убивши кого надобно, мастерски делал на погребение. Каратыгин удивительно шел николаевскому времени и военной столице его. Игра Щепкина вся от доски до доски была проникнута теплотой, наивностью, изучение роли не стесняло ни одного звука, ни одного движения, а давало им твердую опору и твердый грунт.
Но, вероятно, о таланте Щепкина и о его значении будет у нас довольно писано. Мне хочется рассказать мою последнюю встречу с ним.
Осенью 1853 г. я получил письмо от М. К. из Парижа, что такого-то числа Щепкин едет в Лондон через Булонь. Я испугался от радости… В образе светлого старика выходила молодая жизнь из-за гробов; весь московский период, и в какое время… десять раз говорил я о страшных годах между 1850 — 1855, об этом пятилетнем безотрадном искусе в многолюдной пустыне. Я был совершенно одинок в толпе чужих и полузнакомых лиц… Русские- в это время всего меньше ездили за границу и всего
270
больше боялись меня. Горячечный террор, продолжавшийся до конца Венгерской войны, перешел в равномерный гнет, перед которым понизилось все в безвыходном и беспомощном отчаянии. И первый русский, ехавший в Лондон, не боявшийся по-старому протянуть мне руку, был Михаил Семенович.
Ждать я не мог и утром в день его приезда отправился с экспрессом в Фокстон.
«Что-то он мне расскажет, какие вести привезет, какой поклон, какие подробности, чьи шутки… речи?» Тогда я еще так многих любил в Москве!
Когда пароход подошел к берегу, толстая фигура Щепкина в серой шляпе с дубиной в руках так и вырезалась; я махнул ему платком и бросился вниз. Полицейский меня не пускал, я оттолкнул его и так весело посмотрел, что он улыбнулся и кивнул головой, а я сбежал на палубу и бросился на шею старика. Он был тот же, как я его оставил: с тем же добродушным видом, жилет и лацканы на пальто так же в пятнах, точно будто сейчас шел из Троицкого трактира к Сергею Тимофеевичу Аксакову. «Эк куда его принесло, это ты приехал эдакую даль встречать!» — сказал он мне сквозь слезы.
Мы поехали вместе в Лондон; я расспрашивал его подробности, мелочи о друзьях, — мелочи, без которых лица перестают быть живыми и остаются в памяти крупными очерками, профилями. Он рассказывал вздор, мы хохотали со слезами в голосе.
Когда улеглось нервное раздражение, я мало-помалу заметил что-то печальное, будто какая- то затаенная мысль мучила честное выражение его лица. И действительно, на другой день мало-помалу разговор склонился на типографию, и Щепкин стал мне говорить о тяжелом чувстве, с которым в Москве была принята сначала моя эмиграция, потом моя брошюра «Du développement des idées révolutionnaires…» и, наконец, лондонская типография. «Какая может быть польза от вашего печатания? Одним или двумя листами, которые проскользнут, вы ничего не сделаете, а III отделение будет все читать да помечать, вы сгубите бездну народа, сгубите ваших друзей…»
— Однако ж, М. С, до сих пор бог миловал, и из-за меня никто не попался.
271
— А знаете ли вы, что после ваших похвал Белинскому об нем запрещено говорить в печати?
— Как и обо всем остальном. Впрочем, я и тут сомневаюсь в моем участии. Вы знаете, какую роль играло знаменитое письмо Белинского к Гоголю в деле Петрашевского. Смерть спасла Белинского — мертвых я не боялся компрометировать.
— А Кавелин-то, кажется, не мертвый?
— Что же с ним было?
— Да то, что после выхода вашей книги, где говорится об его статье о родовом начале и о споре с Самариным, его призывали к Ростовцеву.
— Ну!
— Да что же вы хотите? Ну, ему и сказал Ростовцев, чтоб он вперед был осторожнее.
— Михаил Семенович, неужели вы уже и это считаете мученичеством — пострадать при четверовластнике Иакове советом быть осторожнее?
Разговор продолжался в этом роде, я видел ясно, что это не только личное мнение Щепкина; если б оно было так — в его словах не было бы того императивного тона.
Разговор этот для меня очень замечателен, в нем слышны первые звуки московского консерватизма не в круге князя Сергий Михайловича Голицына, праздных помещиков, праздных чиновников, а в круге образованных людей, литераторов, артистов, профессоров. Я слышал в первый раз это мнение, выраженное таким ясным образом; оно меня поразило, хотя я тогда был очень далек, чтоб понять, что из него впоследствии разовьется то упрямо¬консервативное направление, которое из Москвы сделало в самом деле Китай-город.
Тогда это еще была усталь, загнанность, сознание своего бессилия и материнская боязнь за детей. Теперь Москва нагло и отважно пьет за Муравьева…
— А. И., — сказал Щепкин, вставая и прохаживаясь с волнением по комнате, — вы знаете, как я вас люблю и как все наши вас любят… Я вот на старости лет, не говоря ни слова по- английски, приехал посмотреть на вас в Лондон; я стал бы на свои старые колена пред тобой, стал бы просить тебя остановиться, пока есть время.
272
— Что же вы, Михаил Семенович, и ваши друзья хотите от меня0
— Я говорю за одного себя и прямо скажу: по-моему, поезжай в Америку, ничего не пиши, дай себя забыть, и тогда года через два, три мы начнем работать, чтоб тебе разрешили въезд в Россию.
Мне было бесконечно грустно, я старался скрыть боль, которую производили на меня эти слова, жалея старика, у которого были слезы на глазах. Он продолжал развивать заманчивую картину счастья — снова жить под умилостивленным скипетром Николая, но, видя, что я не отвечаю, спросил: — Не так ли, А. И.?
— Не так, Михаил Семенович. Я знаю, что вы меня любите и желаете мне добра. Мне больно вас огорчить, но обманывать я вас не могу: пусть говорят наши друзья что хотят, я типографию не закрою; придет время — они иначе взглянут на рычаг, утвержденный мною в английской земле. Я буду печатать, беспрестанно печатать… Если наши друзья не оценят моего дела, мне будет очень больно, но это меня не остановит, оценят другие, молодое поколение, будущее поколение.
— Итак, ни любовь друзей, ни судьба ваших детей?
Я взял его за руку и сказал ему:
— Михаил Семенович, зачем вы хотите мне испортить праздник свиданья — я в Америку не поеду, я в Россию при этом порядке дел тоже не поеду, печатать я буду, это единственное средство сделать что-нибудь для России, единственное средство поддержать с ней живую связь; если же то, что я печатаю, дурно, скажите друзьям, чтоб они присылали рукописи, — не может быть, чтоб у них не было тоски по вольном слове.
— Никто ничего не пришлет, — говорил уже раздраженным голосом старик; мои слова его сильно огорчили, он почувствовал прилив в голове и хотел послать за доктором и пиявками.
На разговор этот мы не возвращались. Только перед отъездом в амбаркадере он грустно сказал, качая головой:
— Много, много радости вы у меня отняли вашим упрямством.
— М. С., оставьте каждого идти своей дорогой, тогда, может, иной и придет куда-нибудь.
273
Он уехал; но неудачное посольство его все еще бродило в нем, и он, любя сильно, сильно сердился и, выезжая из Парижа, прислал мне грозное письмо. Я прочитал его с той же любовью, с которой бросился ему на шею в Фокстоне, и — пошел своей дорогой.
Прошло пять лет после моего свиданья с Михаилом Семеновичем, и русский станок в Лондоне снова попался ему на дороге. Дирекция московских театров задерживала какие-то экономические деньги, которые следовали в награду артистам. Тогда было время рекламации, и артисты избрали Щепкина своим ходатаем в Петербурге. Директором тогда был известный Гедеонов. Гедеонов начал с того, что отказал наотрез в выдаче денег за прошлое время, говоря, что книги были контролированы и возвращаться на сделанные распоряжения было невозможно.
Разговор стал упорнее со стороны Щепкина и, как разумеется, дерзче со стороны директора.
— Я должен буду беспокоить министра, — заметил артист.
— Хорошо, что вы сказали, я ему доложу о деле, и вам будет отказ.
— В таком случае я подам просьбу государю.
— Что вы это — с такими дрязгами соваться к его императорскому величеству? Я, как начальник, запрещаю вам.
— Ваше превосходительство, — сказал откланиваясь Щепкин, — деньги эти принадлежат, в этом и вы согласны, бедным артистам, они мне поручили ходатайствовать об их получении; вы мне отказали и обещаете отказ министра. Я хочу просить государя, вы мне запрещаете, как начальник… мне остается одно средство, я передам все дело в «Колокол».
— Вы с ума сошли, — закричал Гедеонов, — вы понимаете ли, что вы говорите, я вас велю арестовать. Послушайте, я вас извиняю только тем, что вы сгоряча это сказали. Из эдаких пустяков делать кутерьму, как вам не стыдно. Приходите завтра в контору, я посмотрю.
На другой день сумма была назначена артистам, и Щепкин поехал домой113[113].
…А как-то потухала его жизнь?.. Декорации, актеры и самая пьеса еще раз изменились… Что делал старик, доживший, с одной стороны, до осуществления своей вечной мечты об освобождении крестьян, в среде пресыщенного либерализма, патриотизма, кровожадного по службе, в среде доносов университетских , литературных, окруженный изменниками своей юности, своих благороднейших стремлений, рукоплескающими возгласам Писемского, статьям «Московских ведомостей» и казням Муравьева?
10 сентября 1863.
275
ВАРШАВА УТЕШЕНА!
«Ты возвратишься, благодатный!»
Из будущей песни.
Константин Николаевич, оставляя Варшаву на какую-то десятидневную экзекуцию и на муравьевское усмирение, утешил ее вполне обещанием возвратиться, когда опасность и тяжелое положение пройдут. Какое счастье! Утерты слезы, утерта кровь, Варшава может быть покойна… жителей не будет, домов не будет, но великий князь возвратится!
Где те дни юных мечтаний, когда Константин Николаевич, вперя взгляд в широкое море и в крошечного Головнина, мечтал о великом будущем… Плохо разыгралась игра, и это не случайно: без твердых начал, без полной веры, без всякой мысли в обыкновенный штиль можно еще кой-как поплавать с Головкиным у руля, а в бури действительно лучше куда- нибудь в порт, да и возвратиться в хорошую погоду…
276
С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ЛИВРЕИ И ЗАПЯТОК
«Граф Старжинский, избранный в гродненские губернские предводители дворянства, являлся к губернатору в пиджаке, без малейшего знака уважения, подобающего представителю законной власти в губернии» («Москов. вед.»).
Пиджак графа Старжинского первый после пальто князя Менщикова вносится в скрижали бытописания , и этому он обязан делириуму фискальства одного из самых муравленых правительственных органов.
Тяжелый формализм, военная вытяжка (ррруки по швам!) и гражданское подобострастие в одежде, наружности и словах идет у нас рядом с другими мерзостями из самой неуклюжей страны в мире — из Германии. Неотесанность немецких нравов обуздывалась только чинопочитанием. Немецкие Ферсали постоянно
