впоследствии. Я уже предчувствовал Москву и волю. А Корнилов опять поправлял несчастную речь. Она мне опротивела, я махнул рукой, забыл об ней и уехал.
И вот через двадцать пять лет пожелтелые корректурные листы моей речи поднимаются, как тень Банко, жужжат на пчелиных крыльях, цивически упрекают и зовут меня к ответу44[44]..
27 мая 1862.
121
ПАНИН И СМЕШЕНИЕ ПОЛОВ
Виктор Панин (эта длиннейшая мера нелепости, царящей в верхнем слое нашего правительства) пустился в Ж. Санды и шутит об женской эманципации и равноправности обоих полов, разумеется, рассматривая их с ему свойственной стороны. Он горячо отстаивает сечение женщин, говоря, что женский пол не может служить причиною избавления от телесных наказаний.
Наш Иван Великий не догадался одного: ему бы мужчин принять за женщин, да и их бы отнять от розги. Ну, да слишком многого где же от него требовать, вода — и та поднимается только до известной высоты в насосе. Мы наблюдали в зоологическом саду жирафа, плох! Он и одному царствованию не был бы годен на юстицию; впрочем, он повыше. Истина прежде всего!
122
<3АРЕВО>
Вести из Петербурга исполняют душу каким-то ужасом ожиданья и боли; что это за огненная чаша страданий идет мимо нас? Огонь ли это безумного разрушенья, кара ли, очищающая пламенем?.. Да разве не довольно было несчастий и кар?.. И что довело людей до этого средства — и кто эти люди? Какие тяжелые минуты отсутствующему, когда, обращаясь туда, где вся любовь его, все, чем живет человек, он видит одно немое зарево!
ДУРНЫЕ ОРУЖИЯ
Hamlet. One!
Laertes. No!
Hamlet. Judgement.
Вот какие времена пришли: наш монолог становится мало-помалу диалогом; продолжая говорить и говорить без ответа, мы договорились-таки до того, что начальство разрешило нас упоминать, нам отвечать, нас бранить. Спасибо и на том.
«Современная летопись» (№ 20) ударила нас своей учительской линейкой, но сгоряча чуть ли не повредила себе больше, чем нам. Говорят, что если хочешь узнать характер знакомого, то надобно посмотреть на него, когда он проигрывает в карты. Не все игроки, да еще поди жди проигрыша, а сердятся все — стоит посмотреть на человека, как он сердится, как он дает отместку, какими оружиями нападает, мстит, и сейчас узнаешь — лев ли это, заносящий лапу и готовый разорвать, осел ли, отвечающий копытом, да и то повернувшись задом, или зверь, который обороняется вонью… Пример животных, впрочем, не идет: средства их очень ограничены, судьба их лишила мощных человеческих орудий — доноса и клеветы. Животное царство не имеет Третьего отделения скотного двора.
Статья наша «Сенаторам и тайным советникам журнализма» попала в цель. Сенаторы рассердились, и рассердились, как следует сенаторам, не римским, а московских департаментов, т. е. До потери сознания о добре и зле средств, ими употребляемых. Что избалованные люди, привыкшие себя считать неприкосновенными статс-дамами общественного мнения, рассердились за наш совет заниматься математикой и не тормозить мертвящей схоластикой юные порывы просыпающейся страны — это понятно; что ученый гнев их разразился тяжко и тупо — и это
124
в порядке вещей. Но что нас удивило — это отсутствие того такта, того декорума, того нравственного чутья, по которому человек никогда не берется за некоторые оружия. Как могли они под влиянием раздраженного самолюбия наклониться до полицейской лужи и с ее дна брать каменья для своего праща, как будто они не знают, что оттуда никуда не добросишь, а камень падает назад? Как могли они подогреть обвинения Елагина и повторить остроумные замечания III отделения ?
Нас этим они не оскорбили, но пусть посмотрят на свои руки — чисты ли они.
«Неужели суждено (говорит летописец) еще продлиться этому анархическому состоянию общественного мнения, этому-положению вещей, в котором раздраженные и разлаженные общественные силы сталкиваются между собою, парализируя себя взаимно и предоставляя агитировать кому вздумается, какому-нибудь свободному артисту45[45], который уже серьезно воображает себя представителем русского народа, решителем его судеб, распорядителем его владений и действительно вербует себе приверженцев во всех углах русского царства и сам, сидя в безопасности за спиною лондонского полисмена, для своего развлечения высылает их на разные подвиги, которые кончаются казематами или Сибирью, да еще не велит „сбивать их с толку» и „не говорить ему под руку»? Кто этому острослову, «выболтавшемуся во»” (sit venia verbo46[46]) из всякого смысла, кто дает ему эту силу и этот призрак власти? Недаром же воображает он себя Цезарем, презрительно ожидающим своих Брутов и Кассиев, и, наконец, „мессией в яслях». Легко смеяться над безобразием и безумием; но явление, которого мы коснулись, не смешно, а прискорбно. В этом Цезаре и в этом мессии читаем мы ясно свое собственное безобразие. Может быть, нам удастся поговорить несколько подробнее об этом; но мы не можем не заметить, что должно же быть в настоящем порядке вещей что-нибудь радикально неправильное, если оно делает возможными подобные явления…»
125
Мы обращаемся прямо к совести издателей «Современной летописи» и спрашиваем их: кого же это, когда, при каком случае погубил наш совет, кого свел в казематы и Сибирь? Нам достаточно одного имени. Если издатели не могут назвать его (по обстоятельствам, от редакции не зависящим), пусть назовут его самим себе… для нас и этого довольно. Если речь идет о Михайлове, то неужели вы, публицисты, журналисты, остались при первых выдумках, при голубых утках и московских сплетнях? Его история теперь известна, она не тайна с тех пор, как несчастный Михайлов на каторге… Да может, вы так сказали для тени, а жандармы-то в III отделении радуются; и ликуют, ударяя в шпоры сладкогласные!
Далее, чему вы обрадовались? Чужой остроте, что я считаю себя Цезарем? Как же вы-то сами, Цицероны, не поняли всю нелепость этой уловки, над которой в первый раз можно было улыбнуться, а во второй нельзя даже зевнуть? Нет, господа, вы дурно сердитесь… И мы вам советуем всего прежде успокоиться, дать улечься дурным сокам, поднимающимся с кровью в вашу голову, и потом отвечать. А то посмотрите, вы в азарте не понимаете простого смысла фраз; скажите на милость, можно ли человеку, сохранившему здравый смысл, прибавить к чужому Цезарю свою чушь об яслях47[47]. Нет, господа, вы неумно сердитесь!
По словам вашего предшественника Елагина, вы толкуете с упреком о том, что мы сидим безопасно в Лондоне за спиною полисмена. Почему же полисмена, ученики Елагина, но и ученики
Гнейста? Почему же не за спиной свободной английской конституции? Отчего это, когда вы писали вашу статью, вас все беспокоили полицейские образы и тени?
Итак, вы, подцензурные литераторы, журналисты в колодах, вы, вздыхающие о свободе книгопечатания, — вы представляете
126
актом самосохранения нашу деятельность в Лондоне, вы представляете трусостью, что русское свободное слово раздалось в первый раз, когда вы все повесили нос и притихли, как пойманные школьники в худшее время николаевского террора… И что за наивное непонимание, что свободное слово только и могло раздаться там, где (употребляя ваше выражение) спина полицейского ограждает человека от дикой власти, а не там, где спина профессоров гнется перед полицейским начальством, прося его о присылке дикой власти в университет.
Вам не нравится то, что мы печатаем за границей, — отчего же вы сами не печатаете? Если мы ошибались, отчего вы не возражали нам? Если мы сбивались с пути, отчего вы нам не указывали его?.. Нам кажется, что свободная речь, как чистый воздух чахоточному, слишком резка для вас. То ли дело с сурдинкой, с важным невысказываемым, с намеком на какую-то глубь премудрости… «Отворите мне темницу, отнимите мне ценсуру и посмотрите, что за гималайская манна слов посыплется на вас…» Ну, как вы в самом деле, господа, накличете свободу книгопечатания… ведь беда!
На первый случай довольно; впрочем, еще одно слово, и я не буду больше отнимать ваше драгоценное для математики время. Вы, кажется, полагаете, что я из фанфаронства выдумал или из безумного самолюбия поверил шутке и в силу того передал общественному позору угрозы полицейских Брутов и Кассиев. Если вы думаете так (знать наверное вам нельзя, потому что для этого надобно иметь знакомство с III отделением вообще и с Шуваловым в особенности, чего боже сохрани), то не хотите ли убедиться в противном? Именно теперь я могу указать вам один из путей, по которому я получил извещение, и лицо, в высоком нравственном достоинстве которого вы не сомневаетесь, может вам сказать, была ли это шутка или нет.
Хотите?
НОВАЯ ТЮРЬМА
20 июня 1862.
Сердобольное русское правительство (Долгорукий, Панин и К0), в отеческом попечении своем о благе народа, озабочено теперь устройством тюрьмы для политических преступников, так как число их увеличивается и в будущем предвидится их еще более (!). В начале мая схвачены артиллерийский офицер Аверкиев, учитель гимназии Дозе, бывшие студенты Еврейнов и Яковлев и один ученик академии художеств; было еще несколько арестов и обысков, между прочим, не пощажен и прекрасный пол (обыски были у г-ж Александровской и Блюммер). Число лиц, состоящих под надзором полиции, возрастает.
СТАРАЯ ИСТОРИЯ
Мы получили подробное описание гадкой истории сабурово-адлербергской, напечатанной уже в «Правдивом» 12 мая; тут все есть: и несчастная жертва административного разврата (ученица театрального училища), и суммы, внесенные Адлербергу, и бессилие государыни48[48], и безнаказанность Сабурова: как не гадко Александру Николаевичу в этом обществе? Вот
128
что значит плохое воспитание и дурные привычки! Конечно, и Христос был распят между Паткулями и Адлербергами, но ведь он был распят, а кутить с ними, с шапкой Мономаха набекрень — нехорошо. Мы это говорим со скорбью, с истинной скорбью!
<ЧТО-ТО СДЕЛАЕТ КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ В ПОЛЬШЕ?>
Что-то сделает Константин Николаевич в Польше? Официя-то флотская, чай, как радуется: опять линьки, кулаки, швабра — в гроб заколачивать матросов. Да и вообще, чай, на вершинах Петрограда веселье. Варшава далеко, делай себе как знаешь — нам-то бы перевести дух, телесные-то отстоять, землицей-то поприжать. Ну, тамбур-мажор юстиции, веселый марш и по три Буткова направо — жай!
ЗЛОДЕЙСТВО БЕЛЕВСКОЙ ПОМЕЩИЦЫ МУРОМЦЕВОЙ
Тульской губернии, Белевского уезда, в с-це Савинкове, временнообязанная дворовая женщина Наталья Дементьева, 23 лет, скоропостижно умерла от побоев, причиненных ей помещицею Муромцевою. О сем производится следствие. («Тульск. губ. вед.»)
И после этого есть люди, которые дивятся, что крестьяне не верят своему освобождению? Когда же, в самом деле, правительство настолько образумится, чтоб принять какие-нибудь меры против шляхетного каннибальства?
КОНЦЫ И НАЧАЛА ПРЕДИСЛОВИЕ
Когда, год тому назад, я писал «Концы и начала», я не думал их так круто заключить. Мне хотелось в двух-трех последующих письмах ближе означить «начала»; «концы» казались мне сами по себе яснее. Сделать этого я не мог. Строй мыслей изменился: события не давали ни покоя, ни досуга — они принялись за
