Аракчееву, друг императора Николая, который не поручил ему никогда ничего дельного, был доволен. Зная подозрительный характер Александра, он был уверен, что слово его взойдет, — и не ошибся. Почему он крепил этому человеку — этого он не знал, это лежало в его натуре царедворца; на всякий случай не мешало отстранить лишнего человека.

Без сомнения, на ту минуту, из всех бывших на чтении, только двое искренно и пламенно желали добра России — государь и В. Н. Каразин, названный Маркизом Позой.

Эти две личности — одна, «венчанная и превознесенная» в Успенском соборе митрополитом Платоном, сокрушившая Наполеона и сокрушившаяся под бременем славы и безвыходного, беспомощного самодержавия, и другая — личность неутомимого работника на общую пользу, бравшаяся за все и за все с необыкновенной энергией, толкавшегося во все двери и встретившего везде отпор, препятствия и невозможность в этой

40

среде произвести что-нибудь путное, — эти две личности бросают два печальных луча на гладко подмерзнувшие тундры петровской России, в которых затирались, затираются энергия и воля, таланты и сила, пропадая без вести в болотных тонях, как сваи, на которых построен Петербург.

Характер императора Александра I мало выяснен. Наши историки не могли о нем писать, иностранные не могли и не могут понять, в чем его трагический смысл. Этого равно не объясняют ни его царское достоинство, ни его личные несчастия; он же, совсем напротив, был необыкновенно счастлив как царь, счастлив даже после смерти. Нельзя быть рельефнее поставлену в истории, как он. Наследнику Павла только и недоставало иметь преемником Николая. Между гатчинским тигром, которого пришибли, как бешеного зверя, и застегнутым на все пуговицы удавом, душившим тридцать лет Россию, — сутуловатая фигура императора Александра вырезывается как-то человечественно и кротко, то освещенная заревом Москвы, то озаренная парижскими плошками, то удерживающая руку немецких владетельных воришек, то останавливающая дикую месть победителей, дорвавшихся до неприятельской столицы.

И эта фигура Агамемнона, примирителя Европы, на вершине своего величия становится смутнее, видимо тускнет, стирается за страшной тению Аракчеева и пропадает одиноко на берегах Черного моря, подавая руку позднего примирения женщине, которой вся жизнь, прикрытая императорской багряницей, была одним оскорблением и которая одиноко, коленопреклоненная перед умирающим, закрыла его глаза и пережила его.

Every inch, «каждый вершок» — потрясающая трагедия.

Не думайте искать отгадки в смерти Павла, она могла прибавить еще черную нитку в его жизни, но fond дальше, обширнее, глубже. Какая-то неумолимая, роковая стихия обнимает ее и далеко перехватывает. В этой среде чуется зловещее веяние, присутствие преступления, не совершившегося, не прошедшего, а преступления продолжающегося, невольного; оно бродит в крови, им пропитаны стены. Кровь отравлена в жилах до рождения, воздух, которым тут дышат люди, тлетворен,

41

каждый вступающий вовлечен, хочет он или нет, в омут нелепости, гибели, греха. Пути ко всему злому раскрыты во всю ширь. Добро невозможно. Горе тому, кто остановится и подумает, кто спросит себя, что он делает, что делают вокруг него, — он сойдет с ума; горе тому, кто в этих стенах допустит человеческое чувство в своем сердце, — он сломится в борьбе.

Вот это-то останавливавшееся лицо, в ряде русских венценосцев после Петра, и был император Александр I. Оттого-то он и есть единственный наказанный из всех Романовых, наказанный человечески, внутренней борьбою, наказанный прежде вины, но доросший до нее впоследствии.

Сравните его судьбу с судьбой Петра III, Павла, пожалуй, Николая, и вы поймете, почему именно этот человек, названный «благословенным», умерший на своей кровати, и притом никем не побежденный, гораздо больше трагическое лицо, чем все его предшественники. Что трагического в том, что пьяного идиота убила и обобрала развратная женщина; это случается сплошь да рядом в закоптелых домах темных лондонских переулков; или в том, что человек, обороняясь от сумасшедшего, хватил его табакеркой в висок, а другие покончили его. Это не трагические катастрофы, а дела уголовной палаты и смирительных домов.

Трагический элемент не определяется ни болью, ни синими пятнами, ни кулачной борьбой, а теми внутренними столкновениями, не зависимыми от воли, противуречащими уму, с которыми человек борется, а одолеть их не может, — напротив, почти всегда уступает им, измочалившись о гранитные берега неразрешимых, по-видимому, антиномий. Для того чтоб так разбиться, надобно известную степень человеческого развития, своего рода помазание. Есть натуры до того будничные, до того рутинные, до того узкие и посредственные, что их счастие и несчастие пошло, по крайней мере не интересно. В холодных глазах, в прозе военно-учебного самовластия Николая, в его ограниченном взгляде, постоянно обращенном на мелочи и подробности, в его субалтерной точности и пристрастии к прямым линиям, к геометрическим фигурам лежит исключение всего поэтического. Напрасно из последних дней его хотят сделать

42

что-то величаво мрачное. Человек этот не останавливался ни на чем, не сомневался ни в чем, на него не находило раздумье, у него не было раскаяния, не было идеалов, он знал, что царствует по воле божией, что должность императора — военная, и был совершенно доволен собой; он не подозревал, что нравственная жизнь всего государства понизилась им, что он, кругом сомкнутый и обворованный, поставил Россию на край пропасти. Узнавши последнее, он с досадой увидел, что не дорос даже до того, чтоб совладать с первой неудачей, и тотчас умер от бессильной злобы. Это урок, пример, угроза, но не трагедия. В противном случае можно сделать трагический тип не только из всякого наказанного разбойника, но даже из желчевого труса Аракчеева, умирающего в Грузине, всеми ненавидимого и оставленного, у окаянной могилы, облитой кровью целой дворни.

Не таков был император Александр. Императрица Екатерина, сосредоточивая на нем династический интерес и то материнское чувство, которое она никогда не имела к своему сыну, дала ему очень человеческое воспитание и, как это бывает с старыми грешницами, воспитывала его в неведении того, что делалось вокруг. Александр был мечтатель, юноша с романическими идеями, с той неопределенной филантропией, которая тогда была в ходу и составляла как бы северное сияние или холодный и мерцающий отблеск иной, более горячей филантропии, которая проповедовалась тогда в Париже. Но, со всем тем, его воспитание кончилось рано, и он с Лагарпом в голове является на царский помост, окруженный седым, дотаивающим развратом последних лет екатерининской эпохи.

«…Я отнюдь не доволен своим положением», — пишет великий князь В. П. Кочубею 10 мая 1796 года, т. е. 18 лет от роду16[16]. «Я чрезвычайно рад, что речь об этом зашла сама собою, без чего очень затруднился бы завести ее. Да, милый друг, повторю снова: мое положение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравятся исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих, в моих глазах, медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями;

а между тем они занимают здесь высшие места, как напр. 3 , П…., Б…., оба С…., М…. и

множество других, которых не стоит даже называть и которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед тем, кого боятся. Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом.

Вот, любезный друг, важная тайна, которую я уже давно хотел передать вам; считаю излишним просить вас не сообщать о ней никому, потому что вы сами поймете, как дорого я мог бы за нее поплатиться. Я просил г. Гаррика сжечь это письмо, если бы ему не удалось лично вам его вручить, и никому не передавать для доставления его к вам.

Я обсудил этот предмет со всех сторон. Надобно вам сказать, что первая мысль о нем родилась у меня еще прежде, чем я с вами познакомился, и что я не замедлил прийти к настоящему моему решению.

В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду — а империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправить укоренившиеся в нем злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно. Следуя этому правилу, я и принял то решение, о котором сказал вам выше. Мой план состоит в том, чтобы, отречении от этого трудного поприща (я не могу еще положительно назначить срок сего отречения), поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая мое счастие в обществе друзей и в изучении природы.

44

Вы вольны смеяться надо мною и говорить, что это намерение несбыточное; но подождите исполнения и уже тогда произнесите приговор. Знаю, что вы осудите меня, но не могу поступить иначе, потому что покой совести ставлю первым для себя законом, а могла ли бы она оставаться спокойною, если бы я взялся за дело не по моим силам? Вот, мой милый друг, что я так давно желал сообщить вам. Теперь, когда все высказано, мне только остается уверить вас, что, где бы я ни был, счастливым или несчастливым, богатым или бедным, ваша дружба ко

мне будет всегда одним из величайших для меня утешений; моя же к вам, верьте, кончится только с жизнию».

Екатерина умерла. Павел свез в трескучий мороз тело Петра III в Петропавловскую крепость прихоронить его покойнице и заставил графа А. Орлова и Барятинского нести его корону. Александр еще ближе подвинулся к вершине, окруженной тем гноем, о котором он писал. Но там все уж изменилось одною смертию; все стало еще сквернее, только в другом роде. Жалеть пришлось ему сановников, которых он не хотел «иметь лакеями». Избалованная, пресыщенная дворня старой барыни заменилась каптенармусами и камердинерами наследника, которые внесли во дворец казарму и переднюю. На место надменных дворецких воров — явились воры- доносчики, на место лакеев — палачи; дворец из публичного дома стал застенком. Разврат чувственный сменился развратом свирепости, боли, заколачивания.

Тревожно и грустно стоял цесаревич, подавленный ужасом, у подножия дикого трона; бессильный помочь и лишенный возможности отойти, Александр, как Гамлет, бродил по этим залам, не умея ни на что решиться; другие решились за