тогда, вероятно, не думал сам Демонтович. Положим, что Бакунин имел самые несбыточные цели, самые фантастические надежды, но все же он не имел целые предводительствовать польским отрядом; да и вряд ли было бы это сообразно желанию поляков, особенно в экспедиции, которой начальствовал такой опытный, знающий и отважный партизан, как Лапинский.

В Швецию пароход попал не случайно. Не капитан завез экспедицию в Швецию, а воспользовался тем, что коснулись земли, чтоб привести в исполнение план, с которым он, вероятно, поехал из Соутенда.

227

Вера в писания журнальные — вещь хорошая, но критика вещь страшно полезная. Издатель «Дня» поверил даже морской утке, пущенной на берег русскими крейсерами, бояся вахт «и продолжительных, и хладных».

«Бакунин, — говорит „День”, — остался в Швеции, когда, после долгой стоянки, экспедиция Лапинского попыталась вновь пробраться к курляндскому берегу, но, завидев крейсеров и сославшись на бурю, возвратилась в Швецию».

Итак, г. Аксаков в самом деле воображает, что Лапинский возвратился, испугавшись грозных аргусов наших, и выдумал бурю? Не нарочно ли он утопил двадцать товарищей своих, бывших на одной из двух лодок, спущенных в виду земли? Имена их известны, большая часть были французы и итальянцы. Лапинский не только не бежал от крейсеров, но был уже на берегу с экипажем маленькой лодки, когда большая лодка стала тонуть97[97], ему ничего не оставалось делать, как плыть назад. Вторая экспедиция Лапинского не удалась, но это было верх отваги.

Издатель «Дня» верит не только гардемаринской утке, но и сухопутным лебедям первой величины, например, он верит тому, что «русских военных начальников в Польше упрекают в излишней и неумеренной деликатности с поляками», и не верит (не верить очевидностям, — такой же акт веры, но с другой стороны) в страшный ряд грабежей русских солдат, выжиганье городов и сел, в убийство раненых (которое теперь приняло на себя правительство, а сначала предоставлялось охотникам). Офицеры испугались деморализации солдат, солдаты грубили им, офицер генерального штаба, Мехеда, был убит, останавливая русских солдат. Многие из начальников помогали разбою и принимали львиную часть добычи; составились рынки, на которых открыто продавались вещи, награбленные у жителей, не принимавших никакого участия в восстании; сотни семейств бежали в Галицию укрыться от этого организованного разбоя. Все это делалось в самом начале восстания и

228

продолжалось месяцы. «Инвалид», «Север. почта» и даже «Моск. вед.» не могли вполне скрыть тех ужасов, которыми запятнали себя солдаты, а издатель «Дня», публицист, будто никогда не слыхал ни слова об этом, упрекает нас, что мы выкапываем отдельные факты, невыгодные для храброго российского войска, и смягчаем зверские поступки поляков, вроде убийства какого-то жандармского капитана.

В моем письме г. Касьянову я признался, что действительно мы очень мало жалеем жандармов и сыщиков и вовсе не жалеем шпионов, казенных журналистов и других чиновников III отделения… туда им и дорога. А то, если дать волю сентиментальности, придется плакать, когда какой-нибудь поляк пристрелит Муравьева, — зачем же нам отбивать хлеб у «Моск. ведомостей»?

Далее издатель «Дня» ставит ряд фактов и после каждого упрекает, что мы не протестовали. Почему он знает, против чего мы протестовали и против чего не протестовали? Разве только одно средство и есть протестовать? Славянофилы в старые годы лучше понимали строй партии. В прошлом «Колоколе» мы сказали: «Придет время, и, вероятно, оно не за горами, мы скажем своим и чужим, что мы делали во время кровавой борьбы… Ошибались мы или нет — не знаем, но знаем, что любовь наша равно не изменила ни родным, ни друзьям, что мысль наша ни на волос не отошла от тех оснований, на которых мы жили всю нашу жизнь, во имя которых говорилось каждое слово наше. Вы понимаете, что это время не пришло, червь не источил еще трупы мучеников и падших воинов, раны не закрылись настолько, чтоб можно было касаться к ним, кровь льется как из ведра — и в руках полиции, тупой и бесчеловечной, бездна дорогих людей».

Ну и довольно…

Хотел я эту статью кончить иначе, снова явилось желание высказать еще раз наш символ веры. Один период нашей заграничной деятельности явным образом пришел к своему рубежу. На его-то пределе, вступая в грозное и черное время, хорошо было бы приостановиться, проверить себя, сказать еще раз, кто мы и почему мы считаем себя русскими не хуже издателя «Дня», — и в то же время «с злобной радостью» видим, как расседается петербургская империя, в которой для нас совместилось все, что мы ненавидим по мелочи на Западе, все, что отравляло жизнь пашу с молодых лет — от скованного слова, от отсутствия воли, от беспрерывного зрелища наглого насилия и безвыходного рабства до начальнического тона, генеральского «ты» и помещичьего секущего раболепия98[98]. Хотелось нам потом спросить, что же удивительного, что боль от страданий парода, не бравшего никакого участия в оргиях империи, стоявшего молча и печально под ее же изнуряющими ударами, вместе с одинакой кровью в наших жилах до того тесно срастила нас, что мы, любя и жалея его за его несчастное прошедшее, за бедственное настоящее, мало-помалу уловили несколько черт его будущего и этому будущему посвятили нашу жизнь так, как Альфиери посвятил свои трагедии — al popolo italiano libero futuro?..

Но оставим это до другого раза. Не место в этой статье внутреннему голосу, в ней его примут за оправдание, а нам не перед кем оправдываться. На злые нападки, на узкие обвинения нельзя отвечать исповедью, тут надобно парировать удары противника, а не открывать ему свою грудь.

25 июля 1863.

230

…А ДЕЛО ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ

The emperor of Russia is himself at this moment the first revolutionist in Europe…

It is a popular insurrection against property, and the emperor is at the head of it…

Лорд Эллан б о p о (Речь 24 июля 186З).

В этом-то и состоит вся непреодолимая сила дела, вся некогда умилявшая чувствительных естествоиспытателей упорная экономия и настойчивость природы. Весь секрет ее состоит в том, что если дело хорошо заквашено, то — вертись как хочешь — оно пойдет своим чередом, ему все на пользу, как иному обжорливому ребенку: ест себе всякую всячину, живот болит, а сам растет.

Много раз ставили мы вопрос: кому служат все ужасы, делаемые в западных губерниях, кому они идут впрок, в чью игру играют? И намекали на суженого, которого конем не объедешь («Кол.», л. 165); на наши слова мало обращали внимания. Ну вот, наконец, явился лорд Элленборо, который с британской откровенностью, в полном парламенте, да еще в высшем,

сказал в чью и назвал суженого. «Русский император — первый революционер в Европе, он становится во главе освобожденных крестьян против их прежних господ, против землевладельцев, против собственности».

Мы воображаем, какие глаза Юноны сделает Александр Николаевич, прочитавши эти слова лорда Элленборо.

«Михаил Николаевич, — будет он телеграфить Муравьеву 2. — помилуйте, я забыл вам старые грешки, неплоченные прогоны, отложенные деньжонки, противодействие освобождении крестьян и послал вас царским бульдогом православия,

231

народности и самодержавия, послал на усмирение мятежа, папежа, революции и конституции, а вы, забыв генерал-аншофское звание и вензель на эполетах, пошли в Прудопы, в Кабе… Обо мне в лондонском дворянском собрании какой-то уездный предводитель открыто сказал… страшно вымолвить, того я гляди, что отец и благодетель забудет, что он исключен за смертию из списков, встанет в ботфортах, каске… открыто сказал, что Мы — первый революционер в Европе, — мы, сказавшие, что мы первый дворянин московский? С нами бог — и да расточатся поляцы!»

Как будет отвечать бульдог православия, обтерши кровь с губ, мы не знаем, а знаем то, что месяц тому назад мы сказали, что сам царь , когда хочет возбудить русский народ, с какой бы своекорыстной целью ни было, сейчас ударится в Пугачевы. Если б Александр Николаевич читал «Колокол», как прежде, его Элленборо не удивил бы и не пришлось бы ему краснеть.

Там он мог бы прочесть еще два-три назидательные места и, между прочим, узнал бы нашу философию дела, идущего своим чередом, и зародыша, развивающегося путем безумным. когда ему нет разумного выхода .

Каким хочешь будь самодержцем, все же будешь поплавком на воде, который действительно остается наверху и будто заведует ею, а в сущности носится водой и с ее уровнем подымается и опускается. Человек очень силен, человек, поставленный па царское место, еще сильнее, но тут опять старая штука: силен-то он только с теченьем и тем сильнее, чем он его больше понимает, но теченье продолжается и тогда, когда он его не понимает и даже если противится ему: запруженный поток обходит плотину, низвергается порогами, вертится круговоротами, увлекает в омуты, бросает на отмели.

…Что может быть противоположное усмирению восстания, как революция? А Элленборо совершенно прав: муравьевское усмирение политически-национального восстания — аграрная коммунистическая революция, пугачевщина, организованная самим правительством.

Что правительство русское хватилось за это средство — тут нет ничего удивительного: сколько раз толковали мы, что петровская империя — диктатура, не имеющая никаких нравственных начал, ничего заветного, что она из Мономаховой шапки может делать все — от дурацкой прусской каски до фригийской шапки, ее цель — власть и династия. Император-Спартак нас так же мало удивляет, как гайдамачущая императрица. Важный вопрос не в этом, а вот в чем: почему меры, именно эти, — меры экспроприации шляхты и землевладельцев, отдачи земель крестьянам, — первые представились правительству естественными, необходимыми и возможными?

Об этом мы поговорим в следующей статье . А теперь прибавим еще один вопрос.

Почему с своей стороны Центральный комитет польский с самого начала поставил общей основой уступку земли крестьянам и выкуп ее правительством? Почему при начале восстания в Литве земля провозглашена принадлежностью крестьян?

233

ВИЛЛАФРАНКА ПЕРЕД СОЛФЕРИНО

Войны не будет!

На этот раз кто отгадал? Чье доверие оправдала Европа? И какое доверие?

К чему же была у нас вся эта роскошь патриотизма, фанатизма, адресов, к чему 1812 год без неприятеля и с своими двунадесятые подкупленными языками?

Страх уляжется в сердце, адресы улягутся в архиве, а круговая порука с Муравьевым, а тосты ему останутся на совести, останутся в истории…

234

И. КЕЛЬСИЕВ И Н. УТИН

Два энергических представителя университетской молодежи — с двух совершенно разных сторон — спаслись от преследования петербургского правительства.

И. Кельсиев, брат издателя раскольнических сборников , был арестован по делу московских студентов и сослан в Верхотурье, оттуда его выписывали для каких-то допросов по делу Аргиропуло и Зайчневского. Аргиропуло умер в тюрьме. Зайчневского отправили в каторжную работу. Кельсиева сенат приговорил к шестимесячному тюремному заключению, после которого ему приходилось снова продолжать свое изгнание в Верхотурье (так же, как это