суду и несет наказание!.. Стоскуется русский человек по правде, надоест ему ложь, опротивеет зло — и восстановляет он правду наказанием и искуплением! Что-нибудь подобное, верьте мне, случится я с Герценом. Теперь, может быть, он еще будет потешаться над моими словами (а еще более станут глумиться над ними ваши петербургские весельчаки) — но как бы ни смеялся Герцен, а слова мои врежутся в его память… Пусть бы только перестал он губить нашу несчастную русскую молодежь, пусть бы внушал он ей истинное уважение к народу, а не деспотизм демократов, считающих себя вправе издеваться над невежеством народа обманами и подлогами! Фальшивые манифесты… Какая подлость, какое ругательство над народом! Этот обман, этот подлог, разве это не то же насилие, разве это не такой же деспотизм, не эксплуатация грамотного над неграмотным, зрячего над слепым, образованного над необразованным?!
197
Лист этот «Дня» дошел до нас поздно; мы будем непременно отвечать г. Касьянову в одном из следующих «Колоколов»; но нам казалось необходимым просить издателя «Дня» поместить в своем почтенном журнале следующее письмо , посланное ему по почте 11 июня:
«М. г. В 19 № „Дня” вы напечатали письмо г. Касьянова, который меня знает, но которого я вовсе не знаю. Г-н Касьянов, вероятно, без больших слез оплакивает меня и, может, без дурного намерения клевещет на Бакунина. Ответ мой впереди — им я не буду беспокоить ваш „ День «, но позвольте мне вступиться за отсутствующего и просить вас о помещении этих строк в вашем журнале.
Напечатать их вы можете. Я уверен, что вы не решились бы воспользоваться начальническим разрешением обвинять нас, не испросив дозволения напечатать ответ. Сверх того, зная скромные размеры отечественной ценсуры, я сокращусь до невозможности.
Бакунин никогда не предводительствовал никаким польским отрядом и не имел намерения предводительствовать. Его поездка имела совсем другую цель. Я не слыхал (а, кажется, мог бы!) ни о каком участии его в прокламациях, манифестах и пр.
„Положительно известно, — говорит г. Касьянов, — что Бакунин в Швеции торжественно обещает шведам от имени России (вы сами не вытерпели и поставили тут два восклицательных знака) Финляндию и остзейские провинции, а Польше — прибавку нескольких русских губерний». „Что это такое, —продолжает г. Касьянов, — разве не измена?”
Нет, гораздо проще — это неправда.
Позвольте, почтенный сотоварищ, надеяться, что вы не откажете в просьбе уважающего вас изд. „Колокола».
ОгБеН-Коше, Westbourne-terrace/ 10 июня, 1863.»
198
ВОЛЖСКИЙ МАНИФЕСТ И РОССИЯ В ОСАДНОМ ПОЛОЖЕНИИ
Вот текст манифеста, разосланного по деревням на берегах Волги. Мы его берем с печатного экземпляра.
Божию мило с т ию М ы, Александр В т орой, и пр.
В постоянной заботливости нашей о благе всех верноподданных наших, мы, указом в 19 день февраля 1861 года, признали за благо отменить крепостное право над сельским сословием богом вверенной нам России.
Уступая просьбам помещиков, мы, как ни тяжело было нашему монаршему сердцу, повелели однако всем временнообязанным крестьянам оставаться в течение двухлетнего срока, т.е. по 19февраля настоящего 1863 года, в полной подчиненности у их бывших владельцев.
Ныне призвав всемогущего на помощь, настоящим манифестом объявляем полную свободу всем верноподданным нашим, к какому бы званию и состоянию они ни принадлежали. Отныне свобода веры и выполнение обрядов ее церкви составят достояние всякого.
Всем крестьянам, как бывшим крепостным, так и государственным, даруем в определенном размере землю без всякой за оную уплаты, как помещикам, так и государству, в полное, неотъемлемое потомственное их владение.
Полагаясь на верность народа нашего и признав за благо для облегчения края упразднить армию нашу, мы отныне впредь и навсегда освобождаем наших любезных верноподданных от всякого рода наборов и повинностей рекрутских; затем солдатам армии нашей повелеваем возвратиться на места их родины.
Уплата подушных окладов, имевших назначением содержание столь многочисленной армии, с дня издания сего Манифеста отменяется. Всем солдатам, возвращающимся из службы, также всем дворовым людям, фабричным и мещанам повелеваем дать без всякого возмездия надел земли из казенных дач обширной империи нашей.
199
В каждой полости, равно в городе, народ избирает четырех пользующихся его доверием человек, которые, собравшись в уездном городе, изберут совокупно уездного старшину и прочие уездные власти, четыре депутата от каждого уезда; набравшись в губернский город, изберут губернского старшину и прочно губернские власти. Депутаты от каждой губернии, призванные в Москву, составят Государственный совет, который с нашею помощию будет управлять всею Русскою землею.
Всякий объявляющий противное и не исполняющий сей монаршей воли нашей есть враг наш. Уповаем, что преданность парода оградит престол наш от покушений злонамеренных людей, не оправдавших наше монаршее доверие.
Повелеваем всем подданным нашим верить одному нашему монаршему слову. Если войска, обманываемые их начальниками, если генералы, губернаторы, посредники осмелятся силою воспротивляться сему манифесту — да восстанет всякий для защиты даруемой мною свободы и, не щадя живота, выступит на брань со всеми дерзающими противиться сей воле нашей
Да благословит всемогущий господь бог начинания наши!
С нами бог! Разумейте языцы и покоряйтесь, яко с нами бог!
Дан в Москве, в тридцать первый день марта, в лето от рождеста Христова тысяча восемьсот шестьдесят третье, царствования же нашего о девятое.
В подлинном собственною е. и. п. рукою подписано
(М. П.) Александр Печатан в С.-Петерйурге при Правительствующем сенате.
Велика ответственность, которую берут на себя авторы такого рода воззваний. Путь этот опасен: народ перестанет верить печатному слову.
Мы уверены, что общество Земли и Воли, принимающее за правило устранять отдельные попытки, не имеет никакого участия в составлении этого манифеста. Мы не сомневаемся, что это воззвание сделано людьми благородными, но не сообразившими, между прочим, и того, что они в нем поддерживают старую, несчастную мысль, что царь хочет дать настоящую волю, только ему все кто-то мешает, в то время когда ясно, что не только другие мешают царю, но он сам себе мешает, потому что он сам настоящей воли дать не хочет.
200
Если этот манифест издан особым кружком, то нельзя не посоветовать ему и всем другим присоединиться к главному обществу и действовать тогда с единством плана.
Хорошо и правительство, которое за распространение какого-то листка, не имевшего никакого действия, отдало всю Россию и всех русских произволу губернских начальств, т. е. диких губернаторов вроде пермского Лашкарева. «Подобные преступления но должны оставаться безнаказанными, хотя бы цель, к которой они направились, и была для них недостижимою. Губернским начальствам вменено в обязанность, по высочайшему повелению, предавать распространителей лжеманифеста и других возмутительных воззваний военному суду на тех основаниях85[85], на которых в прошедшем году повелегю было производить военно-судные дела о поджигателях».
201
ПОЛЬСКИЙ МАРТИРОЛОГ
УБИЕНИЕ ПЛЕННЫХ И РАНЕНЫХ
Русскими солдатами по приказу начальства убиты:
В Люблине Франковский, тяжело раненный.
В Киеве Зелинский.
В д. Варки Кононович, Садовский, Лабенский.
В Динабурге граф Платер, взятый не на поле битвы, не с оружием в руках…
В Вильне Юлиан Лесневский.
В Седльцах Константин Мицевич, Александр Чарнецкий.
Чему же дивиться, что солдаты добивают раненых, у них есть цель — снять сапоги. А эти отчего убивают? Оттого что они звери, оттого что они мерзавцы. Нет, не то: ни зверя такого нет, ни слова.
Покойтесь, святые мученики! Авось-либо русское имя, запятнанное вашей кровью, отмстит русской местью за вас! И да погибнут палачи ваши!
Мы кончили кровавый список, когда прочли, что раненый Сераковский повешен в Вильне. А в г. Лиде расстрелян ксендз Фальковский.
…Далее разбой, насилие и палачество идти не могут. Так вели Тридцатилетнюю войну, так оканчивали Богемию, так дикие в Азии и Африке истребляют целые поколения…
И есть рабы-риторы и рабы-доктринеры, прославливающие это злодейское царствование! И есть безумные, простодушно защищающие это кровавое правительство и подзадоривающие его!.. Тот, кто любит парод русский, тот должен во искупление его звать на главу его кару очистительных несчастий… Насколько поляки счастливее нас: им предстоит только честная кончина — позор завещается нам!
202
…Чего ждет старый мир — мир цивилизации, гуманности:1 Красноречием палат и журналов не развяжешь ни одной петли, затягиваемой царем, по отведешь ни одного дула от груди приговоренных.
Пора, наконец, разрешиться вопросу, кто из нас прав… мы ли в нашем недоверни к Европе или ее поклонники в своей вере?
Много горя приняли мы за нашу дерзость от наших ученых соотчичей, пока им служба не мешала быть рабами и Европы.,.
Кого же оправдает она?
…В самом начале восстания мы отвечали на вопрос: «Что же Европа, разве допустит усмирить Польшу, как в 1831?» — «Допустит!»
То же повторили мы через четыре месяца. И теперь, через полгода, нам кажется, что она допустит гораздо больше, чем в 1831 году.
Конечно, Европа может сказать, что это не ее дело, и даже будет права по тому высокому понятию братства народов и круговой их поруки, которым так кичится Англия и которое называется невмешательством. Без сомнения, она имеет полное право сложа руки смотреть, как лучший, поэтический, рыцарский, доблестный представитель ее — Польша — гибнет, терзаемая грубым, плотоядным животным, паразитно выросшим на несчастном, забитом народе, и еще больше — смотреть с тем наслаждением, с которым, по словам Лукреция, человек, сидящий на берегу, смотрит на утопающего.
Все это так — но Европа исходит участием… она, гуманная, сострадательная, вовсе не радуется, а кричит утопающему: «Работай, держись, выбивайся из сил… я тебе подам …если не руку, то прекрасный совет и слезу сердца — не очень молодого, но все же чувствительного!»
Да и кому она повинна ответом?
Не поможет — так и не поможет. Неужели ей смотреть на то, что какой-нибудь сумасшедший датский принц скажет: «Одни публичные женщины и судомойки воют и причитывают тогда, когда надобно действовать!»
203
(Письмо к г. КАСЬЯНОВУ)
после той доброй и благочестивой женщины, которая года четыре тому назад так усердно сокрушалась обо мне или по крайней мере об будущих судьбах моей души, вы первый русский, пожалевший меня и признавшийся в этом в русском журнале, выходящем в России, — как же мне не быть благодарным и не отвечать вам? Журнальные или, лучше сказать, дежурные противники мои ограничиваются обыкновенным полицейским красноречием и думают, что, обругав меня, они исполнили все, что требует от них служба.
Вы если и на патриотизме, то все же не на службе, и я чрезвычайно рад поговорить с партикулярным соотечественником.
Вы сказали в вашем письме из Парижа, что искренно меня жалеете, — и я не хочу в этом сомневаться, но, по несчастию, можно быть очень искренним и очень ошибаться. Вы меня считаете в этом положении и, вероятно, ничего не имеете против того, чтоб я вам платил тою же монетой.
Как самый искренний человек под влиянием страстного увлечения может, любя истину, принимать за правду всякую ложь — это я вам сейчас докажу. Если
