послали донос Путятину, это петербургские профессора, — когда вся
Русь поднимается от тяжелого сна и идет на совершение судеб, которых главные черты начинают прорезываться из-за несущихся туч, стесняющихся облаков, когда даже Зимний дворец приостановился и стал думать думу.
Господа, studiate la matematica, е lasciate le donne!
Ни микроскоп, ни телескоп вам не помогут, тут надобно иметь простые глаза, а вы их-то и испортили серой немецкой печатью. Лучше уж и не выходить из аулы да из кабинета, а то
92
как бы вам не пришлось опростоволоситься, как это случилось с вашими предшественниками, иерусалимскими профессорами богословского факультета, — и не услышать грозный упрек:
— «Я был среди вас, и вы меня не узнали!»
— «Да где? Когда? Помилуйте!»
В том-то и дело, что не узнали. Вы еще ждете мессию по писаниям, в церковном облачении, в сиянии и торжестве, в сопровождении самого Молинари …а он родился опять в овчарне. Мы согласны с вами: что за место для потомка царя Давида — в яслях?
— Да что ж делать!
93
ОТВЕТЫ М. Л. МИХАЙЛОВА
Сенаторы и вообще сановники были до настоящего времени мало речисты, они представляли молчащий хор, обои, почетную обстановку самодержца всероссийского, бессловесные орудия, которыми он дрался. В его присутствии они не смели говорить; в его отсутствие с ними не смели говорить — никто, кроме равных по чину, а тем нечего было сказать.
Но времена двигаются вперед, а с ними двигаются вперед и наши сенаторы. И вот нам удалось на sea side34[34] встретить усовершенствованного сенатора с даром слова, с репетицией. Последний русский сановник, которого я видел лет двенадцать тому назад, сановник первой величины, был Виктор Панин, сидевший согнувшись в карете на пароходе. Прогресс огромный: Панин все молчал в карете, сенатор постоянно говорил в вагоне.
Заметив его наклонность к велеречию, я вдруг спросил его:
— Вы были в Петербурге во время суда Михайлова?
— Как же.
— Тут, несмотря на восхваляемый прогресс, ваши товарищи поступили не лучше николаевских палачей и инквизиторов, разных Бибиковых и Гагариных.
— Позвольте, — перебил меня сенатор, — я, по счастию, не был в числе его судей, стало, я не себя защищаю; по человечеству, мне его жаль, я видел его: болезненный, худой, — но с тем вместе я вам должен сказать, что такой закоснелой дерзости, какую показал Михайлов, я не видывал, c’est du Robespierre35[35]. Вы не имеете идеи, что такое. Прежде по крайней мере люди отпирались, чувствовали ужас своего положения, а этот господин,
94
тщедушный, в очках, прямо говорит: так и так. Я помню некоторые из его ответов… в Англии, сидя вдвоем в вагоне, страшно повторить. Что же правительству делать, что делать судьям?
— Да вы припомните что-нибудь?
— Такие вещи не часто удается слышать, я у себя в памятную книжку записал.
— Это чрезвычайно любопытно.
— Да-с, я думаю. Вот постойте, она у меня туг в саке. — Он порылся и достал книжку, потом добавил: — Посудите сами.
Тут он начал читать — пропуская, останавливаясь, повторяя.
На вопрос: Каких вы убеждений относительно русского правительства? Михайлов отвечал:
— Я давно уже имел случай ознакомиться с принципами нашего правительства и нахожу их таковыми, что честный человек не только не может разделять, но и одобрять их.
Напрасно уничтожением крепостного права на бумаге вы хотите включить Россию в число умеренно-либеральных, цивилизованных держав. Она теперь не что иное, как огромное имение, расстроенное распутством богатого своего помещика.
Напрасно в своде законов вы поместили слово «гражданин», потому что, где нет гражданских прав, там это слово мертвая буква. У нас вместо прав существуют сословные привилегии и преимущества, выросшие на почве личного произвола.
— Не выражали ли вы ваших убеждений публично?
— За неимением публичной общественной мысли и при нынешнем положении прессы, которое действительным гнетом лежит на дороге нашего национального развития, писателю невозможно высказаться перед народом, а народу невозможно высказаться в писателе. Уничтожьте цензурный комитет, если вас интересует взгляд мыслящего общества на правительство. Вы только откройте инструмент, а музыка будет.
— Не действовали ли вы против правительства и как именно?
— Вы дошли наконец до такого вопроса, на который привыкли получать отрицательный ответ. Но на этот раз откровенность взяла верх. Я не буду спорить с вами. Да, я действовал
95
против правительства путем пропаганды, тем последним путем, который вы стараетесь запереть легионами ваших сыщиков. А кстати, по какому праву эта подлая сволочь, спрошу я вас, содержится на счет правительства, а не государя? Кому нужно, тот пусть и оберегает и холит это нежное, боящееся света растение нашей отечественной флоры, возращенное в жандармски-полицейском цветнике.
Вы хотите знать, в чем состояла эта пропаганда? Я в этом случае поспешу, как я умею, удовлетворить вашей любознательности. Я старался сообщить народной массе те идеи, при понимании которых невозможен существующий порядок вещей. Будьте уверенны, что, если бы все общество получило хоть какое-нибудь социальное образование, в России была бы конституция. Министры и весь этот штат вельможно-лакейских воров, прихлебателей с расшитыми золотом воротниками были бы стерты с лица земли. Зимний бы дворец опустел. Памятник Николая незабвенного не обезображивал бы больше Исаакиевскую площадь.
Насколько верны записки сенатора, я не знаю, но общий характер, весьма вероятно, сохранен.
96
ЧУДОТВОРНОЕ ДЕЙСТВИЕ ИМПЕРАТОРА
Известно, что в средние века французские короли были очень полезны от золотухи: больных детей клали на камни при входе в собор, король прикасался, и золотуха проходила. Свойство это утратилось у них, вероятно, потому, что золотуха всего королевства перешла в бурбонскую кровь, в силу чего пошли все эти несвежие Людвиги XV, рыхлые и прожорливые Людвиги XVI, таскающие ноги Людвиги XVIII, подагрики с колыбели Генрихи V.
Александр Николаевич лечит у нас больных от духовной золотухи с необычайным успехом. Второе излечение стоит первого. Модеста Корфа государь радикально излечил от «Восшествия Николая на престол», давши ему случай выкупаться в уничтожении телесных наказаний:
«Indépendance» говорит, что он составил проект, и притом очень хороший.
Не нужно ли еще кого выстирать уничтожением ценсуры? Панина бы хорошо, да нельзя: корыта нет в целой империи, в котором Виктора Никитича можно было бы промыть до затылка. Кого же? Адлерберга, отца и сына или обоих вместе, а коли не стыдно, то и с
Бутковым? Все равно, только поскорее их в стирку.
SIMILIA SIMILIBUS36[36]
Законы природы умилительно постоянны, однородные силы всегда, везде отталкивают друг друга. С истинным удовольствием
97
извещаем о воспоследовавшей размолвке двух государственных людей III отделения т рагЬЬиБ тШеНит — Тимашева и Шувалова 7
Фельетон «Северной пчелы» от 11 апреля напомнил нам ошибку, сделанную нами, и, следственно, нашу обязанность ее поправить.
Оскорбленные грубым выражением о женщинах купеческого сословия в стране, в которой дворянская спесь на немецкий манер доходит до того, что дам недворянского звания обижают в собраньях и гимназиях, не пускают в сады, открытые для шляхты, и проч., мы спросили («Колокол», лист 122 и 123), кто назвал пьяную купчиху, ехавшую со свадьбы, типом женщины купеческого сословия: официальная почта или официозная пчела… и попали в тот же самый грех. Слово официозная, убеждаемся мы больше и больше, к пчеле идет так же мало, как типическое значение бедной замерзшей купчихи к целому сословию.
Благородное направление «Северной пчелы», наиболее независимой газеты русской, вменяет нам в обязанность извиниться в. нашем выражении. Мы сделали бы это прежде, но дело вышло из головы. Сердитый тон фельетона напомнил нашу обязанность. Мы ее исполняем от чистого сердца.
ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ
В ответ на несколько писем, полученных из России, мы считаем нашей обязанностью сказать, что мы готовы учредить при редакции «Колокола» сбор денег, предназначаемых на общее наше русское дело; мы берем на себя не только обязанность хранения денег, но и тяжелую ответственность употребления их. Что мы поступим с полной чистотой и полным вниманием — в этом, вероятно, предлагающие прислать деньги не сомневаются. Само собою разумеется, что мы будем1[1] вести строгую отчетность и отдадим гласный отчет тогда, когда он будет возможен.
12 мая 1862.
Orsett-house, Westbourne-terrace.
99
ULTIMATUM
р. р. с
Пошлую клевету, выдуманную еще в 1848, что Бакунин агент русского правительства, и распространенную теперь на нас, снова подогрели мелкие английские и немецкие листы.
Для русских нам не нужно опровергать это вранье. В России не найдется ни одного человека, достаточно глупого, чтоб поверить, достаточно подлого, чтоб повторить это.
Такого рода нелепости оседают только в грязном, тинистом отстое последних политических брожений тридцати шести германских отечеств и всплывают в тронутом мозгу неузнанных государственных мужей Великобритании, несчастных женихов власти, сошедших с ума и с совести от неудовлетворенной любви к ней и корчащих роль тонких, глубоких дипломатов перед тощей и тупоумной толпой уездных поклонников и клубных second rate37[37] политиков.
Жалкое стадо, принимая зависть за призвание и желчь за гений, качает своей глупой головой, повторяя: «Один человек и есть, который все знает, все может… и он-то, именно он-то, не у дел!» За эту скромную награду неудавшиеся министры готовы клеветать не только на каких-нибудь русских выходцев, но на Гарибальди и Маццини.
Мы протестовали так, как протестовали в 1848 и в 1854. Они продолжают нести свою галиматью. Наконец это надоело. Впредь ни за себя, ни за друзей мы вступаться не будем!
Истина этим людям равнодушна.
Россию они ненавидят, и притом вовсе не правительство, а вообще все русское и всех русских. Разбирать, что мы проповедуем, чего мы хотим, почему мы работаем в пользу русского
100
народа и против немецкого правительства в Петербурге, что мы толкуем о праве на землю, о сельской общине, о сельском самоуправлении, об уничтожении сословных прав, почему мы, русские, хотим полной независимости Польши, и не только от Петербурга, но и от Вены и Берлина, — все это разбирать им недосуг, скучно, да и при общем невежестве образования нелегко. Гораздо проще — людей, которых вся жизнь, факт за фактом, была посвящена народному делу, которые с первой юности до седых волос боролись с русским самодержавием, которые лучшие годы жизни провели в ссылках и тюрьмах, в насильственном или добровольном изгнании, — выдавать за агентов русского правительства.
Тактика эта вовсе не новая, — руководствуясь ею, свели на гильотину Анахарсиса Клоца и обвинили Томаса Пена.
Протест наш был последним знаком уважения к честным людям среды, в которой мы живем… Что касается до мнения о нас всяких Кауницев без места и Меттернихов без портфеля, нам до него дела нет.
Мы — чужие в этом мире, мы, собственно, живем не здесь, а дома. Было время, когда мы думали, что наше призвание состояло, между прочим, и в том, чтоб свидетельствовать перед Западом о возникающем русском мире. Это время прошло. С каждым годом, с каждым событием мы становимся дальше и дальше от среды, в которой жить осуждены нашей деятельностью.
