часов езды? С одной стороны Ламанша legion d’honneur99[99], с другой — Habeas corpus, и они терпят друг друга! Понимаете ли вы это — так страстно ненавидеть и не иметь духу? — После этого я решительно в Техас.

— Понять трудно, это правда, но что оно так — это не совсем дурно. Вот уже когда ваша война будет и французы переплывут Ламанш, чтоб освободить Англию, тогда я и сам отправлюсь в Техас.

— A la bonne heure!100[100] — вскрикнул обрадованный Филипп Данилович.

— Дренаж-с, война — дренаж-с для расчистки места и воздуха. Где ж им в Лондоне остаться, Москва не Лондон, и то взяла всяких немцев по дороге да и пошла в Париж.

— Или у вас есть в запасе какой-нибудь Людвиг XIX?

— В нем не будет надобности.

191

— Евгений Николаевич, — сказал я, помолчав, — и все-то это для того, чтоб дойти до голландского покоя, и за эту похлебку из чечевицы проститься с лучшими мечтами, с святейшими стремлениями.

— А чем худо, — заметил Филипп Данилович, снова показывая свои белые зубы, — есть сельди да вафли с чистой совестью и такой же салфеткой — в доме, который только что выстирали, с женой из рубенсовских мясов, и кругом мал мала меньше. Скидам, фаро и кюрасо, я больше ничего голландского не знаю. Ха-ха-ха, из чего бились все ваши Фурье да Овены!

— Не они одни; католики и протестанты, энциклопедисты и революционеры… все из чего бились? А их труд, их вера, их борьба, их гибель… это разве ничего? Вам еще надобно, чтоб и весь господня и Feste Burg101[101], и фаланстер, и якобинская республика — все бы в самом деле осуществилось? Я помню…

Он приостановился и потом с каким-то внутренним умилением спросил меня:

— Испытали вы, что чувствует человек, когда он передает свое воззрение другому и видит, как оно всходит в нем?

— Все это хорошо, воля ваша, — перебил ученик Гиппократа, — да какой же прок с наслаждением переливать из пустого в порожнее? Хлопотать-то из чего?

— Эх, Филипп Данилович, мы-то с вами из чего хлопочем, не дошли же мы до того, чтоб лечиться от смерти, а ведь гробовой-то покой хуже голландского. Ну, да уж вам и бог простит, вы ортодокс. А вот вы-то как же эдак спотыкаетесь? — прибавил он, обращаясь ко мне, печально качая головой.

И потом, вдруг расхохотавшись своим нервным, невеселым смехом, сказал:

— Я вспомнил теперь одну немецкую книгу, в которой рассказывается о труженическом существовании крота, — очень смешно. Зверь маленький, с большими лапами, с щелочками вместо глаз, роет в темноте, под землей, в сырости, роется день и ночь, без устали, без рассеяния, с страстной настойчивостью. Едва перекусит каких-нибудь зернышек да червячков, и опять за работу, зато для детей готова норка, и крот умирает спокойно,

192

а дети-то начинают во все стороны рыть норки для своих детей. Какова заплатная цена за пожизненную земляную работу? Каково соотношение между усилиями и достигаемым? Ха-ха- ха! Самое смешное-то в том, что, выстроивши свои отличные коридоры, переходы, стоившие ему труда целой жизни, он не может их видеть, бедный крот!

Этой моралью моего поврежденного я и заключу первый отдел «Концов и начал» и последний месяц 1862 года. Через два дня Новый год, с которым тебя поздравляю, надобно набрать к нему свежие силы на кротовую работу — лапы чешутся.

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

Мужайся, стой и дай ответ!

— …НаДе-Ш Б1:ор!102[102] — сказал мне на этот раз не поврежденный, а, напротив, один поправленный господин, входя в мою комнату с «Колоколом» в руке. — Я пришел к вам объясниться. Ваши «Концы и начала» перешли всякую меру, пора честь знать и действительно положить им конец, сожалея о их начале.

— Неужели до этой степени?

— До этой. Вы знаете — я вас люблю, я уважаю ваш талант…

«Ну, подумал я, дело плохо, видно, „поправленный» не на шутку хочет меня обругать, а то не стал бы заезжать такими лестными апрошами»103[103].

— Вот моя грудь, — сказал я, — разите.

Мое самоотвержение, смешанное с классическим воспоминанием, хорошо подействовало на раздраженного приятеля, и он с более добродушным видом сказал мне:

— Выслушайте меня покойно, без авторского самолюбия, без изгнаннической исключительности — к чему вы все это пишете?

— На это много причин. Во-первых, я считаю истиной то,

193

что пишу, а у каждого человека, неравнодушного к истине, есть слабость ее распространять. Во- вторых… впрочем, я полагаю, что и первого достаточно.

— Нет. Вы должны знать публику, с которой говорите, ее возраст, обстоятельства, в которых она находится. Я вам скажу прямо: вы имеете самое пагубное влияние на нашу молодежь, которая учится у вас неуважению к Европе, к ее цивилизации, в силу чего не хочет серьезно заниматься, хватает вершки и довольствуется своей широкой натурой.

— У! как вы состарились с тех пор, как я вас не видал; и молодежь браните, и воспитывать ее хотите ложью, как няньки, поучающие детей, что новорожденных приносит повивальная бабка и что девочка от мальчика отличается покроем платья. Подумайте лучше, сколько веков люди безбожно лгали с нравственной целью, а нравственности не поправили; отчего же не

попробовать говорить правду? Правда выйдет нехороша, пример будет хорош. С вредным влиянием на молодежь — я давно примирился, взяв в расчет, что всех, делавших пользу молодому поколению, постоянно считали развратителями его, от Сократа до Вольтера, от Вольтера до Шеллея и Белинского. К тому же меня утешает, что нашу русскую молодежь очень трудно испортить. Воспитанная в помещичьих плантаторских усадьбах николаевскими чиновниками и офицерами, окончившая курс своих наук в господских домах, казармах и канцеляриях, она или не может быть испорчена, или уже до того испорчена, что мудрено прибавить много какой-нибудь горькой правдой о Западе.

— Правдой!.. Да позвольте вас спросить, правда-то ваша в самом ли деле правда?

— За это я отвечать не могу. Вы можете быть в одном уверены — что я говорю добросовестно, как думаю. Если же я ошибаюсь, не сознавая того, что же мне делать? Это скорее ваше Дело раскрыть мне глаза.

— Вас не убедишь — и знаете почему?— потому что вы отчасти правы. Вы хороший прозектор, как сами говорили, и — плохой акушер.

— Да ведь и живу-то я не в maternitë104[104], а в клинике и в анатомическом театре.

194

— А пишете для воспитательных домов. Детей надобно учить, чтоб они друг у друга каши не ели да не таскали бы друг друга за вихры, а вы их потчуете тонкостями вашей патологической анатомии. Да еще приговариваете: «Вот, мол, какие скверные потрохи были у западных стариков». К тому же у вас две меры и два веса. Взялись за скальпель, ну и режьте одинаким образом.

— Как же это, и живых-то резать? Страсти какие, да еще детей! Что же я за Ирод вам достался?

— Шутите как хотите, меня не собьете. Вы с большой чуткостью произносите диагнозу современного человека, да только, разобравши все признаки хронической болезни, вы говорите, что все это произошло оттого, что пациент — француз или немец. А те дома у нас и в самом деле воображают, что у них-то и молодость, и будущность. Все, что нам дорого в предании, в цивилизации, в истории западных народов, вы взрезываете без оглядки, без жалости, выставляя наружу страшные язвы, и тут вы в вашей прозекторской роли. Но валандаться вечно с трупами вам надоело. И вот вы, отрекшись от всех идеалов в мире, сотворяете себе новый кумир — не золотого тельца, а бараний тулуп, — да и давай ему поклоняться и славословить его: «Абсолютный тулуп, тулуп будущности, тулуп общинный, социальный!» Вы, которые сделали себе из скептицизма должность и занятие, ждете от народа, ничего не сделавшего, всякую благодать, новизну и оригинальность будущих общественных форм и в ультрафанатическом экстазе затыкаете уши, зажимаете глаза, чтоб не видать, что ваш бог в грубом безобразии не уступает любому японскому кумиру, у которого живот в три яруса, нос расплюснут до скул и усы сардинского короля. Вам что ни говори, какие ни приводи факты, вы «в восторге неком пламенном» толкуете о весенней свежести, о благодатных бурях, о многообещающих радугах, всходах! Чему же дивиться, что наша молодежь, упившись вашей неперебродившей социально-славянофильской брагой, бродит потом, отуманенная и хмельная, пока себе сломит шею или разобьет нос об действительную действительность нашу. Разумеется, что и их, как вас, протрезвить трудно, — история, филология, статистика, неотразимые факты вам обоим нипочем.

195

— Позвольте однако, и я в свою очередь скажу, надобно знать меру, — какие же это несомненные факты?

— Бездна.

— Например?

— Например, факт, что мы, русские, принадлежим и по языку, и по породе к европейской семье, genus europaeum105[105], и, следовательно, по самым неизменным законам физиологии должны идти по той же дороге. Я не слыхал еще об утке, которая, принадлежа к породе уток, дышала бы жабрами…

— Представьте себе, что и я не слыхал.

…Я останавливаюсь на этом приятном моменте полного согласия с моим противником, чтоб снова обратиться к тебе и отдать на твой суд таковые до чести и добродетели моих посланий относящиеся нарекания.

Грех мой весь в том, что я избегал догматического изложения и, может, слишком полагался на читателей; это привело многих в искушение и дало моим практическим противникам орудия против меня — разных закалов и не одинаковой чистоты. Постараюсь сжать в ряд афоризмов основы того воззрения, на которые опираясь, я считал себя вправе сделать те заключения, которые передавал, как сорванные яблоки, не упоминая ни о лестнице, которую приставлял к дереву, ни о ножницах, которыми стриг. Но прежде чем я примусь за это, я хочу тебе показать на одном примере, что мои строгие судьи не то чтоб были очень хорошо подкованы. Ученый друг, приходивший возмущать покой моей берлоги, принимает, как ты видел, за несомненный факт, за неизменный физиологический закон, что если русские принадлежат к европейской семье, то им предстоит та же дорога и то же развитие, которое совершено романо-германскими народами; но в своде физиологических законов такого параграфа не имеется.

Это мне напоминает чисто московское изобретение разных учреждений, постановлений, в которые все верят, которые все повторяют и которые, между прочим, никогда не существовали. Один мой (и твой) знакомый называл их законами Английского клуба.

196

Общий план развития допускает бесконечное число вариаций непредвидимых, как хобот слона, как горб верблюда. Чего и чего не развилось на одну тему собаки — волки, лисицы, гончие, борзые, водолазы, моськи… Общее происхождение нисколько не