б вы не были одержимы острым патриотизмом, могли ли бы вы поверить в «варфоломеевскую ночь Польши, где несколько тысяч человек русских, были умерщвлены самым предательским образом»?
Где, в каком месте была эта варфоломеевская ночь? Когда погибли эти несколько тысяч человек, предательски убитых? Несколько тысяч трупов не могут пропасть, как булавка. Делали ли вы эти вопросы? Спросили ли вы имена погибших полков, имена городов и сел, в которых они погибли?
204
Повторяя каннибальскую клевету, выдуманную полицией, подумали ли вы, какой страшный вред вы делаете? Пока полицейскую фантазию муссировали (как говорят у вас в Париже) на вес покупаемые журналисты, которых все презирают — а поляки иногда в самом деле вешают, — порядочные люди не верили; по, видя то же самое в журнале, представляющем хотя и крайнее мнение, но все же мнение, а не ведомство, многие убедятся, что в самом дело было так, — и вы плеснули масла в разжигаемую правительством племенную ненависть…
Встречая вашей верой варфоломеевскую ночь Польши, вы вместо грома проклятий русскому, «радующемуся избиению нескольких тысяч соотечественников», «жалеете» об нем. В этой непоследовательности я вижу что-то вроде сомнения насчет варфоломеевской ночи и, с своей стороны, начинаю жалеть, что меня не было с вами, когда вы были удручены ужасной вестью. Какой елей пролил бы я на вашу скорбь — я сказал бы вам, что эти несколько тысяч убитых, за исключением нескольких человек, слава богу, здоровы и значительно поправили свое бедственное положение, молодецки ограбивши пол-Польши.
В начале восстания в двух-трех местах несколько солдат, застигнутых врасплох, были убиты. Эти кровавые и ненужные жестокости повредили повстанцам больше десяти телеграфических побед Шильдер-Шульднера, Витгенштейна, Миллера, Шульца и других немецких Пожарских, спасающих Россию в виду Кракова, предательски отданного Австрии отцом нынешнего государя.
Из этих отдельных фактов выдумали сказку о предполагаемой варфоломеевской ночи для поощрения солдат и патетического введения их в пугачевский день. Об нескольких тысячах я и не слыхал, несмотря на то, что с января месяца слежу с сердечным трепетом и самым напряженным вниманием за ходом дел в Польше. Я знаю многих из главных деятелей, я видел, как люди ехали в Польшу, и видел, как возвращались, я говорил с людьми, которые едва успели вымыть руки от пороху и от крови своих ран, и могу вас уверить, что ничего не слыхал похожего на разбой русских солдат, грабеж их начальников, добиванье, расстреливанье пленных и раненых. В последнее время явилось с польской стороны больше ожесточения, чем
205
прежде; пенять не на кого — это вызвано пожарами, грабежом, убийствами и начальническими зуботычинами.
Не говорите, пожалуйста, об этих интересных жертвах, которых карает таинственная, но жестокая рука вемического суда, над которыми не могут довольно наплакаться их товарищи по службе… Приподнимите немного виноградные листья «Journal de St.-Petersbourg» и, с другой стороны, банные листы «Московских ведомостей», и вы ясно увидите, что эти невинные жертвы — шпионы, доносчики, переметчики.
Они имеют, конечно, от природы право на жизнь, но приобрели тоже своим трудом право на побои и на все другие последствия ими избранной карьеры… Что прикажете делать с этой растленной тварью, ползающей по окровавленному полю, подслушивая, подглядывая, продавая, предавая своих? Как с ними быть не только в разгаре междоусобия, но на мирных берегах Москвы-реки? Что, напр., прикажете делать с… что это?.. будто кто-то испугался?.. а я нарочно сказал, у меня и имени собственного никакого в голове не было…
Если вы этих негодяев жалеете, то сделайте одолжение — не жалейте меня. Да и что вам об них печалиться?.. ночные гады, подслушивающие в мраке и тишине, по своему званию враги Дня и Колокольного звона.
И что значит уничтожение шпионов и переметчиков в сравнении с расстреливанием этих героических людей, отваге, пре-данности которых удивляется весь свет? За рядами солдат, за крепостной стеной сидит спокойно и безопасно какой-то презус Семяка и приговаривает к расстреливанию — сегодня Нечая, завтра Падлевского, послезавтра Франковского. Правительство, переговаривая с Европой и корча гуманное лицо, торопится в полумраке, на скорую руку, пока ее кто-нибудь не схватил за обшлаг, убить, придушить наибольшее число вождей, которым оно само может только поставить в вину их фанатическую любовь к отечеству. И ваше сердце молчит, когда на крепостном валу проклятых цитаделей один молодой труп падает за другим не в бою, а по Семякину суду?..
…Так, как вы поверили в варфоломеевскую ночь, несмотря на то, что петербургская история зажигательств могла вам дать меру правительственного вранья, так, увлеченные ревнивым
206
патриотизмом, вы поверили всяким газетным сплетням, которые удят и продают à la ligne в низменных политических болотах тощие рыболовы немецких газет, — и громите Бакунина, бросая в человека, много вынесшего за свои убеждения, ряд нелепых обвинений. Зачем же у вас так мало памяти, так мало критики, — и, простите меня, так мало сердца? Отчего вы не остановились ни перед каким раздумьем? Я не принадлежу к числу сентиментальных поклонников всякого страдания и всякого мученичества, но, признаюсь откровенно, что, прежде чем бы я решился на резкое порицание человека, вышедшего после двенадцатилетних каземат и ссылок с тою же верой и с полной готовностью снова идти в каземат, с которой взошел в них, я десять раз подумал бы или по крайней мере поискал бы доказательств. Может, ваши московские круги очень обильны этими несокрушаемыми энергиями, этими цельными характерами, — все же это не резон.
Бакунин после своего приезда в Лондон несколько раз вы сказывал свое мнение об Литве и Волыни, об Подоле и Украине. Оно совершенно согласно с нашим мнением, заявленным не один. а двадцать раз с 1848 года. Что наши мнения не совершенно ошибочны — в этом нас удостоверяют три свидетельства. С нами соглашались деятельные, передовые представители польского восстания. С нами соглашались русские офицеры и вообще русские независимые, т. е. не несущие на себе креста патриотизма и не ищущие аннинского креста в петлицу. Наконец, с нами соглашались — и это важнее остального — украинцы. Автор «превосходной статьи в «Колоколе», 1860, лист 61, заключает следующими словами, сжато представляющими все воззрение наше: «Пусть же ни великорусы, ни поляки не называют своими земли, заселенные нашим народом».
Мы признаем отдельным провинциям полное право на всяческую аутономию, на вольное соединение, на полное слитие, на полное расторжение. Кто из нас будет оспаривать права остзейских провинций на неразрывную связь с петербургской империей? Их к этому паразитизму влечет, сверх симпатии и химического сродства, их гадкое отношение к финнам;
немецкий элемент беспомощно потерялся бы на балтийских берегах без огромной полицейской руки, поддерживающей его; поэтому
207
мы находим, например, совершенно естественным адрес Езеля и других его товарищей. Ну, а Финляндия — она вовсе не просит полицейской поддержки, она вообще ничего не просит от Петербурга, кроме того, чтоб он ее оставил в покое ; на каком же справедливом основании можно ей, против ее воли, втеснять благодеяния полиции, ценсуры, III отделения?
Разумеется, что мысль федерализации и расчленения так же, как мысль национальности, можно довести до карикатуры преувеличениями. Но это будет шалость, а не возражение; только те группы, провинции, те части государства и будут добиваться до самобытности, которые имеют действительные элементы на особность, на самобытность. С какой стати Калужская губерния или Тульская скажет, что она хочет быть своей, как Украина?
Мы не верим ни в благосостояние, ни в прочность чудовищных империй, нам не нужно столько земли, чтоб любить родину. Желание географических расширений принадлежит к росту народов, и если оно переживает ребячество, то это свидетельствует только о неспособности такого народа к совершеннолетию. Все неразвитое — органическая пластика, начальное искусство — бросается на количественную категорию, все неразумное опирается на силу кулака.
Между вами, нами, русским народом и империей Всероссийской совсем нет столько общего, как думают. Мы знаем, как сильны предрассудки в этом, отношении, но ведь и другие предрассудки были сильны и так же облиты были кровью жертв и кровью преданных, а где они теперь? Целость агломерата, хранение его наростов, отстаивание насильно проглоченных кусков, которых желудок не переваривает, — все это постороннее судьбам народа, враждебное им. Во имя сильной, несокрушимой империи народ был раздавлен, обобран, во имя ее держалось крепостное право, чиновничество, рекрутчина. И это но все. Отнимая все гражданские права у простого человека, у этого круглого раба, поддержали в нем кичливую мысль о непобедимости Российской империи, в силу которой у него развилось, вместе с высокомерием относительно иностранцев, смиреннейшее раболепие перед непобедимыми своими властями. Неужели и православный «День» принимает бусурманскую мысль немецких любомудров, что цель народа — государство
208
так, как цель мужа и жены — брак? Кроме немца или доктринера, никто не будет поддерживать такие школьные нелепости. Оставьте государственным людям, как Катков и Горчаков, проповедовать целость империи. Они по своему положению должны защищать ими представляемое государство. Катков сознается, что не может без боли думать о потере Польши, он страдает, как будто у него отнимают ногу или казенные объявления. Ваш «День»- то зачем хочет владеть католиками? Эта патриотическая жадность никуда не годится, и можно, вовсе не делая преступления, отдать чужое. Никто не обвиняет английских министров в измене за то, что они отдают Ионические острова. Лорд Чатам век тому назад говорил, что Америка настолько зрела, что не останется под опекой метрополии, и что потому умнее ее оставить в покое.
Ни сила без права, ни право без силы ничего не решают. Исторические воспоминания, археологические документы так же недостаточны для восстановления национальности, как насилие для ее подавления. Предание и statu quo составляют своего рода выборку — одно погибло, другое осталось, изменилось; разные элементы, разные следы прошедшего переплелись в настоящем жизни народной, создали свои стремления, запросы. Чего хотят народы, они умеют заявить.
Навязать решение гораздо мудренее, чем кажется, и равно трудно правительству и революции. Что сделала прусская камера, призывая народ, не имеющий смысла политической свободы, к защите конституции? Что сделало русское правительство с Польшей тридцатью николаевскими годами? Поляки в самом деле хотят независимости и идут один против десяти, коса против ружья, револьвер против пушки.
Из сказанного вы видите, что ни один из нас не предрешал ни одного вопроса, относящегося до провинции. Мы присматривались, изучали этот предмет, но не решали ничего. Изучали не в польских воспоминаниях, не в мнениях русских государственных людей, а в самих совершавшихся событиях, насколько они доходили до нас.
Вы помните, может, торжество, устроенное народом Ковенской губернии осенью 1861? Целые деревни, старый и малый, с богородицами и хоругвями, с своими ксендзами и женами,
209
шли брататься с польским населением
