— совершенно все равно. В этом все равно — вся тайна замены лиц массами, поглощение личных самобытностей родом.
Одна буря было подымалась, грозя всех разбудить и помешать мещанской кристаллизации, снести колокольни и каланчи, ограды и таможни, но — вовремя отведенная громоотводами — она вне игры. И легче себе представить Европу, возвратившуюся в католицизм времен Григория Гильдебрандта по приглашению Донозо Кортеса и графа Монталамбера, чем социальной республикой по рецепту Фурье или Кабэ. Впрочем, кто же теперь серьезно говорит о социализме! С этой стороны западный мир может быть доволен — ставни закрыты, зарниц не видать, до грому далеко… он может спокойно покрыться стеганым одеялом, повязать фуляр и погасить свечу.
Gute Nacht, gute Nacht,
Liebe Mutter Dorothee!94[94]
Но у бедной матери Доротеи, как у Гретхен, брат солдат и, как все солдаты, любит шум и драку и не дает спать. Она бы его давно сбыла с рук, да есть кой-какие дорогие пожитки, так насчет голодных соседей без сторожа нельзя. Ну, а брату мало быть сторожем — амбиция. «Я, говорит, рыцарь, жажду подвигов и повышений».
…Да, если б можно было свести войско на опричников собственности, на телохранителей капитала и лейб-гвардию имущества, все бы быстро достигнуло прочного, окончательного строя. Но в мире нет ничего совершенного, и наследственный рыцарский дух мешает покойному осаждению докипающей жизни и поддерживает брожение. Как грабеж ни заманчив и кровожадность ни естественна людям вообще, но гусарская удаль и суворовский задор несовместны с совершеннолетием, с ровным и тихим развитием. Отвращение Китая от всего военного гораздо понятнее у сложившегося народа, чем николаевское пристрастие к «выпушкам, погончикам, петличкам».
186
Вот тут и загвоздка! Что делать с великим народом, который хвастается тем, что он народ военный, который весь состоит из зуавов, пью-пью и французов, т. е. тоже солдат?..
Peuple de France — peuple de braves!95[95]
Смешно говорить о покойных ночах, прогулках при лунном свете, о свободе политической, торговой и всяческой, когда пятьсот тысяч штыков, праздных и скучающих, требуют заявить свое «право на работу».
На то галльский петух, чтоб ни одна индейка, ни одна утка и ни один гусь в Европе не дремал покойно.
В самом деле, перейди Франция из военной службы в штатскую (без службы она уж не может жить) — и все пойдет как по маслу. Англия бросит в море ненужные ружья, купленные для рейфльменов96[96], мой grocer Джонсон (and son97[97]) первый променяет свой штуцер на удочку и пойдет в Темзе удить рыбу, Кобден ослабит все, что укрепил Пальмерстон, и фельдмаршала кембриджского выберут председателем Peace Society.
Но Франция и не думает выходить из военной службы — да и нельзя, на кого оставить Мексику, папу римского и без малого единую Италию? Знамя замешано — делать нечего! Peuple de France — peuple de braves! Как же быть?
Позволь мне на этом остановиться и рассказать новую встречу с одним старым знакомым; он смелей меня, с своей точки зрения «поврежденного», решал эти вопросы.
Иду я как-то года два тому назад по Странду, смотрю — в дверях большой лавки с дорожными вещами хлопочет какая-то толстенькая, подвижная фигура, резко не лондонская, с разными признаками Италии, в светлосерой шляпе, в легком желтом пальто и с огромной черной бородой; мне казалось, что я где-то видал ее… всматриваюсь… он, точно он, мой здоровый, разбитной лекарь, с волчьими зубами и веселостью хорошего пищеварения, тот самый лекарь, с которым в былые времена мы «резали собак и кошек», как он выражался, и то не в Италии, а в анатомическом театре Московского университета.
— На этот раз, — сказал я русскому-итальянцу, — не вам первому достанется честь узнать старого знакомого.
— Ессо1о!98[98] Вот прелесть! Скажите, пожалуйста, — и он бросился меня целовать, так коротко он познакомился со мной во время своего отсутствия.
— Если вы будете часто так, поднимать обе руки, — заметил я ему, — у вас непременно отрежут дорожный мешочек.
— Знаем, знаем, классическая страна воровства… Помните — Дон-Жуан, ну, там в конце, когда он возвращается в Лондон.
— Помню. Ну, а ваш чудак с вами?
— Как же, он меня ждет в h6teГe, сунулся было на улицу, да тотчас назад; такая, говорит, толпа и духота, что боюсь морской болезни, — вот меня и послал купить кой-какие вещицы на дорогу, мы завтра отправляемся в Техас.
— Куда?
— В Техас, ну, знаете, в Америке?
— Зачем?
— А зачем жили в Калабрии. Телемак-то мой ни на волос не переменился, только эдак солиднее прежнего заговаривается. Помните, как он вам толковал, что планета больна и что пора людям вылечиться от истории, вот он и убедился теперь, что лечение в Европе идет медленно, — ну он и едет в какой-то Техас. Я привык к нему, все по-прежнему спорим целый день, это людей ужасно связывает. Что же, посмотрим и Америку!
— Ну, а что в Калабрии?
— Ему-то там сначала понравилось; т. е., по-нашему, вся Калабрия хуже последнего уездного города в какой-нибудь Саратовской губернии, — там хоть бильярд есть, ну какая-нибудь вдовушка-чиновница, ну хоть какая-нибудь солдатка в слободке, а тут разбойники, пастухи да попы, да такие, что и не различишь, который разбойник, который пастух, который поп. Наняли мы там полуразвалившийся радклифовский вертеп; ящерицы, бестии, белым днем по полу ходят, а ночью нетопыри по зале летают, хлоп в стену, хлоп. Я, впрочем, уезжал несколько раз и в Неаполь и в Палермо… А каков Гарибальди?
Вот человек-то, с таким не пропадешь!.. А он все сидел в своем замке, только раз съездил в Рим. Рим ему по вкусу пришелся, будто сейчас певчие перестали петь «Со святыми упокой!» Гамлет, гробокопатель!
— А что, ваш Гамлет показывается?
— Без сомнения. Он поминал вас несколько раз, «он, говорит, сбивается еще, а впрочем, на хорошей дороге», ха! ха! ха!
— И то хорошо. Пойдемте к нему.
— С удовольствием.
Евгения Николаевича я нашел сильно постаревшим. Лицо его, больше покойное, получило какой-то клерикально-задумчивый оттенок; сухая, матовая бледность придавала его лицу что- то неживое; темные обводы около глаз, больше прежнего впавших, делали зловещим прежнее грустное выражение их.
— Вы бежите от нас, Евгений Николаевич, за океан, — сказал я ему.
— И вам советую.
— Что же так?
— Да ведь вы это знали и прежде, вы мне говорили это восемь лет тому назад.
— Это правда, но, признаюсь, я думал, что будет война.
— Какая война?
— Война! — и он покрутил рукой.
— Это вы в Калабрии сделались таким кровожадным?
— Мне, собственно, ничего, но больно быть свидетелем, вчуже жаль молодое поколение.
— Да войну вам на что? чтоб помочь молодому поколению?
— Я не виноват, вопрос так стал.
— Каюсь вам чистосердечно, что ясно вашей мысли не понимаю.
— Нашла коса на камень! — вставил Филипп Данилович.
— Это оттого, что вы и сомневаетесь, и верите. Это беда-с. «Ясно, что столы не вертятся», а тут вопрос: «Ну, а как столы в самом деле вертятся?» — оно и не ясно-с. Вот Филипп Данилович другое дело, он ортодокс, он и знает, как там прогресс идет и все так к лучшему. А я вот, как ни прикидываю, вижу,
189
что люди заступили за постромку и все дальше и дальше несутся в болото.
— Лошадь заступила за постромку, так ей ноги прочь, сейчас ампутацию. Радикальное лечение! — заметил лекарь.
— Найдите снадобье — и ампутации не надобно. А как его нет, так так и оставить больного? Западные народы из сил выбились, да и есть от чего, они хотят отдохнуть, пожить в свое удовольствие, надоело беспрестанно перестроиваться, обстроиваться да и ломать друг другу домы. У них все есть, что надобно, — и капиталы, и опытность, и порядок, и умеренность… что же им мешает? Были трудные вопросы, были любимые мечты — все улеглось. На что вопрос о пролетариате — и тот утих. Голодные сделались ревностными поклонниками чужой собственности, в надежде приобрести свою, сделались тихими лаццарони индустрии, у которых ропот и негодование сломлены вместе со всеми остальными способностями, и это, без сомнения, одна из важнейших заслуг фабричной деятельности… а покоя все нет как нет… держи войско, держи флоты, трать все выработанное на защиту, — кто же, кроме войны, может покончить с войском?
— Это гомеопатически клин клином вышибать, — заметил Филипп Данилович.
— Можно ли, — продолжал мой чудак, — беззаботно работать в своем садике, зная, что возле, в ущелий, какой-нибудь вертеп бандитов, пандуров, янычар?
— Позвольте, — перебил Филипп Данилович, — одно слово: пари на бутылку бургонского, что вы не знаете, кто эти тормозы просвещенья, прогресса — эти пандуры и янычары!
— Что ж, Австрия и Россия?
— Ха-ха-ха — наверняк обыграл! За вами бутылка шамбертен — я другого не люблю.
— Ну, помилуйте, — заметил с упреком Евгений Николаевич, — что же Австрия может сделать? Страна употребляет все усилия, чтоб не умереть, натягивает все мышцы, чтоб части не расползлись, ну где же ей кому-нибудь грозить? Человек одной рукой придерживает ногу, чтоб она без него не ушла, а другой — голову, чтоб она не отвалилась. А тут говорят, что она на драку лезет. Пора и Россию после кампании отчислить из
пугал; ее не только никто не боится, но на нее никто и не надеется больше — ни сербы, ни болгары, ни все эти славянские патриоты, отыскивающие с IV столетия свое отечество и свою самобытность. Да это и хорошо, пусть Россия «чает жизни будущего века», а в настоящем отучает чиновников воровать да помещиков драться. В Европе есть гнеты, почище устроенные, от которых воздуха в легких и покоя в сердце недостает.
— Так это вы Англию и Францию так честите?
— Без сомнения; еще с Англией можно бы было как-нибудь сладить, она все эдак потихоньку, за углом, отрицательно давит, тут поддерживает дряхлое, там так притиснет молодое, что оно расти перестанет; голодного встретит, говорит ему: «Что ж, с богом, ты свободный человек, иди, я тебя не держу». А Франция… ну, помилуйте, — один батальон; за барабаном и двумя дудками вся Франция пойдет, куда хотите — в Казань, Рязань, а в Англию она и без барабана вплавь бросится, лишь бы в доках-то, в Сити похозяйничать, как в пекинском дворце. Кто мог ждать, что эти два заклятых врага будут покойно смотреть друг на друга с той ненавистью, которую не могли преодолеть ни века, ни образование, ни торговая выгода, и притом сдвигаясь все ближе и ближе, так что уж между Парижем и Лондоном остается только десять
