моста. Тем и окончилась демонстрация.

Из Вильно. На днях был у меня офицер, который мне рассказал следующий факт: майор Карпов (орловский помещик) с отрядом стрельцов какого-то линейного полка и драгун преследовал так называемую шайку мятежников верстах в десяти — двенадцати к югу от Козловой Руды, одной из станций на железной дороге между Ковно и Вержболово. После двухдневных напрасных маршев по полям и лесам Карпов пришел со своим отрядом в деревню, название которой точно так же, как и фамилию ее владельца, польского помещика, мой рассказчик забыл. Карпов, обманутый уже двумя-тремя лазутчиками насчет направления, взятого «мятежниками», попавши, наконец, на след их последнего привала у самого входа в деревню, вошел с своим отрядом па помещичий «двор», а сам отправился в дом. У самого входа попался ему девятилетний сын помещика; когда на вопрос, были ли здесь повстанцы, мальчик отвечал, что не были, то Карпов велел принести веревки и блок, ввинтить последний в потолок, веревкой обложил горло мальчика и грозил ему немедленной смертью в случае дальнейшего отказа выдать пребывание польского отряда. Мальчик испугался и признался, что повстанцы действительно были в деревне, но оттуда отправились в лес и что отец его должен знать, где они теперь. Позвав отца (отставного майора русской службы) и получив от него такой же неудовлетворительный ответ, Карпов велел ему раздеться донага. Помещик согласился, полагая, что его будут обыскивать. Но дело кончилось иначе. Раздетого старика Карпов велел двум казакам положить и бить казацкою нагайкою, пока он сам допрашивал пытаемого о направлении, взятом повстанцами. На девятом ударе помещик сознался и дал требуемый ответ. Уходя, Карпов оставил избитому старику расписку в том, что, будучи принужденным вынудить силою показание у отставного майора помещика такого-то, этот последний на девятом ударе указал на направление, по которому пошел отряд польских мятежников. Помещик изорвал записку тут же, а Карпов с отрядом отправился в лес. Результат известен из газет (припертые к широкому и бездонному болоту, поляки потеряли много пленных, и все почти остальные погибли в болоте). Сейчас же после возвращения в Вильно Карпов доложил Назимову обо всем случившемся и, между прочим, о высеченном нагайкою помещике. Назимов, не желая компрометировать себя в подобном деле, ограничился тем, что написал обо всем государю. Но русское воинство в Вильне не могло позволить подобное обращение с своим товарищем. Под главным руководством генерала Ганецкого (Владислава Казимировича или Казимира Владиславовича, одним словом, несомненного поляка, который теперь ведет себя жестоко с виленскими пленными) русские офицеры в Вильне дали Карпову публичный обед, на котором в довершение всех пьяных речей и тостов Ганецкий обнял Карпова со слезами умиления и поставил его действие с польским помещиком в пример всем прочим офицерам. За достоверность всей этой истории я ручаюсь и надеюсь прислать вам в скором времени как фамилию помещика,

152

так и название его деревни. Что государь сделает с Карповым, пока еще неизвестно.

Из другого виленского письма. На всех станциях 800-верстной железной дороги расположены войска. При остановке поезда на станции рота, занимающая ее, выходит на платформу, строится и стоит под ружьем, пока поезд не отойдет. На 2 или 3 станции от Эйдкуиена (Козлова Руда) стояла под ружьем рота какого-то армейского полка. Армия, как видно, одета хуже гвардии, и люди в ней физически плохи. Солдаты в Козловой Руде были одеты в лохмотья, ростом карлики. Кроме того, весь строй был пьян, и ружья как-то смешно качались у них в руках. Одежда одного из пассажиров привлекла внимание одного из этих храбрых воинов, который, не стесняясь фронтом и присутствием в строю офицера с обнаженной шпагой, обратился к путешественнику с такою речью: «Что, серый, ходишь, подь-ка сюда, пополощу в тебе штык, он в деле-то был, поржавел в крови вашего брата» и т. д. Тут же другой солдат выбежал из строя и шутя схватил за бороду высунувшегося из вагона еврея. Офицер спокойно смотрел на то, что делалось; солдаты не обращали па него никакого внимания.

На одной станции посадили четырех солдат, ехавших на следующую станцию. Окна в вагоне были открыты; солдаты приказывают закрыть их (с криком и употреблением местоимения «ты»). Большинство пассажиров беспрекословно повинуется. Только один молодой человек находит это ничем не объяснимым деспотизмом. Солдаты страшно ругаются; один из них подходит к молодому человеку и грозит, в случае неисполнения приказания, тем, что выкинет его шапку из окна. Мы ждали, чем это кончится; вдруг видим, летит шапка чрез окно, и грозный кулак висит над головой непокорного пассажира. Невтерпеж стало, все пассажиры разразились потоком брани и угроз и получили неожиданный успех. Солдаты притихли, и один из них пробормотал извинение. Но недолго это продолжалось. Тут действовала только старая привычка — бояться и уважать кричащего и ругающегося. Скоро солдаты вспомнили, что времена не те, и если бы не случилась станция, нам пришлось бы вынести от них оскорбления, а может быть, и нападение. Пассажиры объяснили все дело какому-то капитану. Он вошел в вагон и спросил солдат: так ли? Те, сидя, отвечали ему, что все так, да только вот что не так — что он принимает нашу сторону и не заботится об здоровье армии его величества, а они-то об ней заботятся и, боясь простуды, требовали закрытия окон. Офицер согласился с ними, сказав нам, что он удивляется, что мы требуем от необразованного человека какой-то утонченной (?) вежливости.

В Вильне видны только пьяные солдаты, гвардейские офицеры, франтящие боевой формой — высокими сапогами и заряженными револьверами. Встречаются жиды и жидовки. Молодых мужчин вовсе нет. Чаще попадаются хорошо одетые дамы, но в глубоком трауре. Офицеры приняли себе за правило не уступать дороги таким дамам, которым поэтому приходилось ходить в грязи по улице.

В Вильне есть чудотворные ворота с образом божией матери — Острые

153

Брамы. Обычаем принято снимать шапки при проходе через ворота; но офицерские кепи не покидали умных голов своих собственников. Два раза в день, утром и вечером, польские дамы собираются, и тогда вся улица перед святыми воротами представляет самое трогательное, но ужасно подавляющее зрелище. Матери, сестры, жены мучеников польской свободы стоят на коленях распростертые на камнях мостовой и молятся. Мертвая тишина иногда прерывается воплями, а раз при мне криком кучера, везшего какого-то генерала, который не отставал от кучера и тоже кричал: «Сторонись!» (Польские извозчики в эти часы объезжают это место: круг весьма небольшой). После 9 часов нужно иметь при себе фонарь, что, впрочем, не спасает от воровства молодцов наших. Солдаты сами рассказывают, что действительно «наши» часто шалят: приколют на улице, ограбят и дадут знать в ближайшую патруль, что они видели там- то труп.

С сыном содержателя одной известной гостиницы случилось среди бела дня следующее: к нему подходят два солдата и требуют рубль на водку. Он не дает. «Ей, барин, смотри, плохо будет, говорю — плохо». — «Нет, не дам рубля». — «Так-то? Ей, караул, караул!» Приходит на крик патруль, и молодой человек теперь еще сидит в крепости, обвиненный в том, что торговал ружье у солдата его императорского величества.

Говорят, что много русских офицеров перешли на сторону инсургентов, что и солдаты- поляки переходят. Даже многие русские солдаты перешли к полякам ва плату 30 рублей в месяц. Дело в том, что полякам нужны бывают барабанщики, трубачи и другие незаменимые специалисты, и они легко находят их в рядах русской армии.

Я видел собственными глазами, даю в том честное слово, как казак бил нагайкой по спине и по юбкам молодую даму, одетую в глубокий траур. Несколько офицеров шли под руку мимо этой сцены. Дама обращается к ним о защите. Один из них, улыбаясь, отвечает, что казаки не находятся под их командой и что, сверх того, они не входят в полицейские дела и наказания.

Фундаменты (цоколи) всех домов в Вильне окрашены в красный цвет, а все вывески в синий. Прежде большинство цоколей в городе было черного цвета, как самого немаркого. Цвет тут не имел никакого значения. Но Назимов вообразил, что дома траур носят, и велел перекрасить их в красный цвет. Теперь нет ни одного дома в Вильне без красного цоколя. Вместе с тем он приказал все вывески окрасить в синий цвет и прибавить ко всем сверху русские переводы. В то же время он приказал виленским извозчикам оставить свои европейские платья и нарядиться в русские кучерские кафтаны и шапки.

Такое приятное для сердца русских славянофилов распоряжение было верхом несчастия и угнетения в мнении бедных извозчиков. Многие из них оставили свою езду и пошли до лесу.

Повальный патриотизм. В «Общем вече» читатели прочтут прелюбопытные подробности об остром характере патриотической эпидемии в Москве. «Патриотизм начался тем, что стали

154

солдат посылать по церквам служить молебны; затем были взяты стратегически-полицейские меры, чтоб сгонять работников, крестьян… Адрес крестьян был диктован в канцелярии Тучкова Родзевичем, адрес беспоповцам написал перед чаем Катков, на адрес поповцев был открыт бег между Н. Ф. Павловым и казанским либералом И. К. Бабстом; Бабст, как немец и протестант, обежал православного Павлова. Молебен 17 апреля представлялся по случаю приезда секретаря французского посла» и пр.

Из Сибири. Не могу вам передать того щемящего душу зрелища, которое представляют сосланные поляки, встречающиеся на каждом шагу по большой дороге.

Народ и ямщики жалеют их. Между прочими сосланными я встретил одного поляка 22 лет, больного и слабого; его везли в Енисейск за то, что он раз на улице пропел известный гимн, который пела и поет вся Польша. По дороге из Ирбита в Москву мне попались 26 политических арестантов; у многих были обмороженные и простуженные руки и ноги, пятна на лице; все едва одеты в худых полушубках… а императрица Марья Александровна плачет о том, что попы в западных губерниях служат в старых ризах.

Неподложный молебен. Рядом с этой грязью по ступицу, с этим официальным фиглярством, надувательством государя и надувательством народа, с диктованными адресами и поддельными молитвами — на нас как-то грустно и умилительно подействовала следующая весть, полученная нами из Петербурга: «Палачи служили благодарственный молебен по случаю отмены телесных наказаний». Бедные люди, невольные исполнители общественной свирепости и мести, — и они освободились!

II

Злой тоской удручена,

К Муравью ползет она.

Zuchthaus und Festungs — Kur,

Knut und Blei — Kur,

Soldaten — Kur…

Словом, каких немецких и татарских кур правительство ни употребляло в Литве и в Волыни, от Назимова до Ганецкого (посланного туда за неимением Реада), — полонизм не проходит, а растет.

155

Осталось последнее средство, отчаянное, николаевское — муравьиный спирт. Не