себе какую-то социальную республику, накрытую Мономаховой шапкой.
Середь неопределенности и неурядицы настоящего, когда никто не сказал своего последнего слова, когда все бродит, все ждет — одни Думу, другие землю; когда народ, что ни объявляй сам государь, как ни ораторствуй губернаторы по-русски и по-малороссийски, упорно верит в другую волю, — вы его зовете против царя и дворянства, т. е. против ненавистной ему касты, к которой он причисляет вас, и против власти, в которой он видит своего защитника. Ошибается он или нет — все равно. Он уверен, что он не ошибается, и поэтому он с вами не пойдет и вы погибнете. Никакое меньшинство из образованных не может сделать у нас неодолимого переворота без власти или без народа — так стали вопросы; пока деревня, село, степь, Волга, Урал покойны, возможны одни олигархические и гвардейские перевороты, лейб- преображенская передержка лиц, Анна Леопольдовна, нет — Елизавета Петровна.
До сих пор народ был глух и нем ко всем революционным стремлениям, потому что он не понимал, чего недостает господам. Но в настоящей борьбе народ замешан живой силой; вопрос об освобождении стал чересполосным вопросом обеих России — вершинной и полевой; народ и дворянство его так и поняли. Столкновение неминуемо. До сих пор не видно, чтоб народ готов был уступить землю или дворянство — дешево отдать ее. Оба обращаются к общему посреднику — к правительству. Что ж оно сделало? Дало землю? Нет. Отняло? Нет. Есть поползновение сделать то и другое. Пусть оно попробует вырвать у крестьян землю из- под ног, то есть сделать то, чего не могли ни Петр I, ни крепостное право. Народ уже заявил свое страдательное veto. Недаром не подписывает он ни уставных грамот, ни переходит с барщины на оброк; он ждет земли.
Но пока земля фактически за ним, народ не подымется. Для народа подняться трудно: это не риск своим лицом, не каторга, не палачи, а полное разорение семьи, невспаханное поле, голодные
225
дети, саранча постоя. Вот отчего крестьянин терпит, ужасно долго терпит, и только изредка, когда уже мера переполнена, он является в каком-то мрачном отчаянии и убивает гуртом не только врагов, но и своих собственных детей, чтоб они не сделались военными поселенцами.
Звать к оружию можно только накануне битвы. Всякий преждевременный призыв — намек, весть, данная врагу, и обличение перед ним своей слабости.
А потому оставьте революционную риторику и займитесь делом. Соединяйтесь плотнее между собой, чтоб вы были сила, чтоб вы имели единство и организацию, соединяйтесь с народом, чтоб он забыл ваш откол; проповедуйте ему не Фейербаха, не Бабёфа, а понятную для него религию земли… и будьте готовы. Придет роковой день, станьте грудью, лягте костьми, но не зовите его как желанный день. Если солнце взойдет без кровавых туч, тем лучше, а будет ли оно в Мономаховой шапке или в фригийской — все равно. Разве французы мало доказали вам, что за перевод с феодально-монархического языка мест и чинов на римско-республиканский не стоит проливать не только крови, но и чернил.
Стань царская власть в главу народного дела, где найдется достаточная сила, могущая бороться с ней и ей противудействовать во имя своекорыстных интересов касты, сословия?
Все недовольное, шумящее теперь у нас, от vieux boyards moscovites125[125] до русских немцев, от николаевских генералов до мелкопоместных плантаторов, исчезнет, сотрется. Как? Куда? А куда исчезают мыши и крысы при первых лучах света, куда пропадают днем сверчки? Иной мышонок и попадет в мышеловку, иного сверчка и ошпарят горячей водой, но тут не дойдет ни до какого библейского избиения по домам и стогнам, ни до мясничества Петра I, ни до прогуливающейся гильотины со своими букетами нойяд и митральяд.
Но для того, чтоб власть царская стала властью народной, ей надобно понять, что волна, которая ее подмывает и хочет поднять, в самом деле волна морская, что ее нельзя ни остановить, ни сослать в Сибирь, что прилив начался и что несколько
226
раньше — несколько позже, а ей придется сделать выбор между кормилом народной державы и илом морского дна.
Свидетельствуйте об этом всеми свидетельствами, кричите ей об этом денно и нощно — она крепка на ухо и на ум! Пусть она выскажется — и только после ее ответа вы узнаете, что говорить народу и к чему его звать.
227
ХРОНИКА ТЕРРОРА
Мы получили длинное письмо из Петербурга. Террор не унимается; беспрерывные аресты, премии доносчикам, благодарность потапствующим литераторам, подкупы солдат… все безобразия страха, не стесняемого ничем, — страха какого-то. недоросля и Нерона вместе.
Вот отрывки из письма:
Ревность в отыскивании поджигателей не ослабевает и в последнее время III отделением пущен слух, что в руках правительства находятся собственноручные прокламации заграничных русских издателей о поджогах126[126].
Всякий день слышат о новых схваченных. На границе обыскивают каждого возвращающегося, снимают сапоги, чулки… В субботу 7/19 июля арестовали Чернышевского и Серно-Соловьевича. Действуют теперь в Петербурге две комиссии: одна — о поджогах, состав ее известен давно; другая — о распространении прокламаций, под председательством кн. Голицына. Тут членами обер-прокурор Гедда, флигель-адъютант Слепцов, и бывший пермский губернатор Огарев — вредный и пустой человек»
В первых числах июля (между 1 и 8 числом) решено в сенате дело о тверских мировых посредниках. Приговор им уже объявлен и составлен так нелепо, так отвратительно бессмысленно, что давно уже не запомнят ничего даже издали приближающегося к этой дурости. Г.г. сенаторы оперлись ни к селу, ни к городу, криво и косо, как только умели, на статью 319 «Улож. о наказ.». Тверские посредники обвинены в том, что распространяли сочинения, имеющие целью недозволенные суждения о правительстве; присудили их к 2/ годам содержания в смирительном Доме, с лишением некоторых прав состояния. Суворов был поражен нелепостью сенатских доводов и, говорят, уже просил государя, чтобы не приводить этого приговора в исполнение.
Говорят, что сенаторы были в начале дела похожи хоть на что-нибудь, но пожары поворотили каким-то необычайным манером их голову.
228
Они вдруг стали с тех пор на дыбы, и пошли, и пошли! Читавшие приговор говорят, что если б эти сенаторы могли знать, что их приговор наверное будет напечатан, они собственноручно казнили бы его, не отходя от зерцала.
В бытность свою в Петергофе государь соблаговолил спросить список жителей Петергофа; найдя там двух студентов, он велел обязать их родителей подпасками удалить студентов из Петергофа. «Это пуф, — скажет какой-нибудь, потапленник, — может ли это быть?» Позвольте же вам сообщить фамилии студентов: Мещерский и Набоков.
Приятно после этого перечня безумных и гадких действий видеть, что где гнев, там и милость.
Катков получил благодарность от высшего начальства за 23 № «Современной летописи». Николай Филиппович Павлов ждет две, а Павел Филиппович Миних, фельдфебель 3-ей саперной роты, произведен в чиновники 12-го класса и утвержден потомственным дворянином.
Шувалов, окончивший курс полицейского образования в Париже, возвращается для занятия места министра полиции… Советуем Головнину быть осторожнее на словах в комитете министров: при министре Шувалове там будет шпион.
В «Indépendance Belge» говорится о каких-то несчастных офицерах гвардейского саперного батальона, попавшихся под следствие за политическое дело. Вероятно, Павел Филиппович Миних не в их числе!
Последовала высочайшая конфирмация по военно-судному делу, производимому над уволенным от службы из Ольвиопольского уланского полка поручиком Янковским, который оказался виновным в составлении и злоумышленном распространении возмутительного содержания сочинений и в сношениях, с преступною целью, с молодыми людьми в Кракове, образовавшими в среде своей тайное политическое общество. За означенные преступления высочайше повелено: подсудимого Янковского, на основании 286 ст. «Улож. о наказ., угол, и исправ.», лишив всех прав состояния и медали за усмирение Венгрии и Трансильвании, сослать в каторжную работу на заводах на четыре года («Соврем. слово»).
229
<СПИСОК ЛИЦ, КОТОРЫХ ПРАВИТЕЛЬСТВО ВЕЛЕЛО АРЕСТОВАТЬ ПО ВОЗВРАЩЕНИИ ИЗ-ЗА ГРАНИЦЫ>
Мы получили от польского корреспондента, которого искреннейшим образом благодарим, имена лиц, которые находятся теперь за границей и которых прогрессивное правительство петербургское велело задержать на первой польской станции железной дороги. Вот этот список.
Писемский Александр Стасов Владимир
Бетгер Александр Калиновский Балтазар
Загоскин Павел Альбертини Николай
Советов Александр Ковалевский Петр
Жемчужников Николай Ковалевский Юльян
Гамалея Александр Ковалевский Оскар
Рубинштейн Николай Суздальцев Владимир
Давыдов Павел Плаутин Федор
Давыдов Денис Плаутин Сергей
Достоевский Федор Боткин Сергей
Корш Валентин
…«Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний!»— и какая исполинская, колоссальная глупость нашего правительства! Не поумнеет ли оно, когда Шувалова сделают Балашовым?
230
ПЕРЕЧИСЛЕНИЕ СВ. МИТРОФАНИЯ ВОРОНЕЖСКОГО
С ТОВАРИЩИ В ЛИЦА МЕНЕЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ
Мы с удовольствием прочли в «С.-Петербургских ведомостях», что мысль, поданная «Колоколом», о подвижных и лицепеременных медальонах на памятнике тысячелетия правительством принята и первая смена людей «менее замечательных — более замечательными» сделана. В числе отставленных от памятника находятся, сверх св. Митрофания (чем угодник согрешил — не понимаем), Дмитревский и Шевченко (один актер — в самом деле, как-то неприлично, другой кобзарь из крепостных, это уж совсем негодно); на их место поступают Николай и Державин. Мы согласны, что лицедей Дмитревский и чуть ли не единственный народный поэт Шевченко не идут вместе с Николаем; но если Николай попал в барельеф, заменяя двоих, то зачем же нет Аракчеева? Мы решительно требуем Аракчеева.
ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ РУССКИЙ ДВОРЯНИН
Первый дворянин русский покончил благородное сословие свое, назначив фельдфебеля Миниха последним дворянином. Давать дворянство за донос — якобинская уловка, которой мы от души сочувствуем. Неужели между первым и последним дворянином не найдется ни одного среднего дворянина, который бы отказался от касты, обновляемой лазутчиками, доносчиками и шпионами?
231
Писаря, кантонисты, каптенармусы, фельдфебеля только мечтают о том, чтоб выслужиться доносом: оно легко, безопасно и прибыльно. Царская фамилия поощряет деньгами, льготами, наградами доносчиков, якшается с ними, царь облагороживает их в род и род.
В лейб-уланском полку унтер-офицер из вольноопределяющихся Николаев просится в Петербург на три дня. Три дня проходят — Николаева нет, вместо его приезжает Николай Николаевич на смотр и говорит полковнику: «Ты отпустил Николаева на три дня, он не явился на срок, он остался с моего разрешения по государственному делу». Преданный унтер донес великому князю, что он знает общество зажигателей, напутал всякий вздор, и знаток птичьего сердца и куриного полета не догадался прогнать доносчика, а поверил ему. Говорят, что при возведении его в потомственное дворянство он получит фамилию Действительно-Николаев.
МИНИСТР ПОЛИЦИИ БУДУЩЕГО ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ
РОССИИ
Говорят, что в ознаменование беспорочного тысячелетнего существования России государь пожалует III отделение в министерство — и это очень хорошо; но мы не можем понять, почему на это возвышенное место назначают Шувалова, Потапов показал такую проницательную способность в составлении таможенных листов людям, не ввозимым беспошлинно из-за границы, что, кажется, его бы и графом вместо Тимашева и Балашовым вместо Шувалова.
Кстати, Шувалов на днях посетил здешнюю столицу для осмотрения всемирной выставки и устройства слухового аппарата в
