их произносят. И все-таки каждый честный человек считает себя обязанным ругнуть молодых людей, осыпать упреками и проклятиями, — считает себя обязанным ужасаться, возводить глаза горе.
Разберите-ка, господа, построже ваше чувство, и вы со стыдом увидите, что вас поразила не опасность, не ложь, не вред, а продерзностъ вольного слова; чувство иерархической дисциплины обижено — не по летам и не по чину говорят…
Если молодые люди (а для нас не подлежит сомнению, что летучий лист этот писан очень молодыми людьми) в своей заносчивости наговорили пустяков — остановите их, вступите с ними в спор, отвечайте им, но не кричите о помощи, не подталкивайте их Е казематы, III отделение £ага da se111[111]; а шпионов не хватит — у него есть вспомогательная литература, которая только ждет конца русского, секретного, застеночного следствия, чтоб обвинить их в зажигательстве.
Итак, все это страшное дело, поставившее Российскую империю и Невский проспект на край социального катаклизма, разорвавшее последнюю связь между хроническим и острым прогрессом, сводится на юношеский порыв, неосторожный, несдержанный, но который не сделал никакого вреда и не мог сделать. Жаль, что молодые люди выдали эту прокламацию, но
винить их мы не станем. Ну что упрекать молодости ее молодость, сама пройдет, как поживут… Горячая кровь, il troppo giovanil’ bollore112[112], тоска ожидания, растущая не по дням, а по часам с приближением чего-то великого, чем воздух полон, чем земля колеблется и чего еще нет, а тут святое нетерпение, две-три неудачи — и страшные слова крови и страшные угрозы срываются с языка. Крови от них ни капли не пролилось, а если прольется, то это будет их кровь — юношей-фанатиков.
В чем же уголовщина?
203
Если б правительство умело понимать и не хранило бы важную серьезность швейцара с булавой, как бы оно громко расхохоталось теперь, глядя на испуг мужественных либералов, гранитных прогрессистов, отважных защитников прав и свободы книгопечатания, неустрашимых обличителей, становых приставов и квартальных надзирателей — глядя, как они, голубчики, побежали под крылышки той же полиции, того же правительства, требуя даже мощным органом рижской газеты примерного наказания. А вы знаете, что такое примерное наказание по образцовому своду нашему? Посмотрите-ка на уголовные законы, с особенной любовью отработанные кротким и добрым царем Николаем с еще более добрым и кротким рабом его и легистом Губе… Стыдно вам! Вы всю жизнь молчали от страха перед дикой властью, помолчите же сколько-нибудь от страха будущих угрызений совести.
«Молодая Россия» нам кажется двойной ошибкой. Во-первых, она вовсе не русская; это одна из вариаций на тему западного социализма, метафизика французской революции, политическо-социальные ЬеБ1Ье^а113[113]/ которым придана форма вызова к оружию. Вторая ошибка — ее неуместность: случайность совпадения с пожарами — усугубила ее.
Ясно, что молодые люди, писавшие ее, больше жили в мире товарищей и книг, чем в мире фактов; больше в алгебре идей с ее легкими и всеобщими формулами и выводами, чем в мастерской, где трение и температура, дурной закал и раковина меняют простоту механического закона и тормозят его быстрый ход. Речь их такою и вышла, в ней нет той внутренней сдержанности, которую дает или свой опыт, или строй организованной партии.
Но, сказав это, мы прибавим, что неустрашимая последовательность их — одна из самых характеристических черт русского гения, отрешенного от народа. История нам ничего не оставила заветного, у нас нет тех уважаемых почтенностей, которые мешают западному человеку, но которые ему дороги. За рабство, в котором мы жили, за чуждость с своими, за разрыв с народом, за бессилье действовать нам оставалось печальное утешение, но утешение — в наготе отрицания, в логической беспощадности, и мы с какой-то радостью произносили те последние, крайние слова, которые губы наших учителей едва шептали, бледнея и осматриваясь. Да, мы произносили их громко, и будто становилось легче в ожидании бури, которую вызовут они. Нам нечего было терять.
Обстоятельства переменились. Русское земское дело началось. Каждое дело идет не по законам отвлеченной логики, а сложным процессом эмбриогении. В помощь нашему делу нужна мысль Запада и нужен его опыт. Но нам столько же не нужна его революционная декламация, как французам была не нужна римско-спартанская риторика, которой они говорили в конце прошлого века. Говорить чужими образами, звать чужим кличем — это непонимание ни дела, ни народа, это неуважение ни к нему, ни к народу. Ну есть ли тень вероятия, чтоб народ русский восстал во имя социализма Бланки, оглашая воздух кликом из четырех слов, в числе которых три длинных для него непонятны?
Вы нас считаете отсталыми, мы не сердимся за это, и если отстали от вас в мнениях, то не отстали сердцем — а сердце дает такт. Не сердитесь же и вы, когда мы дружески оборотим ваше замечание и скажем, что ваш костюм Карла Мора114[114] и Гракха Бабёфа на русской площади не только стар, но сбивается на маскарадное платье. Французы — народ смешливый, но почтительный; их можно было озадачить римской латиклавой и языком Сенекиных героев; у нас …народ требовал головы несчастного Обручева.
…И вот опять слышится хор — не подземный, а бельэтажный, — хор трусов, расслабленных, чающих легкого движения прогресса.
— Да, да, — кричат они, — посмотрите, что делает хваленый народ, это дикий зверь, вот что нас ждет. Подите объясните им,
205
что мы теперь не помещики, а землевладельцы, что мы хотим не барщину — а думу, не оброка — а прав гражданина.
Тугонек народ на пониманье и не может так быстро сообразить, что вековой, кровный враг его, который его грабил, позорил его семью, морил его с голоду, унижал, вдруг впал в такое раскаяние — «брат, — говорит, — родной!» да и только…
Бывают страшные исторические несчастия, черные плоды черных дел; перед ними, как перед грозой, смолкает человеческая мудрость и покрывает своими руками свои глаза, полные горьких слез.
Наши жертвы искупления, как Михайлов, как Обручев, должны вынести двойное мученичество: они не станут народной легендой, как братья Бандьеры и Пизакане, народ их не знает, нет — хуже, он знает их за дворян, за врагов. Он не жалеет их, он не хочет их жертвы.
Вот куда привел разрыв. Народ нам не верит и готов побить камнями тех, которые за него отдают жизнь. Темной ночью, в которой его воспитали, он готов, как великан в сказке, перебить своих детей, потому что на них чужое платье.
Не за себя несут наши мученики тяжкую кару народной ненависти, а за других. Эти другие слишком торопятся получить амнистию; с своей стороны они, кажется, не были так великодушны, и что же они сделали такого — потерявши устрицу, решаются бросить раковину! Разве шляхетная Магдалина своим собственным сердцем дошла до раскаяния? Разве слово освобождения было сказано ею, разве она не упиралась, пока думала, что можно упираться? Так легко и с такой недовольной миной не делаются искупления и не прощаются вековые рубцы.
Очень печально, безгранично печально явление на петербургской площади, но вы, бедные страдальцы, не предавайтесь отчаянию. Довершите ваш подвиг преданности, исполните великую жертву любви и с высоты вашей Голгофы и из подземелий ваших рудников отпустите народу невольную обиду его и скажите тем строгим-то, что он имеет право на это заблуждение, что вы благословляете его!
206
ВЫСТРЕЛЫ, РАНЫ И УБИЙСТВА (КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ, ЛИДЕРС, АРНГОЛЬДТ И ПР.)
С внутренним ужасом и негодованием прочли мы о том, что какой-то фанатик (говорят, ультракатолик) выстрелил в Константина Николаевича и слегка ранил его. До какой нелепости, до какого безумия доводят людей бессмысленные правительства, уступающие с воздержанием, воздерживающиеся с уступками, дающие, оставляя что-нибудь в руке, прощающие вполовину, мягкие снаружи, пустые внутри. Это мерцание добра и зла, непоследовательность, непрочность гибельно действует на нервы: страсти возбуждены, удовлетворения нет, фантазия мутится, и человек в припадке бешенства берется за пистолет.
Мы ненавидим всякого рода кровавые расправы, и, несмотря на наше полное равнодушие к тому, что Лидерс жив или нет, досадно, что его подняли до выстрела и реабилитировали до раны.
На убийство надобно привилегию, с привилегией убийство делается безопасно и наверняк. Вот посмотрите, как наш фрейшиц Лидерс стреляет высочайше заколдованными пулями. Выписываем из «Русского инвалида»:
4-го стрелкового батальона: поручик Иван Арнгольдт, подпоручик Петр Сливицкий 2-й и унтер- офицер Франц Ростовский, переведенный 8-го мая сего года из этого батальона во Владимирский
пехотный генерала-от-инфантерии князя Горчакова полк, поручик Василий Каплинский, переведенный 27-го апреля сего года из штаба начальника артиллерии 1-й армии в 7-ю артиллерийскую бригаду, поручик Станислав Абрамович и 4-го же стрелкового батальона рядовой Лев Щур по произведенному над ними на основании полевых военных законов военному суду, оказались виновными:
1. Поручик Арнгольдт и подпоручик Сливицкий 2-й: а) в оскорблении священной особы его им. вел. распространением между нижними чинами состоявшей в заведовании подсудимого Сливицкого 2-го фехтовальной
207
команды ложных и дерзких рассказов об особе его вел. и царствующем доме, взятых из враждебных России сочинений; б) в порицании и превратном истолковании правительственных реформ по крестьянскому делу и в Царстве Польском; в) в возбуждении нижних чинов к явному неповиновению начальству и даже бунту; г) в том, что имели у себя возмутительного содержания сочинения и распространяли их между нижними чинами и д) вообще в распространении между нижними чинами крайне зловредных идей, имевших целью поколебать в них дух верности и повиновения законным властям.
2. Унтер-офицер Ростовский: а) в хранении и распространении между нижними чинами брошюр возмутительного содержания; б) в чтении и передаче для того же рядовому Щуру полученных им от поручика Арнгольдта и подпоручика Сливицкого 2-го сочинений крайне возмутительного содержания; в) в участии в преступлениях поручика Арнгольдта и подпоручика Сливицкого 2-го тем, что, зная о неблагонамеренных их действиях, не донес об этом начальству и, кроме того, взялся исполнить поручение подпоручика Сливицкого 2-го подговорить нижних чинов Шлиссельбургского и Олонецкого пехотных полков не отвечать во время смотра на приветствие начальника, чего не исполнил только потому, что означенные полки уже были выведены на смотр; г) в хранении у себя и непредставлении начальству двух запрещенных песен и д) в самовольных отлучках из команды, в партикулярном платье, в заездные и развратные дома.
3. Поручик Каплинский: а) в хранении у себя и распространении, очевидно, с преступною целью, между другими крайне возмутительного содержания сочинений, под заглавием: «Великорус» и «Исторический сборник», чтение которых, по собственному сознанию одного из подсудимых, подпоручика Сливицкого 2-го, имело особенно гибельное влияние на ум его и преимущественно побудило его на преступление и б) в упорном запирательстве на первоначальных допросах о том, что не передавал другим этих сочинений и что последнего из них вовсе не
