личностей, но большинства офицеров русской армии в Польше. Что же в этом удивительного, что мы, утомленные положением, которое становится для нас более и более невыносимо, вследствие действий русского правительства в Польше, — что мы обратились посредством иностранной прессы (единственно открытой для нас) к наместнику императора, чтобы просить его спасти военную честь армии и не употреблять солдат и офицеров палачами польского парода?
Ваш корреспондент говорит, что вел. князь, желая показать свое доверие к армии, велел собрать войска в казармах и прочесть им это письмо. Это ошибка: начальники войск ограничились тем, что прочли это письмо офицерам, выражая надежду в. к., что никто из нас не подписал этого документа; мы отвечали глубоким молчанием. Что же касается до какого-то позволения, выпрошенного офицерами, явиться к е. в., чтобы протестовать против этого письма, — это выдумка, сочиненная защитниками правительства. Вел. князь сам созвал приказом генералов и офицеров от войск, соединенных в Варшаве, чтобы сказать им то же, что мы слышали от наших начальников; одни генералы и несколько высших офицеров отвечали криком «ура!»
Вот сущая правда письма, которого существование так формально отвергает ваш корреспондент и которое вызвано с нашей стороны действиями самого правительства. Мы все патриоты, мы выше всего любим Россию, нашу родину; ей принадлежат наши руки и наша жизнь, но притеснением братственного народа мы ничего не сделаем ни для величия ни для свободы и счастия нашей страны!
Уверяем вас еще раз, м. г., что письмо, напечатанное в «Колоколе», — действительное выражение наших мыслей и что правительство будет стараться затемнить этот факт всеми средствами, которые в его власти, чтобы скрыть действительное состояние умов в армии. Мы считаем на влияние вашего уважаемого журнала, чтобы разогнать ложь и восстановить правду. Адресуясь к вашей беспристрастности, г. издатель, мы надеемся, что вы не откажете поместить в вашем журнале эти строки, писанные под влиянием чувства долга, и будете снисходительны к ошибкам в слоге нашего письма, писанного на иностранном языке.
Примите и пр.
Офицеры русской армии в Польше.
Р. Б. Мы не посылаем вам подписей этого письма, потому что если б оно случайно попалось начальству, то варшавский цитадель наполнился бы новыми жертвами и канал Новогеоргиевской крепости вторично увидел бы кровь русских офицеров.
Варшава, 10/22 декабря 1862.
31
Итак, что же выиграло своими демантиями, прозрачным лганьем, кунштиками, которых секрет бросался в глаза заплатами, которых белые нитки были на лицевой стороне, правительство? Деспотизму надобно держать язык за зубами. Многоглаголание вызывает ответ. Речь вообще ставит правительство наряду с нашим братом, в то время как немота поднимает его в товарищество другого молчания, в товарищество смерти.
32
НАГЛОЕ ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЕ ПОЛИЦЕЙСКОГО СЛОВА
«Фрейшюц».
В 52№ «Совр. лет.» напечатано: «Известно, что в «Колоколе» появилось недавно подложное письмо, написанное будто бы офицерами русской армии на имя в. к. Константина Николаевича… С своей стороны, офицеры русской армии, расположенной в Варшаве, оскорбленные таким наглым злоупотреблением их имени, написали от своего имени протест, отрывок которого помещен в последнем номере «Ыа1:юпа1^е1Ш^».
А откуда попал отрывок в «Националь-Цейтунг»? Ха! ха! ха! Нет, сенатор, вы плохой стрелок! 18[18]
Читая эти строки, невольно приходит на мысль, почему в протесте, писанном начальником штаба, нет такой катковщины в выражениях. Причины есть: во-первых, начальник штаба знал, что офицерский адрес до напечатания в Лондоне ходил в Варшаве по рукам, во-вторых, в его крови не бродила шестой месяц, как разъедающий яд анчара, наша статья «о сенаторах».
К этому надобно присовокупить, что люди, мало получившие от природы и еще меньше получившие от воспитания, большие сквернословы и неразборчивы в оружиях; они делают намеки на деньги, на состояние, на наследство, не имея возможности скрыть простительную зависть, которой порядочные люди не имеют, и пуще всего уснащают речь площадными выражениями.
33
Резоном не возьмешь, колкостью не возьмешь, что долго думать — выругался, оно будто и легче на душе. «Ах ты, такой сухой, немазаный!» — вот тебе и резон, вот тебе и колкость. Но стрелок-сенатор и тут промахнулся; до сих пор тон его статей вредил одному ему, он примирил с нами наших противников; какое дело ни начни защищать пожарной трубой с помоями — чистым его считать не будут.
Мы удивляемся только, зачем начальство, имея бархатного Н. Ф. Павлова, употребляет против нас… Да нет, эти сами употребляются… Если так, то что ж могло возбудит такое озлобление в офицерском адресе? Вне службы им нельзя оскорбиться. Трогательно¬благородный тон, твердая, трагическая кротость его, кротость людей, обреченных на преступление или на жертву и которые в последний раз обращаются к власти и просят ее спасти их от бесчестья, — невольно поражают.
Неужели за то, что мы посмеялись над тоном бурсачных учителей и над педантским самодовольствием издателей «Сов. лет.», они не могли понять всего трогательного и прекрасного в офицерском адресе, и это только потому, что он был помещен в «Колоколе»? Неужели в отместку за нашу статью они (со слов шпионов и официальных органов) решились
обвинить нас в подлоге? Неужели у этих людей мстительная ячность так велика, что, писавши казенные обвинения и украшая их цветами своего красноречия, им не пришел в голову вопрос: « Ну, а как адрес-то не подложный, ведь мы выходим наглыми клеветниками?»
Или на этот азарт очертя голову есть другая причина?
Подите поройтесь в сердце человеческом, может, в цинизме выражений мы уловим крик извращенной совести и желание отвести глаза другим — да и себе.
Кто не видал, как женщина, пускающаяся во все тяжкие, преследует бесстыдными словами прежних подруг, пьет и куражится?.. И все это, чтоб перекричать что-то уличающее изнутри.
34
БРАТСКАЯ ПРОСЬБА К РУССКИМ ВОИНАМ
Несправедливый, подтасованный польский набор совершился! Сила одолела еще раз правду; еще черное дело прибавилось в формуляр русского правительства, еще черная тень отбросилась на вас, на нас, на весь народ русский. Бессильные отстранить удар от многострадальной груди польской, нам надобно употребить все средства, чтоб облегчить его боль участьем, смягчить горе деятельным сочувствием. За этим-то мы и обращаемся к ротным начальникам и офицерам, к старым солдатам, дядькам и учителям.
В ваши роты, команды, взводы вскоре поступят несчастные жертвы польского набора; вырванные без очереди из семейств по указанию полиции, оторванные от отечества, они, невинные колодники, отправляются в мрачный, дальний край, о котором они слышали одни ужасные предания, в снежных тундрах которого безвестно погибли их деды, их отцы, лучшие люди их, — их ведут туда служить годы и годы чужому царю, чужому делу, чужому народу… без друзей, без языка, без родины, которую бы защищали, без этого последнего утешения для рекрута.
Друзья, братья, русские воины, примите новых товарищей с распростертыми объятиями; покажите им, что русский народ добрее, лучше русского правительства. У вас есть общее поле, не весела и ваша жизнь; расскажите им об вашей горькой доле, о двадцатилетней лямке, о голоде, о воровстве начальства, о том, как вас наказывали и как вами наказывали крестьян; скажите им, что и у вас — после Севастополя — пала повязка с глаз, что и ваше терпение приходит к концу, что крестьянская кровь, которую вас заставляли лить, вас душит, бродит в ваших жилах, не дает спать… что от нее испытанные герои, как Красовский, пошли на каторгу, юноши, как Сливицкий и Арнгольдт, — на тот свет. Да, скажите им это!
А главное, полюбите их, остальное все само сделается.
Под серой солдатской шинелью легко хранится здоровое, теплое сердце. Человек, обреченный на кровавое, безжалостное ремесло, там где-то на дне души бережет запас великой и простой нежности. Через седые усы, по загорелым щекам воина, наглядевшегося бог знает каких ужасов, участвовавшего в них, чаще льется слеза, чем по толстенькой щечке мирного гражданина, сделавшего из семейного эгоизма и безучастия ко всему вне своего забора добродетель. Одинокий бессемейник артели и казарм, лишенный всякой ласки и всякой улыбки, солдат ищет возле себя полюбить что-нибудь и крепко привязывается.
Полюбите же, друзья, выкраденных польских рекрутов, как меньших братий, как детей полка, и да будет над вами благословение несчастных матерей и сестер их. Матерей, которые с 1831 года только провожали сыновей своих на казнь, в ссылку, в изгнание… Сестер, которые не знают другого цвета, как черный цвет траура!
20 января.
36
ИСКЛЮЧЕНИЕ ИЗ СПИСКОВ М. И. ТОПИЛЬСКОГО
E’rotta l’alta Colonna E’l verde Lauro.
Petrarca
Находясь в печальной необходимости исключить из списка наших натурщиков М. И. Топильского, утратившего свое место, нам приятно отдать справедливость горячности его привязанности к Панину. Михаил Иванович исчезает, как плющ, делящий падение бревна юстиции, которое он так долго обвивал своими гербовыми и простыми листами.
УДЕЛЬНЫЕ КНЯЗЬЯ
Газеты начинают поговаривать об отделении Польши под скипетром и трезубцем Константина Николаевича. Необыкновенный успех великого князя в Варшаве, любовь, которую он приобрел, велепольский набор, который он не отменил, делают эту весть правдоподобной. Михаил Николаевич получает в удел Кавказ, так успешно покоренный Барятинским. Куда же денут Николая Николаевича? Мы предчувствуем, что oiseleur наш будет в Курляндии. И это очень хорошо. В Курляндии истинные заслуги и усердие на службе хоть поздно, но все же вознаграждаются, как доказал Мейендорф, поставив в прошлом году памятник Мартину Лютеру.
ФРАНЦУЗСКИЙ ГУТ, АВСТРИЙСКИЙ ГУТ, А ПРУССКИЙ ГУТЕЕ
«Французский гут, австрийский гут, а прусский гутее», — так отзывался некогда седой воин 1812 года, возвратившись из-за границы. Пруссаков хвалил он, вероятно, из подобострастия, чтоб польстить высшему российскому начальству. Но мы искренно находим, что пальма принадлежит Пруссии, и это без малейшей лести или адуляции. Во Франции были захвачены поляки, как мы говорили в 153 листе «Колокола»; найдя, что они ни в какие французские дела не мешались, их выпустили19[19].
Но не таков наш дядя на берегах Шпре. Мы получили на днях известие, что дядюшкина полиция схватила одного поляка, отвезла в Эйдкунен и сдала его с рук на руки русской полиции. «Это вовсе не первый пример, — продолжает корреспондент, — поляков, перешедших границу, отправляли несколько раз назад и даже некоторых сковывали».
Действительно прусский гутее.
И потому мы с бесконечным удовольствием увидели на днях, какую полную справедливость отдает «Теймс» и его величеству прусскому королю, и верноподданным его. «Он счастлив в своих подданных, — говорит „Теймс”, — потому что, нам кажется, в мире нет выносливее и долготерпеливее народа. Но подданные его очень несчастны в своем короле. В его нарушениях прав мы напрасно ищем таланта, который скрашивает иногда великие общественные преступления»20[20]. Нет, прусский будет гутее, как можно!
38
HUXLEY И ЕГО ЧТЕНИЯ
Нам часто повторяют в письмах, что хорошо было бы указывать на книги, выходящие в Англии и которые, по нашему мнению, было бы полезно переводить на русский язык.
