труд был так явно оценен, забывая, что маскарадная шутка оканчивается там, где падает маска.
Засим издатели «Колокола» отказываются от помещения всякого рода писем и статей г. Хотинского, — кроме «Колокола», есть много органов для таких продуктов.
ЛИЧНОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ
На днях я получил следующую записку: «Старик писал из-за границы в Москву, что редакция просит денег за то, чтоб не печатать записки Трубецкого. В Москве об этом толковали с злорадством. Несколько строк по этому поводу будут полезны — и чем скорей, тем лучите».
Жаль, что приходится объясняться в таком деле. Жаль, что старик, некогда мне знакомый, стал так легковерен. Я, может, и промолчал бы из уважения к памяти другого старца, но чтоб отравить радость московских друзей наших, я напечатаю единственное письмо, писанное мною по делу записок князя Трубецкого, а личных разговоров я вовсе не имел.
31 декабря 1862 г.
М. г., письмо ваше огорчило меня по многим причинам. Предпринимая с религиозным уважением издание «Записок декабристов», я объявил об этом месяцев шесть тому назад и сказал о назначении денег, вырученных за их продажу.
Я не имел ни малейшего понятия о том, что «Записки кн. Трубецкого» были присланы человеком, не имеющим права, и напечатал их. «Записки И. Д. Якушкина» продались и доставили 1000 фр. в пользу сосланных. Не имея в виду вашего письма, я на тех же основаниях уступил г. Трюбнеру «Записки кн. Трубецкого». Вы меня очень одолжили бы, написав, как мне следует поступить. Если остановить издание (что без объявления в «Колоколе» сделать нельзя), то, сверх издержек за печать, вы лишаете 1000 фр. несчастных людей и не захотите, чтоб я принял на себя расход.
Я полагаю, что лучше всего «Записки» издать и на них напечатать, что ваш протест опоздал. Ответа вашего я буду ждать месяц, после которого «Записки» выйдут.
192
ПОДЛЫЕ!
Монах Канарский и Генрих Абихт были повешены в Варшаве.
Муравьев расстрелял ксендза С. Ишору, потом повесил Болеслава Колышку84[84].
Женщин, содержавшихся за пение гимна, секут, мужчин при допросе засекают, собираются наказывать за траур и пр.
«Покажи мне, как ты испугался, я скажу тебе, кто ты такой»
Подлость низких, ограниченных, пошлых натур во всей грязи своей выступает при страхе и чувстве своего бессилия. Злодеи расстреливали пленных начальников, — вещь, неслыханная по сю сторону Африки. Но…становится страшнее — первый дворянин вооружает мужиков, Толль бьет помещиков по зубам… еще степень страха, ну как, в самом деле, француз-то двинется — что мы сделаем, силенки наши малые, дело сиротское, так давай вешать, т. е. давай прибавлять к смерти оскорбление, ослепить человека, но прежде наплевать ему в глаза.
Роману Сангушке, да что Роману Сангушке — Христу плевали в глаза, потом его повесили. Знаете вы ту великую картину, где Иисус с связанными руками кротко смотрит на беснующуюся полицейскую чернь, которая его бьет розгами, — перед этим образом молились века, что же, много взяли палачи и их начальники?
Ни сердце, ни ум, ни опыт ничему их не учат, оттого что они подлые.
Все прежние грехи, все настоящие недостатки Польши искупают ей — ее мученики и наши мучители. Они смертью своей убивают врагов своих. Каждое замученное тело, брошенное грязными палачами в землю польскую, освобождает ее и освобождает нас самих от призрачного патриотизма.
Нет, мы не верим, чтоб юное поколение России приняло на себя эти капли непорочной крови, эти веревки, срезанные с виселицы. Чтоб оно из любви к империи Российской стало со стороны палачей, грабителей, со стороны пытки, — для этого надобно быть самому подлым, проданным или сумасшедшим.
194
Наконец пришел и для «Колокола» черный день. Какой-то неумолимый г. Касьянов, проживающий в Париже, разгромил всех русских, не пощадил даже русской девицы Б., дочери заволжских степей, с лотовой стороны матушки Волги, которая говорила eh Ьеп вместо eh bien, — дошел, наконец, и до нас, грешных.
Помещаем отрывки из его обвинений и сетования:
Никакими нравственными побуждениями не может быть оправдан союз с врагами родной страны, ничто в мире не может извинить призыв иноземной рати на родную землю! Разве не изменником русскому народу является теперь Бакунин, предводительствующий польским отрядом или шайкою всякого сбора мастеров, подмастерьев и работников революции, охотников до крови и до разрешения всяких задач грубою силою вооруженного кулака? Вы, конечно, знаете, что эта экспедиция не достигла своего назначения и вместо Либавы попала в Швецию. Стоит ли обращать внимание на такие противоречия!.. Положительно известно, что Бакунин в Швеции торжественно обещает шведам от имени России (!!) Фниляндию и остзейские провинции, а Польше прибавку нескольких русских губерний. Москву, кажется, не отдает — ну и за это спасибо!
Что это такое? Разве не измена? Вы скажете — сумасшествие, но если и так, то это сумасшествие такого злого качества, что человек, нравственно способный впасть в подобное сумасшествие, ужо тем самым преступен, преступен этою своею способностью! Верьте мне — лжет он: ни любви, ни уважения к народу нет в том человеке, который вносит меч и огонь к народу в дом и, самозванно величаясь представителем народа навязывает ему силою, втесняет в него своими и чужими кулаками благ, свободы своей личной выдумки и приготовления! А то, что затеяно Бакуниным, разве это не та же вбиваемая, всаживаемая пулями, всекаемая свобода?!.
Неужели в самом деле, как мне рассказывали, не только в Петербурге, но даже в Москве есть молодые люди, которые и после этих поступков Бакунина продолжают еще благоговеть пред его авторитетом и считать
его дело честным и благородным? Не верю. Для этого были бы нужны два условия: или прогнить нравственно насквозь, или иметь в голове, вместо человеческого, мозг цыплячий, а всего этого в нашей молодежи я предполагать не хочу и не смею.
Но кого мне искренно жаль — так это Герцена. Вы знаете резкую противоположность наших основных воззрений, вы знаете, как я смотрю на «Колокол», — но тем не менее я многое прощал этому человеку ради высокой искренности его убеждений и всегдашней готовности отречься от своего взгляда, если он убеждался в его ошибочности. Мне случилось его видеть вскоре после Восточной войны, и он рассказывал мне, какой мучительный год он прожил один в Англии, вдали от России, осажденной со всех сторон сильнейшим неприятелем; с каким лихорадочным трепетом брался он каждое утро за газеты, боясь прочесть в них известно о взятии Севастополя, как гордился его мужественной обороной. Когда я упрекал его за вредное влияние на русскую молодежь, в которой его сочинения развивают кровожадные революционные инстинкты, и указал ему на одну фразу его статьи в «Полярной звезде», Герцен оправдывался с жаром, отклонял от себя упрек в кровожадности, старался дать иное толкование своей фразе и положительно уверял, что не принимал ни малейшего участия в воззваниях к раскольникам, незадолго пред тем перехваченных в России.
И теперь этот человек — в союзе с деспотической Францией, с противным ему Бонапартом, с аристократической Англией, с политическими изгнанниками всех стран (о которых, — собственно о французах — он отзывался с глубочайшим презрением, понятным только русской душе, ненавистнице лжи и фразы), в союзе с поляками, проповедующими не восстановление Польши, а порабощение русской народности в Западном крае и уничижение русского народа, — с поляками, не признающими за нами никаких прав на политическое бытие и провозгласившими (в прокламации, изданной там, у Бакунина, в Швеции), что Польша должна быть восстановлена в пределах 1771 года! И Герцен в союзе с ними! И не только он в союзе с врагами русской земли — он содействует им советом и указанием, он, как сторонник их, радуется успехам польских шаек, т. е. побиению русских, празднует вместе с ними варфоломеевскую ночь Польши, где несколько тысяч русских людей были умерщвлены самым предательским образом… Конечно, Герцен не действует заодно с Бакуниным и, вероятно, не решится, как он, навести ружейное дуло на русского солдата, но он солидарен с Бакуниным, он не отрекся от него, и русская кровь, которою вскоре обагрится, а может быть, уже и обагрился Бакунин, забрызжет и на Герцена! От Бакунина мы ничего другого и не ждали и не уважали его никогда нисколько — но от Герцена мы не могли этого ожидать и — ждем… да, ждем раскаяния. Не может же быть, чтобы Герцен не понимал социальных и исторических требований русского народа. Он не так уже ослеп, чтоб не видеть, что русский народ не потерпит ничьего чужого вмешательства, а тем менее вооруженного, что русский народ встанет весь, как один человек, за русское государство, за того, кого считает
196
своим представителем, кому вручил оберегательсгво чести народной и государственной… Стало быть, и Бакунину и Герцену пришлось бы иметь дело не с правительством и не с
войском только, а со всею русскою землею, со всем русским народом. Народ не поддастся ласкательствам непрошенных и неуполномоченных попечителей о его благе, которые захотят отделить народное дело от государственного л предложат ему чужестранную помощь против русского же правительства! Если и имеются у народа какие-нибудь свои непорядки, то не путем крови, не насилием желает народ отстранить их… Неужели Герцен забыл русскую пословицу «Свои собаки грызутся, чужая не приставай»? Неужели Герцен сумел заглушить в себе то русское народное чувство, которое заставляет забыть все раздоры, все неудовольствия, все споры — в виду внешней опасности, грозящей всему государству?
Не только бездну роет Герцен между собой и русским пародом, не только отлучает он себя навеки от родной земли, по если он не прекратит своего образа действий, если его возбуждениями прольется хоть одна лишняя капля русской крови — кровь русского народа, вместе с народным проклятием, падет ему на голову. И одна ли лишняя капля! Целые реки крови могут потечь — благодаря воззваниям, фальшивым манифестам и всяким соблазнам, расставленным совести безбородых увлекающихся юношей! Руки ли по локоть в русской крови, в крови русского народа, протянет он братски к русскому народу?!
Но знаете? Вы назовете меня сумасбродом, поэтом, но мне все сдается, что Герцен но вынесет этого противоречия, что ему не удастся заглушить свою русскую совесть и что когда- нибудь, в одно прекрасное утро, он поступит совершенно по-русски. Кто знаком с психологической стороной русской уголовщины, читал уголовные дела и изучал русских преступников из народа, тот хранит в памяти своей множество случаев, как иной преступник- бродяга, в самом раздолье грабежа и разбоя, вдруг, ни с того ни с сего, вместо того, чтоб идти направо, по проторенной дорожке в кабак, берет налево — в земский суд, объявляет о себе и своем преступлении, отдается
