавший от имени государя благодарить московских профессоров за то, что они себя вели так умно, в то время как петербургские шалили, благодарил особенно г. Чичерина. После чего было запрещено ценсуре пропускать что-либо против его лекций!
83
ЯТАГАН УБИТ АУКЦИОНОМ!
Последние цены на Павловых в Москве не слишком дороги — «Свободное слово» в первом выпуске печатает следующее торговое известие о покупке правительством за 25 000 р. Павлова Николая Филипповича: «Павлов сам накупился, т. е. предложил свои услуги. Ему даже было отказано один раз; так он съездил в Петербург, побывал у Вяземского и Долгорукова и получил вспоможение на издание своей полезной газеты». «Какого Вяземского? — спрашивает наивно редактор „Свободного слова». — Неужели Петра Андреевича?» Что же тут удивительного? Вы «уважаете остатки человеческой личности во всяком человеке» — это хорошо, но недурно также и знать личности человеков.
БЕЗ МАСОК
Я публикую мой проект под своим именем потому, что думаю, что пора нам перестать бояться… потому, что, желая, чтоб с нами перестали обращаться, как с детьми, мы должны перестать действовать по-детски, потому, что тот, кто хочет правды и справедливости, должеп уметь безбоязненно стоять за них.
Когда мы прочли эти слова, исполненные героической простоты, Н. Серно-Соловьевича в предисловии к его замечательной брошюре о крестьянском деле, изданной в Берлине, мы
84
были уверены, что от них начнется новая эпоха заграничного русского слова, — эпоха с открытым забралом. Это огромный шаг вперед. И вот А. Кошелев издает в Лейпциге свое решение земского вопроса. Не можем себе отказать в удовольствии передать нашим читателям его предисловие:
Мы представили в ценсуру нашу статью «Что такое русское дворянство, и чем оно быть должно?» и не получили разрешения на ее напечатание под предлогом, что статья может раздражить дворянство. Дворянин пишет о дворянстве и обращается к своим собратьям-дворянам; пишет он не воззвание, а рассуждение умеренное, и притом с соблюдением всяких ценсурных приличий (так по крайней мере казалось); и такую статью ценсура не пропускает! Мы пошли дальше; но и там — отказ. После этого нельзя было и думать о напечагании в России записки «Какой исход для России из нынешнего ее положения?» Что ж — молчать или печатать за границею?
При нынешнем положении России таить слово утешения, ободрения или совета грешно. Мы можем ошибаться, увлекаться, насчет достоинства наших мыслей заблуждаться; на то мир, чтобы дело обсудить. Но молчать — мы не вправе.
Когда в древние времена не позволяли христианам молиться богу по их воре и они отправляли свои службы ночью и в подземелиях, хорошо ли поступал тот, именующий себя христианином, который удалялся от таких собраний?
Солнце свободы встало для России не вследствие, слава богу, кровавой борьбы, а по мудрому, благовременному,
