Мы этого не скрываем. Мы остаемся вне России только потому, что там свободное слово невозможно, а мы веруем в необходимость его высказывать. Заграничная жизнь для нас вовсе не partie de plaisir38[38], а жертва, огромная жертва, которую мы приносим нашему делу.
учреждения своего отечества в пользу Австрии и абсолютизма.
Мы не чувствуем благодарности за то, что живем здесь, и не просим ни признания, ни гостеприимства, ни участия, мы берем по праву ту защиту закона, которую свободная страна безвозмездно дает всем непреступникам; мы пользуемся той терпимостью, которую английское уложение распространяет не только на выходцев других стран, но и на своих теоретических изменников, стремящихся ниспровергнуть вековые, святые
…Итак, vorwarts39[39], господа! Мы оставляем поле, мы делаем вам теперь наш прощальный визит и поручаем себя вашим дружеским обвинениям и братским клеветам.
Твердые святостью нашего дела,
Твердые нашей чистотой,
Твердые верой в нас русских,
15 мая 1862.
102
СМЕРТЬ ПИОТРОВСКОГО, доносы Филарета, инквизиция на всех парах
У нас не только розги и телесные наказания находят защитников, но, что еще удивительнее, и защитники розог находят своих защитников. Не так давно за Филарета вступился в Париже — и кто же?.. Паки в деятельность воздвигнувшийся С. П. Шевырев. Шевырев московский, итальянский, ярый боец славянофильства сороковых годов, — Шевырев, представлявший женственно-мягкое начало в журнальном союзе с циклопически-неотесанным, обрывистым, ухабистым, крепкоустым Погодиным; тот самый Шевырев, о котором мы так почтительно молчали, зацепил нас своим детским soprano.
Видно, что телесные наказания у нас очень народны, недаром существуют пословицы вроде «за битого двух небитых дают».
Но вот новый камень испытания защитнику преосвященнейшего. Будет ли Степан Петрович защищать филаретовские доносы и его духовные розги, которыми он засекает до плотской смерти? Филарет сделал гигантский шаг к III отделению, он не нынче — завтра даст постного киселя Долгорукому и будет митрополитом и шефом корпуса жандармов. Тимашев и Шувалов, иже за III отделение пострадавшие, верно, пойдут в иеродиаконы. Одна надежда и есть на скудельность земного тела; зажился старче во временной гостинице, пора и ко дворам беззаборного и превечного вселения.
Затем просим внимания к следующим страшным фактам, повергающим действительно в ужас и уныние всякого русского, особенно когда вспомним наше бесправие, отсутствие суда, вмешательство ханжей, частных профессоров и экстраординарных
квартальных Московского университета и всех светских священномонасей на половине ее величества!
«Домашняя беседа» 1862, в 13 выпуске, марта 31, напечатала следующие каннибальские строки:
Страшное извещение. Бог видит, что не с злорадованием, а с желанием внушить кому следует осторожность сообщаем следующее ужасающее извещение: читатели «Домашней беседы», без сомнения, были глубоко возмущены сатанинским кощунством некоего Пиотровского, который дерзнул подвергнуть критике и кощунственному осмеянию слова самого Христа Спасителя («Дом. беседа», 1861, вып.. 49, стр. 974) ; об этом ужасном кощунстве заявлено и в письме московского священнослужителя («Душепол. чтение», 1862, кн. январская). Что же? В «Полицейских ведомостях» мы читаем: «18 марта, Васильевской части, в 6 часу пополудни, дворянин Игнатий Пиотровский, в 21 году от роду, в квартире своей застрелился из револьвера. Ужасно! Но иначе и быть не могло. Бог поругаем не бывает».
Что за письмо? Что за священнослужитель московский?.. Письмо, о котором упоминает инквизиторский журнал, писано Филаретом московским государю. Оно напечатано в «Душеполезном чтении» и особой брошюрой, но не вполне, под заглавием: «Выписка из письма московского священнослужителя в Петербург, декабря 17 дня 1861». Брошюра у нас перед глазами: это дикий вопль изуверства, бледнеющего перед мыслью, перед человеческой волей и.взывающего к гонениям и казням. В этом преступном и безумном писании — донос на литературу, на журналы, на общественное мнение и вслед за общим доносом, который может иногда прикрываться своей безличностью, — частные доносы на статьи с означением страниц, с выписками. Пиотровского инквизитор указал как отступника от Христа, и уже светская власть притянула его временными браздами и собиралась его сослать, когда несчастный молодой человек решился ее предупредить — и застрелился.
И над этим трупом юноши прочел свои поминки Аскоченский, — Аскоченский, который недавно с братом разыграл библейскую историю Каина и Авеля, в которой и Авель — Каин.
В следующем листе мы перепечатаем страницу из духовной барковщины Филарета.
104
ПИСЬМО ОТ ОФИЦЕРОВ
Мы получили на днях письмо из Польши от одного русского офицера, писанное от имени нескольких товарищей его. Много тяжелых минут, много устали и горя стирают такие строки. Если больше будет таких офицеров, они легко очистят русское оружие от ржавчины, которой его покрыла запекшаяся на нем польская и крестьянская кровь…
Вот что он пишет между прочим:
«Едва поляки заметили наши слабые усилия сблизиться с ними и смыть позорное пятно, лежащее на нас, как братски подали нам руку; им обязаны мы тем, что получаем „Колокол», им — что можем переслать это письмо. К сожалению, они имеют много прав не доверять нам, потому что офицеры часто принимают на себя роль шпионов…»
(Следует небольшая перечень шпионствующих офицеров, состоящих при варшавском ордонансгаузе. Мы просим корреспондента еще раз проверить имена, и тогда мы охотно их напечатаем в поощрение другим).
«…Мы думаем, что с нашей стороны необходима искупительная жертва, мы готовы на нее и только ждем случая принести ее с возможно большей пользою…
…Мы не настолько самолюбивы, чтобы не понимать, что мы вовсе не хватаем звезд с неба; мы трудимся только из-за сознания, что в общем улье будет капля и нашего меду».
С этим сознанием прошлого греха, с этой готовностью пасть жертвой искупления, с этим смирением можно наделать чудеса.
Вашу руку, будущие герои, будущие мученики, будущие воины русского земства!
105
МОСКВА НАМ НЕ СОЧУВСТВУЕТ Еще р. р. с
Прости, Москва, приют родимый!
«Тройка»
Не можем удержаться, чтобы не выписать следующих строк из письма, полученного нами из Москвы, и притом от истого москвича: «Москва решительно не за вас, скорее Петербург, Тверь… Москва вам не сочувствует, напротив. Мы все здесь, к какой бы партии ни принадлежали, люди исторические, и радикализма мы переварить не можем. Не думайте, чтоб я говорил про один какой-либо кружок. Нет, я говорю о всех, исключая, разумеется, небольшой части молодежи. У нас уважают искренность ваших убеждений, пользу от большей части сообщаемых вами известий, и об вас говорят не иначе, как с любовью, но на этом и останавливается сочувствие».
Мы догадывались и прежде, что историческое общество, легко переваривающее соборные доносы университетских приставов науки, начальнические распекания отцов доктринеров, шляхетную газетщину, которую ставят в казну по столько-то за аршин, о розге архипастырское умиление Филарета… многого переваривать не может, и в том числе — нас. Но дорого вам было узнать из прямого, дружеского источника, что и мы, бедные, в нашей дали, не забыты, что и нам отвели скромное Место на листах проскрипций Английского клуба и византийского университета — вместе с преступным Михайловым, с злокачественным «Великорусом», с
крамольными студентами, не пощаженными ни православным «Днем», ни бироновским профессорством, ни даже самим полицмейстером Сечинским.
Прости, Москва, приют родимый!
106
…Как же она изменилась с тридцатых, сороковых годов… с тех времен, когда Белинский начинал свое литературное поприще, Грановский открывал свой курс! Что был тогда ее святой, ее непорочный университет, который тревожил подозрительного и сумрачного тирана в Зимнем дворце? Что было тогда московское общество, с своими литературными кругами, философскими спорами, с своими «фрондерами», как их называл Гакстгаузен?
Все, что впоследствии развилось и вышло наружу, все, около чего теперь группируются мнения и лица, — все зародилось в эту темную, московскую ночь, за свечкой бедного студента, за товарищеской беседой на четвертом этаже, за дружеским спором юношей да отроков. Там из неопределенной мглы стремлений, из горести и упования отделились мало-помалу, как два волчьих глаза, две световые точки, два фонаря локомотива, растущие на всем лету, бросая длинные лучи света, — один на пройденный путь, другой на путь предстоящий. В Москве была умственная инициатива того времени, в ней подняты все жизненные вопросы, и в ней на разрешение их тратилось сердце и ум, весь досуг, все существование. В Москве развились Белинский и Хомяков. В Москве кафедра Грановского выросла в трибуну общественного протеста.
Москве недоставало одного — простора, шири, накопившиеся мысли ныли по воле…
…Пришло время — нет ни Николая, ни Закревского; веревку, которой была связана мысль, отпустили на палец, и Москве фрондеров, Москве университета и «Московских ведомостей» — нечего сказать. Москва обойдена Тверью и Харьковом, Владимиром, Петербургом и двадцатью другими. Государь трясет за шиворот закоснелое дворянство, призывает его а 1а р^еш40[40] — оно ничего …и вместо Белинского — Павлов, в университете — проповедь рабского повиновения, в дворянском собрании — предложение Безобразова.
Трагическая судьба нашего первопрестольного города! Для широкой, светлой стороны жизни у Москвы нет органа, нет силы. Она идет вперед, когда Россия идет назад, и пятится назад, когда Россия идет вперед. Она является в истории на первом плане, когда беда грозит всему народу или уже разразилась; она является как врач, как духовник, как сестра милосердия, как вдова, пекущаяся о сиротах… Прошла беда, и Москва спит.
Татары ли одолеют Русь, вечевую, удельную, народную, я все склонится перед их азиатской цивилизацией — в ничтожной Москве закипает мысль освобождения от варварского ига, и растет, и растет до Мамаева побоища; но на другой день после победы над Золотой Ордой Москва становится ордой белокаменной и теснит свои русские улусы не хуже татар.
Польша ли возьмет верх — Москва опять становится городом народным и кличет клич по всей Руси, и вся Русь встает на ее выручку, льет свою лучшую кровь, тратит последний алтын. Но лишь только Русь оправляется, Москва кует ее в цепи, кует и Украину, добровольно отдавшуюся, кует до тех пор, пока выкует самую чудовищную машину рабства — Петра I.
Она было хотела отшарахнуться от его цивилизующего застенка, но поздно — сзади стояли драбанты и сержанты, пришлось возвратиться к дотатарской ничтожности и ждать новой напасти народной, чтоб поднять голову. Ждала она целый век, наконец пришел Наполеон — и она подняла ее; перед заревом Москвы «померкло солнце Аустерлица».
Едва Москва обстроилась после 1812 года, Россию постигло николаевское царствование.
Мертвящая сила царизма, схватив за горло молодую развивавшуюся жизнь, замерла в тридцатилетней борьбе. Едва приходившая в себя жизнь слабела, становилась бледнее и бледнее — потухала. Отчаяние в поэзии, отчаяние в картинах, отчаяние и пустота дома, в гостиных, Сибирь, Кавказ, каторжная работа и опущенный шлагбаум на границе. Обезумевший властелин скакал из угла в угол империи, преследуя — как квартальный или дядька — отращенные бороды, расстегнутые воротники, пиджакеты и тетрадки стихов; казалось, он все Утоптал, как двор казармы. Только в старом сердце Москвы теплилась надежда, теплилась вера, и в аудиториях,
