готовые понятия и застывшие мысли. Сверх того, говорить
109
дело у нас не было легко; нам все приходилось говорить вновь и к тому же еще надобно было перечить почти всему сказанному нашими учителями, принятому давным-давно всеми. Освобождаясь втихомолку от идолопоклонства самодержавия, мы, не замечая, попадали на тропинку к другой церкви, к другому идолопоклонству, но веры в себе в него не нашли. Для всякого западного народа переход от теологической монархии к теологически-либеральному православию был легок. Наше счастье и несчастье в том, что мы довольствуемся меньшим, чем они, а требуем гораздо больше. Дай нам протестантизм, мы сделаемся духоборцами. Коснись до крепостного права, мы требуем и землю. Чувство говорит нам, отставшим, нам, рабам, что общественная религия опередивших нас не наша, что же удивительного, что все это выражалось неловко, хаотически, с отчаянным нигилизмом и безнадежным православием; себе самой уяснялась мысль, всякими крайностями переходя из ребяческого состояния инстинкта в возможность сознания.
Правильны или неправильны были результаты, было ли в них больше зрелости, чем семян, или наоборот — одно не подлежит сомнению: это был новый взмах жизни, новый плеск освобожденной волны; оставаясь в тех же цепях, под теми же затворами, мы стали больше свободными людьми.
В подтверждение этого я приведу замечательный факт, на который мало обращали внимания. Рядом с подкупной литературой, с журналами на казенных подрядах, с III отделением на университетских кафедрах общественная нравственность чрезвычайно поднялась. Мужество своего мнения, утраченное окончательно в прошлое царствование, появляется снова, не боясь ответственности.
С декабристами у нас исчезает гражданская доблесть. Борьбой этих побежденных, но не низложенных титанов окончивается героический период оппозиции. Во все царствование Николая тон политических подсудимых был уклончивым и основывался на запирательстве. Равнодушие общества убивало бесплодную отвагу.
Это изменилось в последнее время.
Человек, гонимый за свои мнения, за слово, снова гордо стоит пред судом; он за стеной чует сочувствие хора, он знает,
110
что его слово жадно слушается, он знает, что его пример будет великою проповедью.
Грустно, твердо явился Михайлов пред сенатом. Богадельня стариков, судивших его, обомлела, разинула рот; в прохождении их долголетней военной и гражданской службы они ничего подобного не слыхали. Рьяный Бутурлин требовал смертной казни за дерзость подсудимого.
Спокойно, мужественно стояли юноши — Арнгольдт, Сливицкий и Ростовский — перед рейтерами, которым велено было их осудить на смерть.
«Вы писали это неподписанное письмо к Лидерсу?» — спрашивает презус Арнгольдта.
«Я, — отвечает Арнгольдт, — но я не успел его кончить», берет перо и подписывает свое имя.
И это не отдельные примеры, не исключения, это становится нормой; так поступили другие офицеры, Обручев например; так поступил заслуженный, покрытый ранами подполковник Красовский и молодой гардемарин Трувеллер.
«Я публикую мой проект под своим именем; пора нам перестать бояться, и если мы хотим, чтоб с нами перестали обращаться, как с детьми, нам надобно перестать действовать по- детски; тот, кто хочет правды и справедливости, должен уметь безбоязненно стоять за них».
Когда я прочел эти строки в брошюре Серно-Соловьевича , мне казалось, что я, мы — выросли; такие слова, такие выражения не существовали в николаевское время, они делают грань в истории, по которой можно мерить, сколько верст мы отъехали от незабвенного этапа.
Когда люди так забываются, так закоснели, так дерзко выдают себя, тогда в самом деле им нужна правда и справедливость,. а не милость царская и монаршая ласка.
Эти слова, эти ответы перед судом палачей, в виду заряженных ружей, в виду каторги, молодое поколенье может положить на весы; они лучше всего оправдают детей против отцов, если б отцы в самом деле нападали на них. Ими они легко искупят и. угловатость форм, и заносчивый язык.
Это нравственно-доблестное отношение, сильно заявляющее себя в русском обществе, не оставляет ему выбора
111
не только между царем и Польшей, но между молчанием и словом. Забитый, потерявшийся человек, молчавший на все, мог молчать, облитый невинной кровью, — но после Михайлова и «Великоруса», после расстрелянных офицеров и Красовского, после того, как вся Россия видит необходимость Земского собора, чтобы взять в опеку правительство, неспособное и туда же злое, мы не можем молчать перед убиением целого народа. Перед убиением, которое совершается нашими руками, на наши деньги, нашим повиновением.
У нас даже тех печальных прав нет, на которые могли бы опереться западные народы. Где у нас изуверство, заставляющее человека поддерживать честь знамени, в каком бы бесчестном деле оно ни являлось? У нас нет алчного патриотизма, теряющего всякую идею справедливости, когда можно стяжать клочок земли. У нас нет и того педагогического кретинизма ученого раба, помогающего своему ландесфатеру не выпускать на волю народы, подпавшиеся одному ошейнику с ним, потому что эти народы не кончили еще их akademische Studien49[49].
Проснувшиеся русские не имеют права на такой патриотизм, он ниже их мысли, сознание обязывает еще больше, чем дворянство.
Торопитесь же заявить ваш голос!
Торопитесь для того, чтоб вовремя отвязать вашу лодку от императорской барки и заявить ваш неказенный флаг. Торопитесь, чтоб защитить народ русский. Торопитесь, чтоб не остались без протеста подлые, подкупные органы, натравливающие русских солдат на поляков, чтоб нечистая речь их потерялась за вашим криком негодованья.
Мы ждем вас! Земля и Воля дали вам пример!
112
<МАНИФЕСТ И ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЛИПРАНДИ>
Желая разом ободрить государя императора и Польшу, правительствующая редакция «Русского вестника» напечатала манифест, в котором находим следующие державные слова, долженствующие запечатлиться в сердцах истинных подданных. «Мы чувствуем себя народом великим и сильным. Мы еще постоим за себя и в то же время, с божиею помощью, не забудем о долге справедливости к родственному нам народу польскому». МИХАИЛ — ждали мы в конце, но манифест без подписи.
«Мы с божиею споспешествующей милостью!» Каков наш Мазаниелло? И каков —
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЛИПРАНДИ
Вот образчик жандармской литературы, обещанный нами, из III отделения «Русского вестника»:
…Рок не до конца прогневался на Польшу. Он поразил ее, но он же и судил ей редкое счастие: на противной стороне, в самом разгаре битвы, поляк находит себе союзников, которые готовы подписать, не разбирая, все его условия. На русской стороне находит он людей, которые с
трогательным великодушием готовы принести ему в жертву интересы своей родины, целость и политическое значение своего народа, находит людей, готовых из чести послужить ему послушными орудиями.
19 февраля, в самый день восшествия на престол ныне царствующего императора и, вместе, в годовщину освобождения стольких миллионов народа от крепостной зависимости, разбрасывалось в Москве новое изделие нашей подземной печати. Мы было думали, что эта забава уже надоела нашим прогрессистам, но вот перед нами новая прокламация со штемпелем Земля и Воля. Авторы этого подметного листка, говоря от лица русского народа, взывают к нашим офицерам и солдатам в Польше, убеждая их покинуть свои знамена и обратить свое оружие против своего отечества. Такого поступка нельзя было бы ожидать
113
даже от наших прогрессистов. Это еще хуже пожаров. Но надобно думать, что прокламация эта, как и многое другое, есть дело эмиссаров польской революции, хотя нашему народному чувству оскорбительно и больно, что наши враги так низко думают о нас, рассчитывая на успех подобной проделки. Эти пророки и герои русской земли (как польские агитаторы чествуют их, льстя их глупости) сами не подозревают, чьих рук они создание.
Авторы этой прокламации не соглашаются на то, чтобы Польша оставалась в соединении с Россией. Какое право имеем мы, восклицают они, хозяйничать в Польше, когда она сама этого не желает? Какое право! Вот до какой метафизики восходят наши патриоты! Все зло мира сего хотят они взыскать с своего народа. Они не спрашивают, по какому праву делается что-нибудь в других местах.
Борьба наша с Польшей не есть борьба за политические начала, это борьба двух народностей, и уступить польскому патриотизму в его: притязаниях — значит подписать смертный приговор русскому народу. Пусть же наши недруги изрекают этот приговор: русский народ еще жив и сумеет постоять за себя. Если борьба примет те размеры, какие желал бы придать ей польский патриотизм и наши заграничные порицатели, то не найдется ни одного русского, который бы не поспешил отдать свою жизнь в этой борьбе.
<ГРАФ НОСТИЦ>
До каких казенных объявлений может довести бескорыстный патриотизм! Но, по счастью, скоро не будет ни «Русского вестника», ни «Московских ведомостей», казенные объявления перейдут к мирному Николаю Филипповичу, и два атлета с лядункой через плечо поспешат резать поляков в вящую славу русского имени,
Граф Ностиц, генерал-майор, усмирявший так успешно мятежников, что заслужил высочайшую благодарность, вдруг расстроил свое здоровье, что попросил и получил увольнение от командования отрядом. Как несчастия преследуют в Польше храбрых русских генералов, с Дибича начиная! Давно ли удар паралича сразил храброго Рамзая . Давно ли цветущий Ламберт расстроил свое здоровье и здоровье Герштенцвейга .
КРЕСТЬЯНЕ-ДЕМАГОГИ
«Корреспонденция Bullier» передала весть, что «Северн. почта» объявила высоч. повеление, чтоб указ о крестьянах-демагогах 1861 года остался во всей силе в 1863. «Норд» с некоторой горячностью заметил, что указа о крестьянах-демагогах никогда не существовало. А что точно был указ, но это насчет крестьян-возмутителей (instigateurs de troubles50[50]), и этот указ действительно продолжен, но вовсе не потому, чтоб опасались чего-нибудь со стороны крестьян, «а со стороны революционных пропагандистов».
Итак, ошибка Bullier состояла в том, что он назвал instigateurs de troubles — демагогами. В Вятке их зовут коштанами, так бы Bullier и назвал paysans kochetans, а крестьян-демагогов в России нет.
115
КОМАНДИР БРАНДЕНБУРГСКОГО КИРАСИРСКОГО РЕГИМЕНТА
Обристом этого регимента король-дядя назначил императора aller Reußen. Хотя в Пруссии и не так выгодно быть командиром кавалерийского полка, как в России, но на всякий случай хорошо иметь почетное место удаления в Потсдаме. В 1848 неаполитанский король, упорно защищая королевское право изменять присяге, сказал раз министру: «Io sono nato li-bero e voglio morire libero51[51]. Я не позволю вам диктовать мне законы; если б дошло до этого, то помните: я командир полка в русской армии и поеду в Петербург».
ВОЗВРАЩЕНИЕ Е. И. В. ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО ДЕЙСТВУЮЩЕЙ АРМИЕЙ В ВАРШАВУ
Е. и. в. Константин Николаевич накануне своего отъезда благополучно возвратился в Варшаву.
Слух о ссоре Константина Николаевича с императором подтверждается. Позенский корреспондент «Теймса» говорит, что петербургская дворня долго подкапывается под ним, и прибавляет божественную фразу: «By the old Russian, or, what is the same, the German party at
St. Petersburg — his retreat has been long desired»52[52]. Наконец-то поняли, что old Russian party это-то u есть немецкая партия военного деспотизма, неограниченного самодержавия, ритертума, юнкертума, педантства и доктринаризма, — партия, идущая со времен Петра I разными Минихами, Остерманами, Биронами, Нессельродами, Клейнмихелями до Шильдер- Шульднеров и прочих кур-, эст- и лиф-ляндских Шульцев и Миллеров.
116
ГРАФИНЯ ХРЕБТОВИЧЕВА И АРХИЕРЕЙ ФЕЛИНСКИЙ
Какое-то письмо
