И Хрулев это допустил, и государь допустил? Мы даже не поверили бы этому, если б не было официальных опровержений.

Может, что-нибудь скрыто под фразой «возбуждать к восстанию»? Разве правительство думает, что для публики приятнее знать, что оно купается в крови без достаточной причины?

А само не может в себя прийти от «Молодой России» и, расстреливая с какой-то наглостью и свирепостью, не может надивиться, что подстрелили Лидерса, подписавшего приговор!

Как Константин Николаевич не предупредил казни? Своя кровь скользка!

16 июня 1862 совершилось великое преступление… Черный день этот будет памятен и вам, поляки, за которых умерли три русских мученика, и их товарищам, которым они завещали великий пример, и нам всем, которым они указали не только, как это правительство, набеленное прогрессом, легко убивает, но как проснувшиеся к сознанию офицеры наши геройски умирают!

217

МИНИСТЕРСКАЯ ПОПРАВКА

Поправка, помещенная в неофициальном отделе в № 138 «Северной почты» (стр. 551, столб. 4) относительно журналов «Современник» и «Русское слово» и газеты «День», оказалась неточною: два первые журнала не запрещены, а временно приостановлены, и притом не по высочайшему повелению, а по взаимному соглашению министра внутренних дел и управляющего министерством народного просвещения; газета «День» не подверглась запрещению, а только бывший ее издатель, надворный советник Аксаков, лишен права на издание газеты. Об этой неточности в упомянутой поправке сообщается здесь по приказанию г. министра внутренних дел («Сев. пчела»).

Так что если «День» хочет, то он может выходить без редактора, или министр ему даст своего Павлова. Валуев — решительно филолог и пурист; если б у нас, вместо расстреливания, употреблялась гильотина, он утешал бы родных казненного, говоря, что такому-то не отрубили голову, а по соглашению с управляющим министерством просвещения только отрубили туловище от головы.

<РЕДАКЦИЯ «КОЛОКОЛА» БЫЛА БЫ ОЧЕНЬ БЛАГОДАРНА...>

Редакция «Колокола» была бы очень благодарна, если б кто-нибудь был так добр и прислал те №№ «Нашего времени», в которых Н. Ф. Павлов громил «Молодую Россию» и нас, русских стариков; не подписываться же нам на такой журнал!

218

Вообще журналы, спущенные на нас распоряжениями высшего начальства, нас очень одолжили бы, присылая свои статьи.

Какие меры в Лондоне ни берут, все журналы (кроме «С.-П. ведомостей», «Северной пчелы» и «Московских ведомостей») опаздывают месяцами, в том числе «Искра» и «Современная летопись».

219

ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ

Помещая в нынешнем листе «Колокола» приглашение г. Блюммера, которое поддерживаем всеми силами, мы скажем несколько слов о нашем сборе денег на общее дело. Мая 15 в 133 листе мы объявляли, что в ответ на несколько писем, полученных из России, мы готовы учредить при редакции «Колокола» сбор денег. До 15 августа нами получено около тысячи франков119[119].

Сумма эта до такой степени мала, что ее даже недостаточно для пособия русским эмигрантам, число которых возрастает благодаря безумному террору, царящему в Петербурге.

Существование заграничной кассы для общего дела необходимо, мы молчали об ней до вызова и делали что могли на свои средства. Просьба, повторяемая с разных сторон, заставила нас заявить нашу готовность. К чему же это привело? Мы просим наших друзей в России серьезно подумать об этом.

<ОТЧЕГО ПРАВИТЕЛЬСТВО ПРИТАИЛОСЬ С СЛЕДСТВИЕМ О ЗАЖИГАТЕЛЬСТВЕ?>

¿ Отчего правительство притаилось с следствием о зажигательстве? Отчего оно не объявляет имена тех политических фанатиков, социалистов, коммунистов, которые жгли С.-Петербург?

Не была ли это такая же гнусная проделка, как натравливание обманутого народа на студентов?

220

ЖУРНАЛИСТЫ И ТЕРРОРИСТЫ

Еще и еще камень — ну, этот мимо, и вот еще… это не камень, что-то рыхлое, ледящееся, это из-за Черной Грязи.

Почти все, владеющие пращою в русской журналистике, явились один за другим на высочайше разрешенный тир и побивают нас… По счастью, у иных рука неверна, словно дрожит от волнения, от угрызения совести, от воспоминаний; другие нарочно пускают мимо, а третьи бросаются грязью, — это очень гадко, но не больно.

Потешайтесь, господа; мы только того и хотели, чтоб как-нибудь возвратиться к вам; мы возвращаемся мишенью, итак, à vos pièces, canonniers!120[120]

Ну уж этот проклятый 94 год! «Почему, — скажут нам наши противники, — почему вы вспомнили именно 8 термидор и команду якобинского генерала Ганрио?»

Одна из самых странных странностей войны против нас состоит в том, что «Пожилая Россия» обвиняет нас в жажде взрывов, насильственных переворотов, в террористических поползновениях, чуть не в поджигательстве и в то же время «Молодая Россия» упрекает нас за то, что мы утратили революционный задор и потеряли «всякую веру в насильственные, перевороты».

«Пожилой России», впредь до непредвиденных обстоятельств, мы отвечать не будем. Чем же убедишь людей, которые нам толкуют о chair à canon121[121] после «мяса освобождения»? Что сказать людям, наивно признающимся, что если б мы тех-то побранили, а этих полюбили, то все было бы ладно? Что же

221

делать, что нам дерзкий шалун, бросающий камень в фонарь, не так отвратителен, как какой- нибудь самодовольный лимфатический клоп, читающий ему нотацию.

А потому мы и обращаемся к «Молодой России». Она думает, что «мы потеряли всякую веру в насильственные перевороты».

Не веру в них мы потеряли, а любовь к ним. Насильственные перевороты бывают неизбежны; может, будут у нас; это отчаянное средство, ultima ratio122[122] народов, как и царей, на них надобно быть готовым; но выкликать их в начале рабочего дня, не сделав ни одного усилия, не истощив никаких средств, останавливаться на них с предпочтением нам кажется так же молодо и незрело, как нерасчетливо и вредно пугать ими.

Кто знаком с возрастом мыслей и выражений, тот в кровавых словах «Юной России» узнает лета произносящих их. Террор революций с своей грозной обстановкой и эшафотами нравится юношам, так, как террор сказок с своими чародеями и чудовищами нравится детям.

Террор легок и быстр, гораздо легче труда, «гнет не парит, сломит — не тужит», освобождает деспотизмом, убеждает гильотиной. Террор дает волю страстям, очищая их общей пользой и отсутствием личных видов. Оттого-то он и нравится гораздо больше, чем самообуздание в пользу дела.

Было время, громовые раскаты девяностых годов захватывали и нашу душу; человек легко увлекается кровью, даже дикие песни военного каннибальства, называемые патриотическими гимнами, пьянят и увлекают своим грубым алканием крови, своим ликованием на грудах незнакомых трупов людей, не сделавших убийцам никакого вреда. И это до того истинно, что те же самые мирные граждане, которые дошли до несказанного ужаса и риторических проповедей при чтении «Молодой России», готовы со слезами подтягивать какой-нибудь героической кантате об избиении турок или немцев. Турки, немцы, пушки, Севастополь — все это далеко, и всю эту отвагу и славу мы узнаем из газет, а «Молодая Россия» ближе, возле. К тому же старый монополь всему «шпоры носящему» — на убийство.

222

Мы давно разлюбили обе чаши, полные крови, штатскую и военную, и равно не хотим ни пить из черепа наших боевых врагов, ни видеть голову герцогини Ламбаль на пике… Какая бы кровь ни текла, где-нибудь текут слезы, и если иногда следует перешагнуть их, то без кровожадного глумления, а с печальным, трепетным чувством страшного долга и трагической необходимости…

К тому же и май смерти, как май жизни, цветет только один раз und nicht wieder123[123]. Террор девяностых годов повториться не может, он имел в себе наивную чистоту неведения, безусловную веру в правоту и успех, которых последующие терроры не могут иметь. Он развился, как тучи развиваются, и разразился, когда был слишком переполнен электричеством; оттого-то в его мрачном характере есть какая-то девственная непорочность, в его беспощадности — детское добродушие. И при всем этом террор нанес революции страшнейший удар.

Французский террор всего менее возможен у нас. Революционные элементы во Франции стекались из городов в Париже, там троились в клубах и Конвенте и шли с мечом и топором в руке проповедовать филантропические идеалы и философские истины до последнего городского вала, до последнего горожанина, редко далее. Крупицы падали и мужикам, но случайно. Революция, как стремительный поток, захватывала берега полей, подмывала их, но не теряла своего главного, муниципального русла.

Децентрализация — первое условие нашего переворота, идущего от нивы, от поля, от деревни и вовсе не в Петербург, откуда народ, до 19 февраля 1861 года, ничего не получал, кроме бедствий и унижений. И не в Москву, где рядом с мощами почивают и живые, довольные, как Симеон Богоприимец, тем, что увидели нарождающуюся Русь.

Да и обстоятельства совершенно иные.

Франция революционная хотела отрешиться от традиционного быта, веками окрепнувшего, благословленного мощной церковью и зарубленного мечом победителя на земле и на сердце побежденного. Революция возвещала новое, небывалое право, — право человека, и на нем стремилась установить разумный

223

союз общественный; разрываясь с прошедшим, которого представители были очень сильны, она, по колена в крови, торопилась возвещать миру новость земного равенства и братства. Ей надобна была республика, собранная в один узел, une et indivisible124[124], ей надобен был Комитет общественного спасения, соединявший в одну волю все лучи революции и ковавший из них молнии. Молнии эти действительно разгромили монархическую Францию, но республики не создали. На трон, облитый кровью, села централизованная полиция. Революционная идея была не по плечу народу.

У нас нет ни новых догматов, ни новых катехизов для оглашения. Наш переворот должен начаться с сознательного возвращения к народному быту, к началам, признанным народным смыслом и вековым обычаем. Закрепляя право каждого на землю, т. е. объявляя землю тем, чем она есть — неотъемлемой стихией, мы только подтверждаем и обобщаем народное понятие об отношении человека к земле. Отрекаясь от форм, чуждых народу, втесненных ему полтора века тому назад, мы продолжаем прерванное и отклоненное развитие, вводя в него новую силу мысли и науки.

Инстинктивное чувство, которое навело правительство на мысль об освобождении, смутно бродит в нем; но, закоснелое в рутине и предрассудках, оно не может решиться идти одной дорогой, а качается, как маятник, касаясь то одной стороны, то другой. В этом колебании долгое время оставаться нельзя: не сидеть же, в самом деле, народу целый век сложа руки при том возбуждении вопросов, которое есть, ожидая, пока сваи петербургского правительства, подгнивающие снизу и выветривающиеся сверху, сами рухнутся. Гнилые леса стоят долго и большей частью стоят до бури. Но прежде всякой бури пробовал ли кто-нибудь сильной рукой или сильным голосом указать путь? Императорская власть у нас — только власть, то есть сила, устройство, обзаведение; содержания в ней нет, обязанностей на ней не лежит, она может сделаться татарским ханатом и французским Комитетом общественного спасения, — разве Пугачев не был императором Петром III? Что общего между

Алексеем Михайловичем и Петром? Одна неограниченная власть, пытки и казни? Николай под самодержавием разумел сочетание власти азиатского шаха и прусского вахмистра. Народ под земским царем представляет