было сделано с Сулиным, Новиковым и Гольц-Миллером после их заключения в смирительном доме). Он предпочел — и прекрасно сделал — оставить сначала частный дом, в котором содержался, а потом и общий острог, в котором содержится Россия. Теперь он вне ее границ.

Н. Утин был в Петербургском университете, его имя, как имя Кельсиева, знакомо нашим читателям. Он был в числе зачинщиков петербургской университетской демонстрации, содержался в Петропавловской крепости и перед новым арестом решился оставить Россию.

От души приветствуем их обоих в Европе.

235

ВИСЕЛИЦЫ И ЖУРНАЛЫ

Мы не будем больше помечать политические убийства русского правительства, ни делать выписки из русских газет. Смертные казни взошли у нас в обыденный порядок. После собственноручных упражнений Петра I в России ничего подобного не бывало ни при Бироне, ни при Павле. Мы отворачиваемся со стыдом и горестью от виселиц и от их дневников.

1863 год останется памятным в истории русской журналистики и вообще в истории нашего развития. Героическая эпоха нашей литературы прошла. С университетских историй, с петербургского пожара обличилось в ней новое направление: она сделалась официальной, официозной, в ней появились доносы, требование небывалых казней и пр. Правительство, подкупая, поощряя всеми средствами поддавшиеся ему журналы, запрещало на французский манер органы независимые. Полицейская литература воспользовалась этим, она говорила не стесняясь, возражать ей в России никто не мог. Из независимых журналов, имевших политическую мысль, удержался один «День», его великорусский патриотизм ставил его в особое положение. Направление «Дня» мы знали; но откровенно признаемся, что если б год тому назад кто-нибудь сказал, что «День» будет называть открытых противников, сражающихся за независимость своего отечества, бандитами, а польское правительство, организовавшее восстание и управляющее между жизнию и смертию всей страной, вертепом разбойников и вешателей, мы бы не поверили, так, как не поверили бы тому, что на вопрос, что делать с инсургентами в провинциях, тот же журнал отвечал: разумеется, казнить, — и это без малейшей нужды — инсургентов и без того казнят, — а из желания заявить свое сочувствие, свое одобрение.

236

Патриотическое остервенение вывело наружу все татарское-помещичье, сержантское, что сонно и полузабыто бродило в нас; мы знаем теперь, сколько у нас Аракчеева в жилах и

Николая в мозгу. Это заставит многих призадуматься и многих приведет к смирению. Не очень, видно, далеко образованная Россия забежала перед правительством? Ни французский язык в былые времена, ни берлинская философия, ни Англия по Гнейсту ничего не сделали. Говоря чистым парижским наречием, мы секли дворовых и крестьян; рассуждая по Гнейсту, мы требуем конфискации военного управления и казней по секретному суду. Славянофилам есть чему радоваться: национальный, допетровский fond не изменился по крайней мере в дикой исключительности, в ненависти к иностранному и в неразборчивости средств суда и расправы. Усовершился один язык, все злое, прорывавшееся у Мара и у «Père Duchesne’a», перешло к нам: от каннибальских фраз до тонких намеков, ведущих прямо на виселицу или на исключение из живых. Таковы красноречивые умалчивания «Моск. вед.» об измене Константина Николаевича и графа Велепольского, это в своем роде chei-d’œuvre’bi которые наверно заслужили бы 4 на экзамене у Яго или у Don Basilio.

Рядом с полицейской маратовщиной идут разбитные корреспонденции из Польши.

Человек по натуре свиреп. Толпы оставляют работу, не спят ночи, идут двадцать верст, чтоб увидеть, как вешают какого-нибудь несчастного или как сам Леотар висит на каком-нибудь мизинце. Первые всегда довольнее. Леотар когда еще сорвется и упадет, а на казни зрелище заключается всегда трагическим финалом. Из всех зверей один человек любит смотреть, как мучат ему подобного, один он из убийства делает удовольствие и называет его по преимуществу охотой. Но человек в гуманность воспитывается, он средой отучается от кровожадных инстинктов — какая же среда, в которой жили корреспондентынаших журналов? Мы не можем привыкнуть к их повествованиям. Это рассказы студентов в анатомическом театре о вивисекциях, смягчаемые иногда шутками и остротами, от которых волос становится дыбом.

Один повествует, как дрожали ноги у человека, приведенного

237

на место казни для расстреляния. Другой — как цвет лица осужденного на виселицу был зеленый и потом бледный, как в глазах была видна тревога. Третий, сказав, что Падлевский не ожидал, что его осудят на смерть, прибавляет: «Забавник, он думал за свои злодеяния отделаться арестом…, но он забыл, что от великого до смешного один шаг». Где же во всем этом смешное? Надо иметь необыкновенную смешливость, чтоб находить забавным положение осужденного99[99].

Какие же тут выписки и споры? Грустно проводивши старого знакомого в сумасшедший дом, мы станем ждать его выздоровления, навещая изредка и веря в здоровый организм, который все вынесет. Патриотическое бешенство слишком яростно, чтоб долго продержаться.

Тем, которые растлили наше слово, даром это не пройдет. Совесть пробудится — не у них, так у молодого поколения, не помеченного ни московскими профессорами, ни петербургским двором; оно с ужасом отпрянет от псалмопевцев виселицы, от клакёров Муравьева, от всех этих Коцебу православия и фельетонных Аракчеевых. Мы не сомневаемся в этом и потому оставляем их неистовствовать и оканчивать свое гнилое брожение.

5 августа 1863.

238

ВЫВОД ИЗ ВЛАДЕНИЯ

Конфискация дело не новое, и тут мудрено отличиться даже Муравьеву. Когда убийство возводится в добродетель, а казнь противника в любовь к отечеству — чему же дивиться, что право собственности так же улетучивается, как право на жизнь. Конфискация относится к грабежу так, как оптовая торговля к мелкой, и доказывает только, что правительства в сущности никогда серьезно но принимали за право — право собственности. Что оно очень условно и вовсе не состоит в нраве d’user et d’abuser100[100], в этом, конечно, не мы будем спорить; но конфискация гнуснее всякой экспроприации тем, что она заключает в себе не меру, вызванную необходимостью, безличную, а наказание, месть. Тут вся бесконечная разница рекрутского набора вообще и рекрутского набора по выбору полиции, как это было в Варшаве. Одно — просто несчастие, другое — несчастней обида.

Новое в сполиации польского дворянства состоит не в отобрании их имении под бессмысленными предлогами101[101], не в выводе их из владения, а в вводе во владение их имуществом крестьян.

План правительства очевиден, оно хочет, per las et neias102[102] вытеснить из Западного края польское население и привязать к России население православное, русинское узами, более крепкими, чем статьи М. П. Погодина и филологические исследования великороссийских патриотов.

Решиться на азиатскую меру всеобщего изгнания, насильственного переселения не хватило духу; это было бы свирепо, несправедливо, но сильно. Низкое средство обвинении частных, основанных на доносах, т. е. растление крестьян, показалось ему приятнее. Не надобно думать, чтоб петербургское правительство вообще церемонилось употреблять такие радикальные средства; считая себя, по восточному понятию, собственником земли и населения, оно никогда не останавливалось ни перед чем и, не стесняясь, брало меры, которые берут хозяева со стадами. В Пскове голод, в Тобольске хлеб уродился хорошо: Николай приказывает гуртом, столько-то тысяч семейств, гнать из Пскова в Тобольск. В западных провинциях задача была мудренее. В Псковской губернии дело шло о мужиках… батальон солдат, несколько казаков в должности пастушеских собак, воз розог, и с богом в дальнюю дорогу. В западных провинциях — дворяне, шляхта, ксендзы, горожане, и все это не молча страдает от голода, а громко требует воли и отчизны. Ограбить их просто как-то неловко, тут и дворянская грамота и грамота, которую они знают,— гласность, шум. Что же делать?.. А духи-то подземные шепчут, как в «Фаусте»: «Отдай неправое стяжание крестьянам, отдай землю крестьянам, ты видишь, — и начальный комитет польский, и наши заграничные рефюжье, и рефюжье, оставшиеся в границах, только и бредят о том, чтоб землю отдать крестьянам… Отдай сам!» И вот Гретхен-Муравьев спрашивает «Ihr Fläschchen (mit Tinte), Nachbarin» и пишет:

Во время настоящего мятежа в числе лиц разных сословий, принявших участие в оном, находится значительное число мелкой шляхты, а также и однодворцев, имеющих притязание на свое некогда шляхетское происхождение. Лица эти, состоя большею частию поселенными на землях, принадлежащих обществам крестьян, как казенных, так и временнообязанных, оставляют свои жилища и хозяйство и присоединяются к мятежникам или, оставаясь на месте своего жительства, содействуют мятежническим шайкам, снабжая оные различными припасами, скрывая от военных команд их местопребывание и давая в своих жилищах пристанище злоумышленникам. Почитая справедливым лишить такие лица права пользования теми выгодами и удобствами, какие предоставляются верному своему долгу и присяге крестьянскому сословию, среди которого они поселены, я предлагаю вашему превосходительству сделать распоряжение.

240

чтобы земляные участки с усадьбами, на которых водворены однодворцы, шляхта и другие разночинцы, были немедленно отобраны от тех лиц, которые присоединились к мятежным шайкам или оказывают содействие оным, и таковые участки вместе с находящимся на оных хозяйством передать в распоряжение казенных или временнообязанных крестьянских обществ, в составе которых оные находятся, с тем: 1) чтобы общества предоставляли такие участки в пользование крестьянам-огородникам и бобылям или путникам, которые не имеют полевых наделов, 2) чтобы участки эти отдаваемы были обществами тем из крестьян, которые отличаются порядочною жизнию и преимущественно оказавшим особые услуги но содействию своему к преследованию и уничтожению мятежников и 3) чтобы ввод во владение этими участками был производим не иначе, как по мирскому приговору. Затем прошу ваше превосходительство приказать прочитать во всех крестьянских обществах на полном сходе настоящее мое предписание, объявить, что, будучи уверен в преданности этих обществ государю и правительству, я поручаю их заботливости, чтобы они не допускали со стороны

крамольной шляхты вероломных поступков и удерживали как шляхту и однодворцев, так и прочих разночинцев и дворовую челядь, живущую на земле, принадлежащей обществу, а также официалистов и помещичью прислугу от участия в мятеже и содействия оному; всех же, кто окажется виновным или будет заподозрен в сношении с мятежниками, задерживали, без различия звания и состояния, и передавали ближайшим военным командам, и если бы по какому-либо случаю нашелся между крестьянами такой, который, изменив верноподданническому долгу, отлучился с места жительства для присоединения к шайкам мятежников или был уличен в содействии оным, то с участком и хозяйством такого крестьянина общество обязано поступить по приведенному выше указанию103[103]. (11/23 июня 1863).

Попав на эту похвальную дорогу, Муравьев и пошел, и пошел. «Эту землю ты на аренду взял?.. На столько-то лет? Есть условие? Плотишь как надобно? Хорошо, а гимн пел? Вот тебе твое условие, вот тебе твоя аренда. А вы чего зеваете, в надел его аренду».

241

Во всем этом нельзя не заметить наивность, достойную просвещенных времен и политической экономии персидского Кира и библейского Нимврода. Признание права собственности наградой за порядочное поведение, царской милостью — что скажете? Кого люблю,