в этом согласятся все занимавшиеся отбиванием от мятежников их имущества. Он первый постановил прекрасный пример, не пощадив своего племянника, сосланного по 14 декабря, воспользовался его именьем и не возвратил его после его возвращения. Так как добыча эта была добыта без казаков и крестьян, то Анненков и не делился ни с кем.
Лавры и мирты. В окрестностях Житомира крестьяне заметили, что у одного помещика большое сборище, но, не давая ни малейшего повода к подозрению, дали повстанцам поужинать, уложить оружие и пр. на повозки, и затем связали их и доставили в город. Когда губернатор подарил крестьянам повозки и лошадей, то один из них сказал: «Скажите слово, и за 1000 руб. ляха нельзя будет отыскать» («Сев. почта»).
174
V
Свобода книгопечатания. — Адресоложство. — Юхновцы. — М. П. Погодин. — Казни.
Государь по докладу Валуева «о вредном направлении газеты „Современное слово” и о неоднократном напечатании в той же газете статей с нарушением постановления о ценсуре» велел прекратить дальнейшее издание газеты.
Казалось бы по здравому смыслу, что, где есть ценсура, там не издатель отвечает; но ведь и не сказано, что дело это решено по здравому смыслу, только по высочайшей воле.
В 4 № «Времени» статья под заглавием «Роковой вопрос» показалась Валуеву (Персиньи — да и только!) направленной «прямо наперекор всем патриотическим чувствам и заявлениям, вызванным нынешними обстоятельствами, а с тем вместе и всем действиям правительства, до них относящимся» (до чувства и заявлений!). В силу сего Валуев нажаловался государю, а тот и повелел прекратить издание журнала «Время».
Нельзя ли, кстати, прекратить и Финляндию за ее прямо наперекор, за ее бесчувствие и незаявление?
Ну а вас, редакторы от короны, поздравляем с новыми подписчиками.
Не уметь остановиться вовремя, не знать меры — страшный недостаток в государственном щеголе, как Валуев. Пошлая комедия адресов доходит не только до скучного и смешного, но до отвратительного и гнусного, до открытого вымогательства в Финляндии, до угроз и тюремного заключения в западных губерниях. Скоро Муравьев будет нападать из-за угла на прохожих с веревкой и криком: «Адрес или горло!»
И как не стыдно печатать весь этот однообразный хлам, высосанный полицейским насосом из уездных городов, посадов, сел, деревень, местечек, волостей!
Кого они обманывают?74[74] Или это игра вроде того, как дети
175
играют, — «ты будешь лошадью, я буду кучером», — и, действительно, один начинал выкидывать ногами, а другой его хлестать. До какого цинического неистовства дошло это адресоложство — доказывают старообрядцы города Спасска и его уезда (Тамбовской губернии). Они до того заврались и запутались в верноподданнических постромках, что в адресе-то государю начали хвастаться тем, что у них есть собрат по вере, М. Кораушев, который ловил поляков в Тамбовской губернии, был по охоте, по влечению сыщиком, доносчиком, — и это ставится в заслугу и доказательство верноподданничества.
Юхновцы. Мы всегда были уверены, что юхновский патриотизм лучше самарского, так и вышло. Подождем только, что. скажут кайцы (право, есть город Кай, хоть и обиженный, но- заштатный, а все же есть). Самарцы (а вслед за ними и казанцы) не хотели, чтоб прикрепленные к их губернии дворяне баловались в чужих краях. Юхна говорит: зачем же и в своих баловаться? Она положила 19 мая: «На все время теперичных тревожных обстоятельств считать неприличным и оскорбляющим общественное мнение всякие излишние расходы, поездки за границу или пребывание без нужды в столицах, траты на иностранные изделия» и пр. «Да сохранит каждый из нас (юхновцев) избыток на усиление средств к поражению задорного врага»… Юхновцы не только победили самарцев в патриотизме, но хотят еще голодом победить Петербург.
Гегель-то и выходит прав, что каждое дело можно довести до такой крайности, что выйдет совсем противоположное.
Погодин. Маститый Михаил Петрович, распорядившись насчет будущей судьбы славянского мира, почувствовал неотлагаемую нужду завернуть в «Москов. ведомости», чтоб довести до сведения публики «о каких-то людях в странных костюмах», сильно подозреваемых в намерении поджечь Москву (вероятно для большей тайны одевшихся в странные костюмы!). Погодин советует им уехать подобру да поздорову — и хорошо делает, потому что, натравивши таким образом народ, недалеко до всякой верещагиновщины.
Предав таким образом своей судьбе людей в странных костюмах, Погодин повествует, что он, с своей стороны, доволен польскими женщинами, находит польский патриотизм героическим, но жалеет, что средства они употребляют подлые (экая галиматья!), называет поляков народом Конрадов Валленродов (?), причем замечает, что Мицкевич ему подарил экземпляр своей поэмы.
Старость! Что делать, хорошо писали, Михаил Петрович, нечего сказать, немножко жестко, рябо, а все же хорошо — пора и перестать!
Правительственное разрешение кражи оружия и грабемса разного имущества. В 149 № «Северной пчелы» напечатана инструкция Муравьева об образовании систематического преследования польского населения в Виленской, Ковенской, Гродненской, Минской, Витебской и Могилевской губерниях. Сверх диких мер военно-полицейского своеволья, сверх всякого рода тиранства и лишения всех человеческих прав жителей края, отданного ему кротким Александром на уничтожение, в этих инструкциях можно почерпнуть теорию собственности русского правительства (ставящего себя ее твердым защитником). В 6 § сказано: отобранное оружие (у помещиков, шляхты, ксендзов, монастырских жителей, горожан и пр. и пр.) передавать в военное ведомство для вооружения, где нужно, сельской стражи75[75]. В 14 § велено на имения всех помещиков (неблагонамеренных) налагать немедленно секвестр. «Разного рода хлеб, находящийся в секвестрованных имениях, употреблять тотчас на продовольствие войск и сельских караулов, прочие продукты и имущество также немедленно продавать и вырученные деньги и все доходы обращать на покрытие расходов казны по укрощению мятежа».
Каннибальский обед в Москве. Москвичи давали обед в Английском клубе издателю «Моск. вед.» Каткову. На этом обеде был пит тост за Муравьева Вешателя. О таковой чести был ему послан телеграмм в Вильно.
Два года тому назад, когда невинная кровь крестьян лилась в Бездне, какие-то крепостники хотели дать в Казани обед
177
Апраксину, но остановились перед замечанием одного из предводителей, что «нехорошо мешать шампанское с кровью».
А теперь на обеде, данном в честь правительственного публициста, пьют за здоровье изверга и палача, нагло в глазах всего мира принимая солидарность его мер и казней.
Вот, гг. «День» и товарищи, куда вы попали с вашим патриотобесием. Бойтесь смерти Кокошкина!
Рядом с каннибальским обедом идет и целая каннибальская литература.
Вот как рассказывает корреспондент Павлова казнь, бывшую в дер. Варки:
Три предводителя банд, Кононович, Садовский и Лабенский, расстреляны на месте преступления. Вследствие нового состоявшегося приказа толпы народа собрались на место казни; генерал сказал речь, эффект которой, говорят, был потрясающий. Кононович и Садовский — отставные офицеры. По выражению очевидца, у всех трех перед казнию ноги ходили ходуном, и немудрено. Между прочими куриозами, заключающимися в цитадели, я, проходя ежедневно мимо одного решетчатого окна, вижу трех женщин, одна старая и две молодые, у старой вид забитый, у молодых отчаянный. Все три взяты в банде, молодые в мужском наряде, с красными конфедератками на головах. Любопытно знать, какую роль играют эти женщины в бандах?
Вот как в «Нашем времени» описывается казнь Генриха Абихта и ксендза Конарского:
Берусь за перо под гнетом тяжкого впечатления, сейчас я видел смертную казнь, видел в первый раз в жизни, и дай бог, чтоб в последний. Повесили Абихта и ксендза Конарского. Абихт судился уже несколько месяцев; это важный политический преступник. Несколько лет тому назад Абихт бежал за границу, был членом общеевропейского революционного комитета, «участвовал в Колоколе»»76[76], как сказано в конфирмации, а следовательно, был в связи с нашими лондонскими агитаторами и их знаменитыми деяниями. В прошлом году в марте месяце возвратился в Варшаву и с тех пор до арестования неутомимо пропагандировал восстание; при допросах он ничего важного не открыл и никого не назвал. Капуцин Конарский взят на днях отрядом генерала Меллер-Закомельского в банде; в лице его правительство, вероятно, покарало сословие, стоящее в главе восстания. Виселица была поставлена на гласисе цитадели
178
и выстроена без трапа; осужденных поставили на скамеечки, которые потом из-под них выбивали. Утром в три четверти шестого часа подсудимых вывели из 10-го павильона, под сильным эскортом жандарм. Впереди ехал верхом палач, в красном плаще; палач играл самую пассивную роль; он не прикоснулся ни к чему рукой, нужен был только его плащ. Кругом эшафота разместили войско; подсудимых поставили в центре каре, сделали на караул, и аудитор прочел конфирмации. Затем принесли белые рубашки. С возвышенного места, на валу, где стоял, я видел, что Абихт надел рубашку сам, поправил длинные рукава, приподнял полы и пошел. За Абихтом шел Конарский; он был тверже, потому что был проще, без аффектации. И это понятно: Конарскому 43 года, Абихту только 27. Начали с Абихта; ему долго надевали петлю: кажется, она была мала. Покуда неловкие помощники палача
расправляли веревку, Абихт скатился со скамейки; он не выдержал до конца трудной роли предсмертных эффектов и от сильного напряжения лишился чувств; палачи втащили его уже на руках. Через несколько секунд оба качались на воздухе! Католический ксендз стоял на коленях возле Конарского, с молитвенником в руках, с опущенной головой; возле Абихта был лютеранский пастор. Я подошел к эшафоту; колпаки свалились с голов повешенных. Абихт висел зелено-бледный, волосы его развевались ветром; это был красивый мужчина, с выразительными чертами лица. Лицо Конарского меня поразило, цвет его не изменился нисколько; Конарский смотрел во все глаза, как будто еще не умер. Я обошел эшафот сзади, и загадка разъяснилась: преступник висел только передней частью шеи, сзади петля
приподнялась на голову и не затянулась вполне; несчастный, вероятно, жил несколько минут, что доказывали и руки его, судорожно сведенные вперед, хотя и связанные сзади.
А вот рассказ «С.-Пб. вед.» о взятии Сераковского:
Вечером приехал офицер Копорской роты, который с несколькими солдатами в густом лесу, на болотистой поляне наткнулся на маленькую мызу, запертую со всех сторон. Ее окружили; отворилось окно, из которого услышали: «Входите, я здесь, Сераковский». Кроме того, тут были Колышко и часть штаба Сераковского, всего 21 человек, которых после дела перевезли в ближайшую мызу Попьели какого-то графа, который сам был в шайке. Узнав об этом, наш генерал послал меня с 40 стрелками, чтобы перевезти этих пленных в штаб.
Часов в 12 ночи мы приехали на мызу. В передней были копорцы; пробравшись до дверей, у которых стояли двое часовых, я вошел в комнату, где было до 12 пленных, спавших на соломе, исключая одного молодого человека сильного телосложения, с красивым, но резким лицом. Он встал и рекомендовался: «Колышко». На некоторых из спавших было белье черного цвета — вероятно, нижний траур. Я вошел в соседнюю комнату и был поражен обстановкой. Посреди комнаты, увешанной картинами, на большой кровати лежал раненый Сераковский. У
