всеми народами, входившими в целость Речи Посполитой, — это совершенно естественно, и что она не может признать насильственного разделения, не отрекаясь от самобытности своей, тоже ясно. Если б это было иначе, то Варшава, как Петербург, признала бы Галицию — Австрией, Познань — Пруссией.
С своей стороны поляки должны понять, что сохранить тот же федеральный союз будет стремлением не только правительства русского, но и всего русского народа. И это факт, который не следует упускать из вида. Какой же русский не считает — и притом совершенно справедливо — Киев таким же русским городом, как Москву?
Что касается до нашего мнения, мы равно не принимаем ни материальную силу за право, ни историческое право за силу. Мы признаем не только за каждой народностью, выделившейся от других и имеющей естественные границы, право на самобытность, но за каждым географическим положением. Если б Сибирь завтра отделилась от России, мы первые приветствовали бы ее новую жизнь. Государственная целость вовсе не совпадает с народным благосостоянием.
В силу этого нам было бы очень жаль, если б Малороссия, например, призванная свободно выразить свою мысль, не умела ‘бы остаться при полной независимости. Память того, что она выстрадала после Богдана Хмельницкого чрез присоединение к Москве, и память того, что заставило Хмельницкого идти в царскую кабалу, могли бы послужить ей великим уроком.
При теперичном положении знать, чего желает Литва, Белоруссия, Малороссия, очень трудно; гнет русского правительства не дает ни малейшей возможности высказаться, и тот же гнет
254
заставляет их смешивать все русское с правительственным137[137]. Из этого ясно, что и самый вопрос надобно оставить, не предрешая его без тех, кто единственно имеет право его решить… Скажем вместе с поляками: быть Литве, Белоруссии и Украине с кем они быть хотят или ни с кем, лишь бы волю их узнать — не поддельную, а действительную.
Обращаемся теперь к вашему внутреннему устройству, к пути, который, нам кажется, вам следует держать.
Вступая как русские в союз с поляками, вы должны вступить в него как самобытная организация и потому требовать участия и голоса в совещаниях. Не распуститься в польском деле должны вы, а сохранить себя в нем для русского дела; польское восстание для вас случайность, вы ее не вызывали, вам нельзя ее отклонить; вряд можно ли уклониться от участия, в этом все трагическое вашего положения, но, участвуя в нем по роковой необходимости, вы должны стремиться к тому, чтоб ваш союз с Польшей двинул бы наше земское дело. Вы частный случай его. Вы один круг целой системы кругов, которых средоточие сложится. Помните это и старайтесь соединить общим планом польское движение с движением русским. Только от этой солидарности и можно ждать действительного успеха, только тогда вы можете требовать, чтобы поляки приостановились в своем движении. А это одна из первых необходимостей: преждевременный взрыв в Польше ее не освободит вас погубит и непременно остановит наше русское дело.
Причин на это много, мы укажем две главных.
У нас ничего не готово. Крепко устроенный круг офицерский существует, сколько нам известно, только у вас, успех ваш, правда, колоссален. В несколько месяцев вы бросили мост через пропасть, отделяющую дворянина в эполетах от крестьянина
255
с ружьем в руке, вселили братское доверие в поляков и четырьмя мучениками показали миру непреодолимую мощь ваших убеждений. Казнь товарищей ваших в Модлине имеет безмерное значение для России по одному и тому же делу, по которому расстреляны два офицера, пал унтер-офицер от тех же палаческих пуль и умер засеченный солдат. Солдат и унтер-офицер погибли за то, что не выдали офицеров. Благословенна могила их, могила двойного примирения — русского воина с поляком, русского офицера — с солдатом!
Но не увлекайтесь, это только начало; офицерские круги должны учредиться везде внутри России, во всех армиях, во всех краях, везде должны они сблизиться не только с солдатом (это первая обязанность, без которой всякая пропаганда — вздор), но с народом. Полно ему смотреть на русского офицера как на враждебного опричника, полно самому офицеру смотреть на себя как на царского слугу, употребляемого в мирное время на то, чтоб быть палачом.
Но это еще не сделано: предварительный труд, обширный, неутомимый, лежит на вас и на друзьях ваших. Соединяйтесь в круги, делайте пропаганду и прислушивайтесь, что делается на великой Руси, какой гул там идет, чтоб она вас не застала врасплох.
На Руси, в сию минуту, вряд может ли быть восстание.
Помните, что мы, русские, по превосходству народ сельский и что надел землей — основной догмат нашего земского дела.
Русский народ не восстанет ни за какие фантастические идеалы, он не пойдет ни в какой крестовый поход из-за гроба; нам нужно не фантастическое царство, а царство земное, т. е. мы хотим собственную нашу землю, чужой нам не надобно.
Народ русский, мрачно молчавший столетия в своей невзгоде, два раза в наш век поднимал голову. В 1812 году, испугавшись за целость земли русской, он превратился в ополченье; теперь он боится не за землю русскую, а за свою пахотную, луговую землю; освобожденный вполовину, он сторожит ее. Оторопелое правительство не сумеет ему отдать честно и прямо землю. Вилять после окончания переходного состояния, т. е. весною будущего года, нельзя больше. Крестьянин землею не поступится, он, наверное, упрется; восстань тогда
Польша, бросьтесь вы с вашими и с их солдатами в Литву, в Малороссию во имя крестьянского права на землю — и где найдется сила противудействовать? Волга и Днепр откликнутся вам, Дон и Урал!
Вы знаете, что земля, т. е. право на нее земледельцев, — составляет ту прочную и самобытную основу, на которой зиждутся все наши надежды на будущность России. Русским отношением крестьянина к земле, возведенным и обобщенным в закон, может только искупиться перед русским народом монгольско-московское и петербурго-немецкое пленение. Нам многие говорили, что мы поземельному вопросу даем перевес. Действительно, в русском развитии он перевешивает, но это сделали не мы. Этот перевес ему дан духом, гением русского народа изнутри и несостоятельностью всех политических революций — извне. Наше переустройство является по преимуществу с характером сельским, общинным, земским… Вызванное сверху, оно поднимается от нивы, полей и дубрав; оно идет от плуга, от надела землей, и без земли ни на шаг. Оно стремится к сочетанию, на существующих народных обычаях, общинного самоуправления — с полным владением землей. Ход этот удивляет, конфузит, он необычен, в нем не соблюдена западная форма, революционная рутина, к которой люди переворотов привыкли. Что же делать! Может, этот путь труднее и тише, но зато им не дойдешь до вопроса «Хлеба или свинца?», ни до ответа «У кого есть свинец, у того есть хлеб!» Хлеб у нас будет, потому что надел землею должен быть.
Не принимайте хлеба насущного легко, не верьте праздным риторам и пустым идеалистам.
Бедствия Европы, много выстрадавшей в своих исполинских борьбах, оправдывают вполне народ русский.
Нет освобождения без земли!
Нет свободы без куска хлеба!
На знамени таборитов была чаша с кровью искупления душ, на нашем будет дискос с хлебом полей крестьянских, с хлебом искупления тел.
Не краснейте славянской простоты этих символов — они полнее человеческим смыслом всех хищных зверей, двуглавых птиц с когтями, нелепых драконов, окровавленных мечей и дымящихся
257
пушек, служащих эмблемами дикой силы и кровожадного стяжания народов, которых неразвитая и испорченная фантазия их избрала.
С новой хоругвью пойдем мы на исполнение новых судеб наших. Двери прошедшего захлопнуло само правительство пошлым праздником тысячелетия и нехотя призналось, что для России настает иное время, но оно нами самими должно водвориться; теперь не явится больше Петр, просветитель с кнутом, — это вы знаете.
Вот все, что мы хотели вам сказать на первый раз в ответ на ваши письма. Вы, друзья, не скажете, что мы не имели права вам советовать, — вы вызвали наш ответ, и поляки этого не скажут — они нас избрали своими посредниками, — и совесть наша этого не говорит.
Скажут это люди, которых дух сломился от рабства, которые, привыкнув с детства к молчанию передней и фронта, все еще думают, что право говорить об общем деле принадлежит присутственному месту и квартальному надзирателю. Пожалеем об них и будем с верой продолжать наше дело.
Издатели «Колокола».
10 октября 1862 г.
258
^ Щ ЦЕБРИКОВ
Мы недавно узнали о кончине Николая Романовича Цебрикова, скончавшегося нынешней весною близ Житомира. Цебриков не принадлежал к главным деятелям между декабристами, но и в нем, как в них во всех, какая-то античная простота преданности была главным характером. Еще ребенком Цебриков бежал из горного корпуса, в 1812 году, с несколькими товарищами, чтоб записаться в волонтеры; мальчиков воротили и наказали за порыв патриотизма. 14 декабря он пришел с ротой на площадь и был арестован с многими товарищами Финляндского полка, в котором служил. Николай, знавший Цебрикова лично, перевел его в высшую категорию виновности из низшей. Цебриков четырнадцать лет прослужил солдатом на Кавказе, делал персидскую кампанию и, наконец произведенный в офицеры, вышел в отставку. Он только при Александре II получил право приехать в Петербург; знакомые Цебрикова говорят, что он сохранил — и это черта, общая декабристам, — необыкновенную молодость и свежесть убеждений. «Несмотря на свои седые волосы, — пишут нам, — он остался юношей между благоразумной молодежью, которая не хочет гибнуть даром. На просьбу родственников, чтоб он остерегался шпионов, Цебриков отвечал всегда, что смешно в шестьдесят лет щадить остаток жизни, когда он не щадил ее в двадцать пять.
259
ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ ГУТЦЕЙТУ И ЕМУ ПОДОБНЫМ ПОМЕЩИКАМ
Кажется, какая связь между орловским помещиком Гутцейтом и другими помещиками, насильно любящими рабынь своих, с Кавказом — а есть. Черкесы просили королеву Викторию заступиться за них и высказали ряд всякого рода гнусностей коротко знакомого нам петербургского правительства. Между прочим, они в записке своей говорят о крейсировании русских кораблей, мешающих им всякие торговые сношения с Турцией. И дойди эта записка до «Норда» — и «Норд» крупным шрифтом напечатал ответ, да такой ответ, что зачешется в голове у разных Гутцейтов. «Видите, все это делается из целомудрия. Зимний дворец хочет турку отучить от многоженства; он все может вынести — статскую юстицию Панина и военную юстицию Лауница, — но черкешенок отдавать на разврат — этого Зимний дворец вынести не может. Еще в 1774 году, 10 июня, Екатерина II, 23 артикулом Кучук-Кайнарджского мира, запретила туркам доставать девочек и мальчиков из Грузии и Мингрелии» (уж, конечно, компетентнее судьи по таким делам не было). Не надобно им серали, да еще мало девочек — покупают мальчиков, — мальчиков самим нужно.
Турки и не подозревали, что
