о будущности нарождающейся России. Оставляя все другие вопросы, мы будем следить, шаг за шагом, пульс за пульсом, за движениями младенца, за его ростом и указывать и обличать бессилие и нелепость палачей, врачей, заклинателей и всех подкупленных повивальных бабок, призванных извести его.
Польскому делу мы принесли что могли, далее нам приходится повторять одно и то же. Мы горды тем, что за него лишились нашей популярности, части нашей силы; мы горды той бранью, той клеветой, той грязью, которой бросали в нас за Польшу ярыги патриотизма и содержанцы III отделения. Ни нападения подлых врагов, ни сожаления слабодушных и слабоумных друзей не своротили нас с дороги… Мы с злой радостью смотрели на бегущие от нас стада кабанов и баранов, сопровождаемых чириканьем их пернатых товарищей… смотрели, как их Долгоруков загонял на скотный двор Муравьева и в свои собственные птичники — не завидуя ни тому, что одним отдадут поношенное платье, награбленное у литовских панов, а других научат еще лучше петь по органчику III отделения. Черт с ними!
Мы остались вопреки всему верными польскому делу и верны ми русскому народу. Время справедливости не за горами. Но далее мы чувствуем наше бессилие во всем вне русского вопроса. Потому-то мы и будем говорить исключительно о нем — с людьми, которым дорога не кровавая, не терзающая Польшу Россия
297
а Россия, вспахивающая в тиши с своими полями — поле будущего развития. Их будем мы звать нашим Колоколом вместе с молодым поколением, которое надобно спасать во что б ни стало от казенных лжеучителей и нравственно растленных бездельников.
Пять лет мы без устали сзывали живых. Теперь, благо мертвые ушли и никто от мертвых не остался, будем звонить к самой обедне, звать к сознательному делу!
Флоренция, 10 ноября 1863.
298
ВВОЗ НЕЧИСТОТ В ЛОНДОН
Какой-то плоцкий корреспондент «Северной пчелы» (№ 308) повествует о том, что я «сложил свой вольный станок и собираю компанию, чтобы вывозить нечистоты из Лондона». Плоский корреспондент ошибся, до него дошли слухи о нечистоте, о Лондоне, о станке… но он не понял, в чем дело. Я расскажу его сам для пользы северных пчел, жуков и других насекомых. После трехмесячного отсутствия из Англии меня чуть не постигла участь николаевской памяти генерал-адъютанта Кокошкина: я попал в кучу русских газет и чуть не задохнулся в этих ямах полицейского срама и инквизиторскою гноя. Что перед ними неаполитанские катакомбы и парижские клоаки, что перед ними Мара и гебертисты… Те были фанатики lout de bon131[131], не по тысяче целковых с фанатизма; они, едва воскреснувшие от долгого гнета, неслись без оглядки, ошибались, ломали, лили кровь, теряли морально и физически голову, но были честны, но были чисты в своем идеале, в своей вере — а наши невские и москворецкие Камиль Демулены, наши Père Duchesne’bi III отделения, фанатики рабства, бульдоги, дрессированные Муравьевым на поляков, цинические, дерзкие, мерзкие, наглые, опертые на две полиции, на ценсуру, на консисторию, — они возвели в литературную речь все грубое и гадкое, что грязнило у нас казарму, съезжую, помещичью переднюю и исправительную конюшню российского демократического дворянства.
Меня почти обрадовал ввоз этих нечистот в Лондон, — дальше гниль, тупость, глупость, паденье идти не могут, далее полное разложение или новая жизнь… Ну, до разложения нам
299
далеко, — здесь я скажу, как нянюшка принцессы Тюндентен-Тронг в «Кандиде»: Он ne meurt pas de ces choses… Россия загрязнилась, но вынесет эту Mist-Kur!
А забавно видеть, как на вонючей поверхности этой помойной ямы всякие пчелы, черви, оводы и золотом шитые мухи поедают друг друга, особенно московские петербургских. Тут наш литературный Шешковский-Катков оттаскал в одном номере двух министров и одного великого князя и прямо говорит: «Я служу, — да, я несу добровольную службу» — как будто можно человека заставить против воли и доносить, и клеветать, и указывать жертвы, и рукоплескать палачам? Твердо идет Катков по следам Шервуда на завоевание титула Верного, недаром Байборода напоминал спокон века Майбороду …Тут — возле сильных доносами — слабые, дрянные фискальчики.
Куда конь с копытом мчится,
Рак с клешней туда тащится —
И давай писать.
Какой-нибудь экс-рак «Библиотеки для чтения», романист, аферист, драматист, ставит на сцену новую русскую жизнь с подхалюзой точки зрения подьячего, не совсем вымывшего руки от… канцелярских чернил, делает шаржи на события, от которых еще до сих пор льются слезы, и чертит силуэты каких-то дураков в Лондоне, воображая, что это наши портреты .
Видно, придется нам выручать рака и прибавить ему небольшую картинку из романа .
ВЗБОЛТАННАЯ ПОМОЙНАЯ ЯМА
Глава XVIII ПОДЧИНЕННЫЙ И НАЧАЛЬНИКИ
Подчиненный. Находясь проездом в здешних местах, счел обязанностью явиться к вашему превосходительству.
Начальник А. Хорошо, братец. Да что-то про тебя ходят дурные слухи?
Подчиненный. Невинен, ваше превосходительство, все канцелярская молодежь напакостила, а я перед вамп, как перед богом, ни в чем-с.
Начальник В. Вы не маленький, чтоб ссылаться на других. Ступайте…
300
Эпиграф этот из романа, который был бы очень известен, если б существовал, живо представился герою нашего рассказа одним летним днем 1862 года…
Было вечером, было в дождливую погоду, было на острове Байт.
Герой наш сидел у окна и смотрел на море.
Почтовый фактор стоял у дверей и смотрел па рыжую Кецаию.
Кецаия взошла с письмом и посылкой и вышла без письма и посылки.
Герой наш перестал смотреть на море.
Почтовый фактор продолжал смотреть на златовласую Кецаию.
Герой наш прочел следующее: «Одна из главнейших целей моей поездки в Лондон состояла в том, чтоб лично узнать вас, чтоб пожать руку человека, которого я так давно привык любить и уважать. Когда вы воротитесь? Пожалуйста, сообщите об этом ЫЫ, которого я имел счастие знать еще в И. И.»
Р. Б. «Я прошу вас принять новое издание моих сочинений в знак глубокого… глубокого уважения к вам»…
И герой наш развернул сочинения, переплетенные в сафьянах и позолотах, — и не читал их.
Прошла неделя, лето и дождь продолжались… Кецаия осталась на маленьком острове, герой наш был на очень большом. В девять часов вечера шел дождь па Вестборн-террас, и не один дождь…
(Продолжение потом)
Р. Б. По какому-то странному случаю, который мнительному человеку показался бы вовсе не случаем, мы получили все №№ «Север. пчелы» за исключением 308. Если б князь П. В. Долгоруков не сказал нам о том, что в нем напечатана навозная новость, мы не позаботились бы достать его. Несколько предшествующих строк были набраны, когда мы прочли полную корреспонденцию. Вот что пишет плоцкий корреспондент «Север. пчелы»:
Я прежде удивлялся, читая повести и рассказы из прошедшего Польши, в которых говорится, что ни одного сеймика у поляков не обходилось без сабли и драки. Теперь это меня нимало не удивляет, как не
301
удивляет и то, что Герцен вступил с поляками в близкое родство. Кстати, об Герцене. Поляки считают Герцена своим передовым человеком и хотят усыновить его (прекрасно! наши законы не мешают такому сочетанию); через евреев они в большом количестве прежде выписывали печатные бредни Герцена. Припомнился мне при этом случай, бывший со мной года 3 тому назад. Мне привелось по делам службы быть в обществе польских помещиков. Между своими разговорами они, между прочим, завели речь и о Герцене: хвалили его, изъявляли сожаление, что они не довольно хорошо знают русский язык, чтобы понимать Герцена. Я, разумеется, потупя глаза, слушал, а сам думал про себя: «Подождите, он еще удружит вам и выведет вас на свежую воду». И точно вывел. В самом деле, если сличить учение Герцена с действиями поляков, то нетрудно заметить в польском пожаре тень этого человека. Поляки вешают — это родная мысль Герцена; поляки отравляют — это тоже по его части; поляки бросают гранаты и жгут — этому ремеслу подучил их Герцен. Теперь поляки понемногу начинают понимать Герцена. Сужу это по тому, что они пускают про него не очень лестные слухи. Например, здесь говорят, что Герцен уже сложил свой «вольный станок, поставленный на британской земле», и собирает компанию — как вы думаете, для чего? Для того, чтобы подрядиться у англичан вывозить все нечистоты из Лондона. Выгоды громадные, говорят, от этого подряда, а главное — тут будет много работы уму. Немало также услужил полякам и странствующий Долгорукий своим сочинением о России. По его словам, так вот Россия и упадет и разрушится, и он же ящерицей ползет по ее развилинам, а поляки ему и поверили, да и не одни поляки, а кто-то и повыше их поверил. Недаром Наполеон заученным языком говорит: «Мне изменили, мне изменили!», стыдясь сказать: «Меня обманули, меня обманули Герцен, Долгорукий и подобные им индивидумы».
Мы не могли не перепечатать этих гнусных строк, мы указываем их всем честным противникам и врагам нашим, пусть они знают, с кем они идут заодно. Не вытерпела «Северная пчела», ей не спалось от зависти — и в один фельетон обежала Каткова… а ведь как она огорчилась, когда мы ее назвали официозной?
302
<ОДИН ПОКРАСНЕЛ>
Один покраснел… и очень хорошо сделал. Мы знали, что платонические приверженцы сильных мер недолго останутся под обаянием полицейского архистратига Михаила, недолго простоят на одной доске с его тезкой «Москов. ведомостей». Но неужели достаточно покраснеть после полугодового опьянения мысли, сердца, всех человеческих инстинктов — и все забыто? Вопрос этот на мази с легкой руки «Дня», у нас теперь пойдет лафа на Магдалин, грешно скорым забвением мешать покаянию. Слишком легкое раскаяние не предохраняет от вторичного падения.
«Никогда, — говорит редактор „Дня” в 46 №, — полицейская функция государства не пользовалась у нас большим сочувствием общества, как в наше время. Если во времена Грибоедова Фамусов выразился о дамах, что они »к военным людям так и льнут, а потому что патриотки”, то современный Фамусов мог бы сказать и теперь то же самое, поставив, вместо слова „военным», слово „полицейским». Читатели скажут, что мы намекаем здесь на известную дамскую телеграмму, посланную в Варшаву к одному офицеру, добросовестно, с мужеством и с талантом исполняющему свою трудную полицейскую обязанность. Да, мы именно ее и разумеем. Мы видим в ней очень любопытную черту нравов и очень любопытный качественный симптом нашего общественного современного направления. Мы не думаем ни порицать, ни тем менее издеваться или относиться к делу иронически. Мы говорим очень серьезно. Мы вполне признаем всю важность, пользу, необходимость, даже в некотором отношении благодетельность в настоящую минуту полицейской деятельности в Варшаве и всю меру внимания, которой
303
она заслуживает, — но обществу, кажется нам, пора бы подумать, не слишком ли уже оно далеко зашло в патриотическом увлечении государственными интересами, не уклонилось ли несколько от своего
