били палками солдат, или Старую Руссу — где их засекали десятками? Не съезжие ли, господские домы — эти омуты, эти паутины, в которых выбились из сил, зачахли целые поколения, где засекали старцев и насиловали детей год тому назад — а может, и ближе?

Нет, уже об нашу-то Европу мы не запнемся; мы слишком дорого заплатили за науку, чтоб так малым довольствоваться.

Полтораста лет бесчеловечнейших истязаний, унижений, неслыханных в летописях мира, полтораста лет пытки, застенка — и все это только для того, чтоб стать на краю пропасти, на которой стоят все западные государства, и делить их судьбу, не имея взамен ни логического оправдания в прошедшем, ни удобств настоящего… Нет, или сеченье не стоило шпицрутенов!

— И будто вам не жаль?

— Жаль?.. Кому и что?

Нас двое, розно взращенных. По воспитанию можно судить о степени нашей чувствительности.

Мы, например, внуки людей, издевавшихся над своими отцами, когда их насильно брили, — людей, собственными руками пытавших по застенкам, казнивших стрельцов, — людей, представлявших разом гаеров, холопов, вельмож и доносчиков, — мы выросли возле конюшен, где наши отцы и деды секли дворовых, и возле девичьих, где они отдыхали от трудов. Они тоже в свое время были палачами солдат, грабили целые губернии и безропотно ссылали на каторгу своих детей и чужих в угоду коронованному зверю… И вы воображаете, что если у кого-нибудь из детей их уцелела живая душа, так он не будет сухими глазами смотреть, как смирительный дом нашего просвещенья загорится со всех четырех сторон? У детей, у которых с первым пробуждением человеческого, святого чувства любви к ближнему и слабому сочеталась ненависть к отцу, матери и ко всей семье, не ищите сожаления в эту сторону, они слишком жалели в другую.

…А другой — тот, которого деда и отца секли, которому брили лоб, которого брали во двор, которого жена, сестра, дочь были обесчещены, — как вы думаете — пожалеет?

Может, вам страшно?.. Ну, так переходите к нам, место есть. С народом не погибнете, народ примет вас и старого не помянет… Оставьте мертвым хоронить мертвых… Их не воскресите… Их можно только оплакивать, звать надобно живых, мы и зовем вас… Откликайтесь же — есть ли в поле жив человек?

Vivos voco!

31 декабря 1861.

15

ПУТЯТИН КАК ОРАТОР

«Times» от 27 поместил в чрезвычайно интересной корреспонденции из Москвы (от 11 декабря) следующую речь нашего Нептуна просвещения к московским профессорам:

«Господа! Я приехал сюда благодарить вас. Я не решился бы сделать этого от себя, но я прислан государем. Е. в. благодарит вас за то, что вы влиянием вашим восстановили порядок в университете. Дурные люди (bad people) распространяли слух, что власти (начальство? по- английски the authorities) — враги просвещения, но я прошу вас не верить этому».

Каков трезубец красноречия у адмирала?.. «Прошу вас не верить!»… Если любишь, так поверь!.. Отчего же это петербургских профессоров не благодарили?

Бедные петербургские профессора!

НОВЕЙШИЕ ОТКРЫТИЯ АКАДЕМИКА ШУВАЛОВА И СМЕРТНАЯ КАЗНЬ ТИФОМ

«Times» от 25 декабря говорит об открытии «Колокола» у морских офицеров в Кронштадте, об их аресте (мы предупреждали Константина Николаевича о появлении шпионов в Кронштадте). «Indépendance» от 23 дек. рассказывает об открытии издателей «Великоруса»…А студентское дело идет своим чередом. Студентов начинают убивать тифом… «Nord» 25 извещает о кончине Спасского.

М. А. БАКУНИН

Бакунин в Лондоне!.. Бакунин, погребенный в казематах, потерянный в восточной Сибири, является бодрый и свежий среди нас — Redivivus е! ЦДог, — сказали бы мы в подражание Емельяну Пугачеву… Но ни Бакунину, ни нам не до мести, слишком много дела. Бакунин приходит к нам с удвоенной любовью к народу русскому, с несокрушимой энергией надежд и сил, закаленных здоровым, свежим, молодым воздухом Сибири.

Видно, скоро весна, коли старые знакомые прилетают из-за Тихого океана!

С Бакуниным невольно оживают стаи теней и образов бурного года… и мы с вновь разбуженным ожиданием смотрим па соплеменный нам восток Европы, и снова будто слышится, как расседает и трещит штучная венская империя, как двигается и закипает славянский мир, как четвертованная Польша, срастаясь около независимой Варшавы, протягивает руку забвения и братства русскому народу…

Мечты 1848 года! Да, мечты… Но «еще одно сказанье»… и мечты 1848 года, обогнув трех гордых стариков цивилизации, осуществятся от Мессинского пролива до Дуная и Вислы — до Волги и Урала… 1848 год не умер, он переехал на другую квартиру.

Деятельность Бакунина до кенигштейнской цитадели была сначала отвлеченно¬философская, потом вообще социально-революционная, теперь она будет, надеемся мы, исключительно славяно-русская. Об этом мы поговорим в другое время, теперь напомним самым сжатым образом прохождение его службы, его формулярный список.

17

Бакунин оставил Россию в 1841 году; в 1845 он попал в швейцарский процесс социалистов; Блунчли указал на него русскому правительству. Ему велели немедленно возвратиться — он не поехал. Николай велел его судить. Сенат лишил его офицерского чина, дворянства и пр. Он уехал в Париж.

Там в 1847 году, 29 ноября, Бакунин произнес свою известную речь на польской трибуне в день годовщины варшавского восстания. В первый раз увидели русского, открыто протягивавшего братскую руку полякам и всенародно отрекавшегося от петербургского правительства. Влияние его речи было огромно. Гизо его выслал из Парижа, но, едва Бакунин осмотрелся в Брюсселе, Париж в свою очередь выслал Гизо и Людвика-Филиппа из Франции. Бакунин возвратился в Париж и бросился с увлечением в раскрывшуюся тогда политическую жизнь. Ламартино-маррастовское правительство косо смотрело на людей, принявших республику за слишком серьезную правду, и охотно сплавляло их направо и налево, лишь бы вон из Франции. Оно обрадовалось, что Бакунин уехал. В затишье славянского мира закипала тогда новая жизнь, в Бреславле собирался польско-славянский съезд. На нем и еще более на прагском конгрессе Бакунин уже является сильным деятелем; там написал он свою социально¬славянскую программу, которую до сих пор чехи не забыли, и действовал заодно с

славянами3[3] до тех пор, пока Виндишгрец не разогнал конгресса австрийскими пушками. Оставив Прагу, Бакунин сделал опыт, в противность Палацкому, соединить славянских демократов с венгерцами, искавшими независимости, и с немецкими революционерами. Союз этот был составлен с многими поляками, на него от венгров приезжал граф Л. Телеки. Бакунин, желая скрепить собственным примером союз, принял главное управление в защите Дрездена; там он покрыл себя славой, которую никогда не отрицали его враги; после взятия Дрездена пруссаками Бакунин отступил. В Хемнице он был предательски схвачен с двумя из своих товарищей и отправлен в Кениг-штейн. Отсюда начинается его длинный мартиролог.

18

Заметим мимоходом, что Бакунин так страшно заплатил за благородную ошибку, за несбыточную мечту общего действия с немецкими демократами. У большей части немцев слишком развита племенная ненависть к нам. Мы знаем, что немецкий общественный деятель работает в пользу немецкого народа, не удивляемся этому и уважаем его. Но немец ждет от русского и славянина, чтоб он презирал свой народ и нес бы немецкую цивилизацию своим дикарям, забывая, что у нас на это, сверх Петербурга, есть Кур-, Эст- и Лифляндия, а у чехов и западных славян — Австрия.

В то самое время как саксонский король держал в руках перо, чтоб подписать смертный приговор Бакунину, Гейбнеру и Рёккелю, немецкие публицисты писали в журналах, что Бакунин русский агент, т. е. агент русского правительства. Король приостановился и изменил плаху на вечную тюрьму. Umwalzungsmanner’ы4[4] не остановились и года через два-три повторяли свои обвинения.

В мае 1850 Бакунин был отправлен скованный в Прагу. Австрийское правительство хотело от осужденного на вечную тюрьму узнать тайны славянского движения. Бакунин отказался отвечать, его около года оставили в Грачине, ничего не спрашивая. В марте 1851, испугавшись слуха, что Бакунина хотят освободить, его перевели в Ольмюц, там он просидел шесть месяцев прикованный к стене. Затем австрийское правительство выдало его русскому. Носился слух, что Бакунина, привезенного скованным по рукам и ногам на русскую границу, расковали. Таких нежностей Николай не делал. Австрийские цепи были сняты с него как имперская собственность и заменены отечественными, вдвое тяжелейшими железами.

Три томных года просидел Бакунин в Алексеевском равелине и вышел из него в 1854 году для того, чтоб ехать в Шлюссельбург: Николай боялся, как бы Чарлис Непир не освободил узника…

Воцарился Александр II; разные амнистии, половинные и неловкие, были обнародованы. О Бакунине ни слова. Государь его сам вымарал из списка; мать Бакунина улучила минуту и

подала просьбу государю. Он принял ее и благодушно сказал: «Tant que votre fils vivra, madame, il ne sera jamais libre»5[5],. В 1857 году Бакунин был отправлен на житье в восточную Сибирь.

В 1860 был сделан еще раз опыт выпросить Бакунину разрешение переехать в Россию; государь снова отказал, прибавив, указывая на его письмо, писанное к Николаю в 1851: «Я не вижу в нем раскаяния!» Но, не разрешая ему возвратиться, государь даровал ему право вступить в службу канцелярским чиновником 4-го разряда. Это какая-то особенная категория писцов, выдуманная для нежинских греков и цыган. Бакунин не нашел себя способным воспользоваться этой царской милостью 4-го разряда.

Ему после восьмилетних каземат и четырехлетней ссылки предстояла после отказа мрачная анфилада лет в Сибири.

Трепет новой жизни пробегал по России: разбитая Австрия отступила, итальянское знамя развевалось в Милане, Бакунин рассказывал нам жадность, с которой он в Иркутске следил за Гарибальди, за полуостровом, выступавшим ярче и ярче на свет свободы. Обречь себя на эту роль страдательного зрителя в дальней ссылке, в 47 лет от роду и чувствуя полный пульс, было тяжко. Довольно заплатил он за молодые увлеченья, за веру в возможность союза с немецкими демократами… Он решился тайно оставить Сибирь.

Под предлогом торгового дела он пробрался на Амур, сел на американский клипер и приплыл в Юкатану в Японии. Чуть ли он не первый социалист, первый политический изгнанник, искавший убежища у японцев.

Из Японии он приплыл в С.-Франциско и перебрался через Панамский перешеек в Северные Штаты. Из Нью-Йорка он 26 декабря приплыл в Ливерпуль и 27 был встречен нами в Лондоне.

немецкой газеты, напоминавшей, что он «ein verdächtiger Charakter »6[6].

Но чтоб ничего не недоставало, человек этот, выходя после 14 лет страданий, со знаками от цепей, которые не прошли еще, утомленный путем круг света, не только был встречен старыми друзьями, но и обвинениями одной радикальной 

А впрочем, пожалуй, немцы и правы! Бакунин и мы — агенты русского народа, мы работаем для него, ему принадлежат наши силы, наша вера, и никакому народу разве его. Жаль только, что немцы забывают, что петербургское правительство — немецкое.

На первый случай довольно. Заключим наши строки искренним желанием, чтоб пророчество, сделанное императором Александром крестьянам, что им не будет другой