типографии и перед смертью благословил еще раз наш труд своей умирающей рукой.
Этот первый лист, о котором идет речь,35[35] был обращен к «русскому дворянству» и напоминал ему, что пора освобождать крестьян, и притом с землею — или быть беде.
Второй был о Польше.
Крестьянское дело и польский вопрос сами собой легли в основу русской пропаганды.
И вот с тех-то пор, любезный Чернецкий, мы десятый год печатаем с вами без устали и отдыха и имеем уже порядочную биографию нашего станка и порядочный ворох книг… Дайте вашу руку на новое десятилетие и не сердитесь, что я повторяю всенародно то, что я вам сто раз говорил наедине. Помощь, которую вы мне сделали упорной, неусыпной, всегдашней работой, страшно мне облегчила весь труд. Братская вам благодарность за это, в лице вашем польская помощь и участие в нашем деле не перемежались… Спасибо вам!..
…И тем больше спасибо вам, что начала наши были томны и бедны. Три года мы печатали, не только не продав ни одного экземпляра, но не имея возможности почти ни одного экземпляра послать в Россию, кроме первых летучих листов, отправленных Ворцелем и его друзьями в Варшаву,— все печатанное нами лежало у нас на руках или в книжных подвалах благочестивого Paternoster row.
Мы не уныли с вами… и печатали себе да печатали.
Книгопродавец с Berner street как-то прислал купить на 10 ш. «Крещеной собственности», я это принял за успех, подарил его мальчику шиллинг на водку и с несколько буржуазной радостью отложил в особое место этот первый гафсоврен, выработанный русской типографией.
Сбыт в деле пропаганды так же важен, как и во всяком другом
77
Даже простой, материальный труд нельзя делать с любовью, зная, что он делается напрасно. Заставьте лучших в мире актеров играть в пустой зале — они будут играть прескверно. Консистории, знающие по обязанности своего сана тонкость нравственных пыток, приговаривают попов за воровство, пьянство и другие светские слабости толочь воду.
Но не все же мы толкли воду с вами, Чернецкий, — пришел праздник и на нашей улице.
Он начался торжественно.
Утром 4 марта я вхожу по обыкновению часов в восемь в свой кабинет, развертываю «Теймс», читаю, читаю десять раз и не понимаю, не смею понять грамматический смысл слов, поставленных в заглавие телеграфической новости: «The death of the emperor of Russia»36[36],
He помня себя, бросился я с «Теймсом» в руке в столовую, я искал детей, домашних, чтоб сообщить им великую новость, и со слезами искренной радости на глазах, подал им газету… Несколько лет свалилось у меня с плеч долой, я это чувствовал. Остаться дома было невозможно. Тогда в Ричмонде жил Энгельсон37[37], я наскоро оделся и хотел идти к нему, но он предупредил меня и был уже в передней, мы бросились друг другу на шею и не могли ничего сказать, кроме слов: «Ну, наконец-то он умер!» Энгельсон по своему обыкновению прыгал, перецеловал всех в доме, пел, плясал, и мы еще не успели прийти в себя, как вдруг карета остановилась у моего подъезда и кто-то неистово дернул колокольчик: трое поляков прискакали из Лондона в Твикнем, не дожидаясь поезда железной дороги, меня поздравить.
Я велел подать шампанского, никто не думал о том, что все это было часов в одиннадцать утра или ранее. Потом без всякой нужды мы поехали все в Лондон. На улицах, на бирже, в трактирах только и речи было о смерти Николая, я не видал ни одного человека, который бы не легче дышал, узнавши, что это бельмо снято с глаза человечества, и не радовался бы, что этот тяжелый тиран в ботфортах, наконец, зачислен по химии.
78
В воскресенье дом мой был полой с утра: французские, польские рефюжье, немцы, итальянцы, даже английские знакомые приходили, уходили с сияющим лицом, день был ясный, теплый, после обеда мы вышли в сад.
На берегу Темзы играли мальчишки, я подозвал их к решетке и, сказав им, что мы празднуем смерть их и нашего врага, бросил им на пиво и конфеты целую горсть мелкого серебра. «Уре! Уре! — кричали мальчишки, — Impernikel is dead! Impernikel is dead!»38[38]. Гости стали им тоже бросать сикспенсы и трипенсы, мальчишки принесли элю, пирогов, кеков, привели шарманку и принялись плясать. После этого, пока я жил в Твикнеме, мальчишки всякий раз, когда встречали меня на улице, снимали шапку и кричали: «Impernikel is dead! Уре!»
Смерть Николая удесятерила надежды и силы. Я тотчас написал напечатанное потом письмо к императору Александру и решился издавать «Полярную звезду».
«Да здравствует разум!» — невольно сорвалось с языка в начале программы — Полярная звезда скрылась за тучами николаевского царствования. Николай прошел, и «Полярная звезда» явится снова в день нашей Великой пятницы, в тот день, в который пять виселиц сделались для нас пятью распятиями».
Начало царствования Александра II было светлой полосой. Вся Россия легче вздохнула, приподняла голову и, будь воля, прокричала бы от всей души с твикнемскими мальчишками: «Impemikel is dead! Hourray!»
Под влиянием весенней оттепели и на наш станок в Лондоне взглянули ласковее. Наконец- то нас заметили. «Полярная звезда» требовалась десятками экземпляров, а в России ее продавали по баснословным ценам от 15 до 20 руб. с. Знамя «Полярной звезды», требования, поставленные ею, совпадали с желанием всего народа русского, оттого они и нашли сочувствие. И когда, обращаясь к только что воцарившемуся государю, я повторял ему: «Дайте свободу русскому слову, уму нашему тесно в цензурных колодках; дайте волю и землю крестьянам и смойте с нас позорное пятно крепостного состояния; дайте нам открытый
79
суд и уничтожьте канцелярскую тайну судеб наших!» — когда я прибавлял к этим простым требованиям: «Торопитесь притом, чтоб спасти народ от крови!», я чувствовал, я знал, что это вовсе не мое личное мнение, а мысль, которая тогда носилась в русском воздухе и волновала каждый ум, каждое сердце: ум и сердце царя и крепостного крестьянина, молодого офицера, вышедшего из корпуса, и студента, какого бы он университета ни был. Как бы ни понимали вопрос и с какой бы стороны его ни брали, все видели, что петровское самодержавие совершило свои судьбы, что оно достигло предела, после которого надобно или правительству переродиться, или народу погибнуть. Если были исключения, то это только в корыстных кружках нажившихся негодяев или на сонных вершинах выжившего из ума барства.
Полпрограммы нашей исполнено самим государем. Но — русский в этом человек — он остановился на введении и изобрел переходное время, тормоз постепенности — и думал, что все сделано.
С той же откровенностью, с которой русский станок в Лондоне обращался в 1855 году к государю, обратился он спустя несколько лет к народу и говорил своим читателям: «Вы видите, правительство признало справедливость наших требований, но исполнить признанного не умеет, оно не может выбиться из рутинной колеи казарменного порядка и бюрократической формы. Оно дошло до конца своего разуменья, и пятится, и дает в сторону, и само путается в каком-то прошнурованном и приведенном в канцелярский порядок хаосе… Оно теряет голову, делает жестокости, делает ошибки, явным образом боится… Страх, соединенный с властью, вызывает озлобленный отпор, — отпор без уваженья, без обдуманности. Отсюда один шаг до восстания. От правительства больше собственного сознания правоты того, что требуют, ждать нечего. Дело переходит в ваши руки, не будьте вялы и неспособны, как оно, пусть выборные всего народа разберут дело и обсудят, что чиноположить и как предотвратить кровавый взрыв негодования и досады».
И, говоря это, снова мы чувствуем, что это не личное мнение — мысль о Земском соборе носится в русском воздухе.
80
Милютины, Валуевы меняют его на мелкие губернские думы; в дворянских собраниях об нем молчат; но, без имени, Земский собор, как королева Марья-Антуанетта в деле ожерелья, — великое подразумеваемое. Купечество и народ говорят об нем, военные заставят его созвать.
Нет, живая связь между Россией и ее небольшой ведетой в Лондоне не порвана… и самые ругательства борзых и гончих публицистов второй руки и Третьего отделенья, которыми охотятся на нас карлы просвещенья и roués внутренних дел, еще больше удостоверяет нас, что станок наш не отчуждился от России.
Возвратимся к нему.
Требование на «Полярную звезду» почти совсем не распространялось на прежде напечатанные книги. Только «Тюрьма и ссылка» кой-как расходилась, да маленькие брошюрки, вроде «Крещеной собственности» и «Юмора»39[39].
В мае месяце 1856 года вышла вторая книжка «Полярной звезды», она разошлась, увлекая за собой все остальное. Вся масса книг тронулась. В начале 1857 г. не было больше в типографии ничего печатного, и Трюбнер предпринял на свой счет вторые издания всего напечатанного нами40[40].
Работы было столько, что небольшой станок наш не мог удовлетворять требованиям, и в 1858 один из наших товарищей-изгнанников, Зенон Свентославский, открыл при своей типографии русское отделение. В нем началось печатание трюбнеровских изданий.
Наш станок чувствовал себя дедом.
С половины 1857 года издержки типографии стали покрываться, к концу 1858 был небольшой избыток, и около того же времени открылись две или три русские типографии в Германии.
Время опыта, искуса нашего станка прошло, время слабых бесплодных усилий и безучастия со стороны России миновало.
В начале 1857 года Огарев предложил издавать «Колокол».
1 июля 1857 г. вышел его первый лист.
С изданием «Колокола» начинается второй возраст нашего станка. Об нем мы не станем говорить теперь. Статьи, взошедшие в «Сборник» Чернецкого, относятся к первым годам русского печатания в Лондоне. Листы, собранные в нем, забыты, рассеяны, становятся почти библиографической редкостью, нам кажется очень полезным их перепечатание.
Для нас листки эти имеют особое значение отчета, поверки и очистки былого. Многое в них незрело, на всем лежит печать иного времени, суровая тень Николая отбрасывается на каждую страницу, затемняя всякую светлую мысль, раздражая до ненависти каждое чувство, сквозя черной подкладкой из-под каждой надежды. Большая часть того, что теперь сделалось неоспоримым событием, носилась тогда как предчувствие… По исполнившимся предчувствиям мы больше и больше имеем права заключить, что мы не ошиблись и о других.
Независимость будет у Польши!
82
GREAT WESTERN41[41]
Прочно, незыблемо установилось старое здание Европы, долго устроивалось и перестроивалось оно, урезывало куски от живого мяса, приставляло их какой-то политической ринопластикой к чужому телу, ставило контрфорсы с той и другой стороны, тратило все свои доходы для того, чтоб вести мир, — но зато сложная задача ее равновесия разрешена торжественно, плод мудрых уступок, насильственных браков, преднамеренных воздержаний, глубоко обдуманных комбинаций и хитро завязанных дипломатических узлов — увенчался.
Равновесие это усилилось косностью и привычкой, мудрым равнодушием к добру и злу, христианским смирением, с которым принимается всякое несчастие ближнего,
