Сделан был опыт, не удался, и опять-таки потому, что социалисты учили прежде, чем знали, устроивали фаланстеры, не отыскав нигде такой породы людей, которая хотела бы жить в рабочих домах.
И вот из этой-то пропасти выходят, выплывают гильотины, красные шапки на пиках, Наполеоны, армии, армии, легитимисты, орлеанисты, другая республика и, наконец, Июньские дни, — дни, ничего не создавшие, ничего не уложившие, — дни, в которые самые лучшие и самые несчастные из народа, гонимые нуждой и отчаянием, вышли безумно, без плана, без цели, от отчаяния и сказали своим опекунам, законодателям и воспитателям: «Мы вас не знаем! Мы были голодны — вы нам дали парламентскую болтовню; мы были наги — вы нас послали на границу убивать других голодных и нагих; мы просили совета, мы просили научить нас, как выйти из нашего положения — вы научили нас риторике; — мы возвращаемся в тьму сырых подвалов наших, часть нас ляжет в неровном бою, но прежде мы вам, книжники революции, скажем громко и ясно:
Народ не с вами!»
…Юбилей Княжевича, юбилей Вяземского, юбилей Адлерберга, юбилей Сухозанета и, наконец, юбилей России! Как ни смешна сама по себе мысль праздновать день в день зачатие какого-нибудь государства, особенно когда это зачатие совершилось в такой тиши и в такой глуши, что знающие люди спорят до сих пор, кто был и кто не был отцом11[11], — но нападать на это мы не станем, как на дело невинное. Можно было бы возразить, что всякого рода излишние траты теперь неуместны, но, взяв в соображение, что юбилей какого-нибудь бесполезнейшего, ничтожнейшего человека, которого все заслуги состоят, а 1а Мат1о££, в нежной дружбе к Николаю, стоит дороже десяти памятников, мы готовы примириться и со тратой. Нас обижает продолжение лжи в прошедшем, нас обижают барельефные обманы. Есть что-то малодушное и тупоумное в преднамеренном искажении истории по высочайшему повелению. Скрыл ли Николай участие Ермолова и Толя в Бородинском сражении тем, что выпустил на памятнике их имена, скрыл ли он от потомства, что Варшаву взял Толь, а не Паскевич? Для чего же это возведение во временно великие люди Ртищева, Бецкого, Потемкина, Кочубея, Воронцова, Паскевича, Лазарева, Корнилова, Нахимова и пр., и пр.?
Мы уж не говорим о толпе всякого рода архиереев, названных просветителями и которых каменосечные обличия явятся в числе исторических знаменитостей. В их числе есть лица, о которых никто не слыхивал: Гурий, Варсонофий; и есть
31
такие, о которых мы привыкли слышать с дурной стороны, вроде интриганта Феофана Прокоповича.
Если дело сделано и каменосечные обличия заказаны, то мы предлагаем делать барельефы для временно великих людей на подвижных дощечках, так, чтоб, по мере надобности и отшествия к праотцам новых знаменитостей, заменять их.
Тихона Задонского, постника — Адлербергом-отцом.
Митрофана Воронежского, девственника — Барятинским.
Бездарнейшего из военных Паскевича — еще более бездарным из статских Паниным.
Гурия и Варсонофия — Путятиным и Аскоченским.
Ртищева, устроившего в 1648 году общество переводов с греческого, — Похитоновым, устроившим в 1858 году общество переводов со всех языков .
Лет через пять и этих выбросить и вставить новые дощечки… да так и менять до оседлости мнений и утверждения законной меры для великих людей, тогда народ русский в свою очередь окончательно прокричит:
Лоб или затылок! 12[12]
32
<ПОДЧИНЕННЫЕ ДАВАЛИ ОБЕД>
«Подчиненные давали обед своему прежнему начальнику», — так говорят «СПб. ведомости» об обеде, который давали остзейцы князю Суворову. Недурно было бы, чтоб к тысячелетнему возрасту наш печатный язык не так резко напоминал бы нам учтивость передней и почтительность повытья. Журнал, так хорошо понимающий тысячелетие, как «СПб. ведом.», должен подавать пример. Что значит слово подчиненный в отношении к неслужащему гражданину? Подчиненный неслужащий значит покоренный. Так ««Золотоордынские ведомости» могли сказать, что такого-то числа «подчиненные великие князья российские давали попойку Батыю при его отъезде в столицу». Вообразите на минуту, что было бы в Лондоне, если б после какого-нибудь обеда, данного лордом-майором и обществом Гладстону или Росселю, «Times» сказал бы, что «градской голова и другие подчиненные министра давали ему прощальный обед». Ну вообразите!.. Или почему по поводу суворовского обеда не сказать с военной откровенностью: ««Покоренные остзейцы давали главноначальствовавшему неприятельской армией в их крае обед в благодарность, что он не так изрядно воевал Лифлянды, как граф Шереметев при Петре I».
Неужели наши отцы-учители немцы не протестовали против подлого слова подчиненных?
33
ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПРЕСЛЕДОВАНИЕ В ПРУССИИ
Людвик Ягельский, издатель «Познанского дневника», отдан под суд за перепечатание какой-то статьи из «Колокола». Вот что значит родство и кумовство. Ждем с нетерпением, как себя окажет либеральная Пруссия.
ДВОРЯНСКАЯ КРАМОЛА
Нам пишут, что московское дворянство осмелилось, по предложению известного бланкиста Безобразова, рассуждать об отречении государя в пользу своего сына. Предложение было отвергнуто большинством 183 гол. против 165. Неужели и тут повязка не падет с глаз царских и он еще будет хвастаться не тем, что он первый русский, а тем, что он первый дворянин? Неужели царская слепота хуже куриной?
Когда Михайлов напечатал слово к юношеству, призывая его на соединение с народом, его послали в каторжную работу. Когда Безобразов, с плантаторской точки зрения, предлагает отречение от престола, государь ничего не находит иного, как съездить втихомолку на Бологовскую станцию13[13] пошептаться с московским генерал-губернатором. Что это доказывает? Это доказывает бессилие власти. А что доказывает отвергнутие безобразовского
34
предложения большинством голосов? Это доказывает бессилие дворянства. Где же сила? Сила в соединении с народом!
В МИНИСТЕРСТВЕ ФИНАНСОВ СВОЙ ПУТЯТИН
В министерстве финансов свой Путятин. Только он там называется Княжевич. 18/30 января распущен технологический институт за то, что воспитанники отказались подчиниться каким- то княжевичным нелепым правилам.
Сей старец погибнет в гроте?
СТОЛБОВОЙ ОЛИГАРХ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
Рыцарствующий победитель Мурмина замечает в 1 № своего журнала, что «образованного человека, в точном значении этого слова, можно встретить только между дворянами и что образованный человек или родится дворянином, или делается им».
По всему видно, что наше время павловское, а не современное.
ЕРНИЧЕСКИЙ ТОН РУССКИХ ГАЗЕТ
Рядом с цикорным аристократизмом Н. Ф. Павлова не мешает указать на невероятную дерзость благородных разночинцев,
35
издающих у нас журналы. В 16 № «Сев. пчелы» мы читаем:
Тип русской женщины купеческого быта. Из Волоколамска (Моск. губ ), от 6-го ноября, пишут, что в двух верстах от красиковской мельницы замерзла на дороге в город тамошняя купчиха Анна Ивановна Смирдина, вывалившись из саней в нетрезвом виде при возвращении со свадьбы с дочерью и кучером, которые, быв также в нетрезвом виде, ее оставили («Сев. почта»).
Кто дал это грубое, дикое заглавие? Официозная пчела или официальная почта? А мы еще недавно дивились, что какой-нибудь Чевкин не пускает в казенный сад купцов! Натура-то чиновничья, шляхетская — нет-нет да, как старый сифилис, и высыпет.
НЕ БУДЬ НИ А — ПЕЛЛЕСОВ, НИ ПАВЛОВ (Посл<ание> к коринф<янам>)
«И не вводи во искушение Головнина», — прибавим мы. Говорят, что он дал первый напрягай московской ценсуре за «День»… лиха беда — первый шаг, увлекательно… Очень жаль, что он его сделал. И добро бы он вступился за бедную Польшу, которую любит пошколить великорусская повремянница, В самом деле, что-нибудь одно: или надо дать право полякам отвечать, или отнять право у заносчивых победителей добивать несчастный народ патриотическим словонеистовством. Осадное положение fara da se14[14] и не имеет необходимости в осадной журналистике.
Но «Indépendance Belge» говорит, что дело стало не из поляков, а из календаря и вышло из того, что «День» не совпадает с нашим временем. Болярин Павлов-Мурминский, также князь Суворов-Рымникский любят аристократию и оба защищают ее: болярин Павлов в «Нашем времени», Суворов в своем
36
городе. Оба, как римский помещик Катон, «любят побежденных». А потому и неудивительно, что один из сановников, именно Павлов, стал их отстаивать против дневного света. Само правительство, видя несчастное положение сего главного в империи сословия, предоставило ему на днях в неотъемлемое владение право воспоминания о великих деяниях его предков. Но Павлов не может на это согласиться. До «Нашего времени» ему нечего вспоминать; хорошо демократничать человеку, у которого есть семейная хроника (и нет на душе мурминского усмирения)… Все это, может быть, и так, но Головнину-то зачем было мешаться… Подождал бы еще день-другой, может, итак обошлось бы.
ВОЗОБНОВЛЕНИЕ КЛЕЙМ
Заботясь о сохранении исторических воспоминаний нашего дворянства, правительство не упускает из вида сохранять их и на лицах податного состояния. На днях русские газеты сообщили нам высочайше одобренные правила о том, в каких случаях возобновлять клейма на лице преступников, которые от времени изгладятся. Ноздри рвать радикальнее: перегородка
никогда не вырастала… Пусть Мамай радуется в вечном кочевье своем: если «русские князья, бояре, воеводы, пришедшие за Дон отыскивать свободы», его и победили, но сделались сами зато на веки веков истыми монгольскими татарами, да еще не Золотой, а Византийской орды. Вот, кстати, и пример:
ПОЛТАВСКАЯ БИТВА ЗА УСТАВНУЮ ГРАМОТУ
Еще виктория! Нам пишут, что в селе Митаевке, Пирятинского уезда, князя Жевахова крестьяне осмелились не быть добровольно согласными на подписание уставной грамоты. Явился мировой съезд и с ним пирятинский предводитель
37
Катеринич. Он потребовал выдать зачинщиков — громада, разумеется, не выдала. Более снисходительное военное начальство выдало сейчас, по просьбе съезда, шайку секущих солдат, те и стали сечь. Семерых крестьян отдали под суд… Что, в Полтаве разве нет губернатора, что, в министерстве внутренних дел разве нет Валуева?
38
ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I и В. Н. КАРАЗИН»15[15]
Вам, Н. А., последнему нашему Маркизу Позе, от всей души посвящаю этот очерк.
I
ДОН-КАРЛОС
В первые годы царствования Александра I, т. е. когда уроки Лагарпа были еще в памяти и урок, данный монархам вообще в Париже и русским самодержцам в особенности в Михайловском дворце, не были забыты, — у императора Александра I бывали литературные вечера; на них приглашались несколько близких лиц к государю, особенно известных за грамотных.
В один из этих вечеров чтение длилось долго; читали новую трагедию Шиллера.
Чтец кончил и остановился.
Государь молчал, потупя взгляд. Может, он думал о своей судьбе, которая так близко прошла к судьбе Дон-Карлоса, может о судьбе своего Филиппа? Несколько минут продолжалась совершенная тишина; первый перервал ее князь Александр Николаевич Голицын; наклоняя голову к уху графа Виктора Павловича Кочубея, он сказал ему вполслуха, но так, чтобы все слышали:
— У нас есть свой Маркиз Поза!
Кочубей усмехнулся и кивнул ему головой. Глаза всех обернулись на человека лет тридцати, сидевшего поодаль.
Император вздрогнул, посмотрел на окружавших, остановил недоверчивый, пытливый взгляд на человеке, сделавшемся предметом общего внимания, наморщил брови, встал мрачный и недовольный, откланялся гостям и вышел.
Князь Александр Николаевич улыбался; будущий министр просвещения и духовных дел, инквизитор и масон, покровитель Магницкого и Рунича, начальник Библейского общества и почтового ведомства, друг императора Александра, который безжалостно пожертвовал его
