and federal government.
The central committee requests us to make the following advertisement known to Russian travellers in Europe. You will greatly oblige us by inserting it in your widely-circulated journal. — We are, sir, respectfully yours,
Alexander Herzen,
N. Ogareff.
Editors of the Kolokol.
Orsett-house, Westbourne-terrace, W., Feb. 28.
ИЗДАТЕЛЮ «THE STAR»
Сэр, многочисленные, но незначительные и слабые тайные кружки, распыленные ранее по всей России, теперь объединились, под руководством центрального комитета, в одно общество,
55
которое приняло название «Земля и воля», выражающее настоятельные нужды русского народа — право каждого на землю и выборное федеральное правительство.
Центральный комитет поручил нам обнародовать следующее обращение ко всем русским путешественникам в Европе. Вы нас очень обяжете, поместив его в вашей газете, имеющей широкое распространение. Мы остаемся, сэр, уважающие вас —
Александр Герцен, Н. Огарев Издатели «Колокола».
ОгБей-ЬоиБе, ШеБШоигаеЧеггасе, Ш., февр. 28.
56
В то время как петербургский орел, опустив одну из голов, рвет по клочьям грудь несчастной Польши, около другой головы его собираются иные тучи — свои, домашние… Пусть он погодит служить молебен с своим бранденбургским коршуном, которого позвал на пир усмирения великого народа.
1863 не 1831.
Если Европа та же, то Россия не та же!
Мы достоверно знаем, что столичные и областные круги, соединяясь между собой и с офицерскими комитетами, сомкнулись в одно общество.
Общество это приняло название «ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ»
Во имя этого названия оно победит/
Земля и Воля — родные слова для нас, с ними выступили и мы некогда, в зимнюю николаевскую ночь, и ими огласили раннюю зорю настоящего дня. Земля и Воля было в основе каждой статьи нашей, Земля и Воля — на нашем заграничном знамени и в каждом листе, вышедшем из лондонского станка.
Земля и Воля — два великие завета двух неполных развитии, два необходимые пополнения вечно расторженных полушарий, которых соединить, быть может, удел России. Она испытала до дна, что значит земля без воли; она нагляделась досыта, что значит воля без земли…
Приветствуем вас, братья, на общем пути! С жадностью будем мы следить каждый шаг ваш, с трепетом ждать от вас вестей, с любовью будем передавать их, с бескорыстной любовью людей, радующихся развитию стремлений целой своей жизни.
С вашей святой хоругвью вам легко будет служить русскому народному делу!
1 марта 1863.
57
ПРЕСТУПЛЕНИЯ В ПОЛЬШЕ I
Печален наш удел — скрепя сердце помечать главные черты неровного боя польского Лаокоона с петербургским чудовищем… С одной стороны героизм до безрассудства, поэзия, любовь, великие предания, воля, беспомощность и смерть. С другой — властолюбивый каприз, забитое повиновение, угрызение совести, сила и прусская помощь.
Действительно, неугомонный народ эти поляки, около ста лет не могут умереть. Кажется, все кончено; проходят поколения, все тихо, finis Poloniae, Европа успокоивается на бесплодном чувстве сожаления — что же тут делать, мертвого не воскресишь, да и где же было пережить столько ран и ударов. Забыт гордый боец под землей — и вдруг от одного конца мира до другого раздается стон, потрясающий все совести, мешающий всем снам, — стон заживо схороненного народа, приподнимающегося в своих кровавых ранах и ржавых цепях и возвещающего, что он не умер!
Нет, он не умер! Мертвые не могут возбуждать столько преданности, самоотвержения, столько фанатического восторга, столько юных сил.
Поляки исчезают в Европе; где их было десять — их два, где два — и тех нет. Идет и юноша с пробивающимся усом, идет и седой изгнанник 1831, идет, бросая место, работу, которой он не найдет больше в тесноте и давке западной конкуренции; убогое достояние продано: Польша восстала, Польше их нужно, о чем же тут рассуждать, надобно идти.
К мертвым так не ходят; ведь и те, которые ходили к гробу в Иерусалим, ходили не к мертвому, а к воскресшему.
Прав был Юльян Клячко в своей речи в батиньольской школе, когда он сравнивал польскую эмиграцию с тем схимником, спасавшимся вдали от людей, который на вопрос одного из цезарей, что он делает, отвечал: ««Яешео! Возвращаюсь!»
Польская эмиграция не бросила корней, не осела, не взошла в свою мебель, она возвращалась!
Полякам что-то говорит, несмотря на их гордую уверенность, что они принадлежат к тесному родству западных народов, что они здесь не дома.
Немец, проживший где-нибудь лет десять, теряет все национальное, кроме дурного акцента, вживается во все интересы страны, кормящей его, не стремится в свое отечество, не болит об нем. А поляк, как бы долго ни жил, возвращается. И оттого, при первом призывном звуке трубы с берегов Вислы, изгнанник польский встает в Италии, встает в Англии, берет бедную свою котомку и идет нести свою кровь общей, всех скорбящей, страшно несчастной и страшно любимой матери.
…Какая черная доля — быть палачом этой матери, затягивать веревку на ее шее и хладнокровно сто против одного прирезывать ее детей!
Может, только одно положение в мире еще хуже нашего. Это — положение добровольного помощника при экзекуции, помощника сильному против слабого… положение сыщика, полицейского, ждущего на дороге. Нет, не быть тебе, Пруссия, во главе германского единства; нет, ты сама развалишься, государство без народности — военная нелепость, созданная королем-энциклопедистом: на твоем юнкерском лбе нет помазания, ты останешься военной семинарией рода человеческого, экзерциргаузом философии и аванпостом петербургской управы благочиния.
II
Рядом с дикозверскими подвигами неприятельского войска в Польше, рядом с сожженными деревнями, убитыми женщинами, разграбленными домами — идет безобразие казенной и откупной журналистики. Эти риторические погремушки, привязанные к разъяренному медведю, эта кровавая грязь, липнущая к пушечным колесам, заставляет содрогаться.
59
Если в чем-нибудь прогресс несомненен в России, то это в литературном растлении. При Николае всякое заявление политических мнений было запрещено. Журналист молча передавал урезанный факт, и читатели догадывались, о чем он умолчивает. Два-три закупленные журналиста пользовались всеобщим презрением и не имели никакого влияния на общественное мнение. Все это изменилось. Теперь всякий казенный публицист начинает с оды на свободу, с гимна о несокрушимом праве, с проклятия ценсуры …и так ведет, ведет читателя по форумам и капитолиям …да вдруг и очутится с ним в III отделении, и уже пахнет не Вашингтоном, не Мирабо, а чисто Александром Федорычем Голицыным… Около
капитальных статей красуется наивный венок такой бесстыдной лжи, такого основательного невежества, такой пошлости, наконец, что середь величайшего отвращения нельзя не смеяться.
Статья «Journal de St.-Pétersbourg» поразила всю Европу своей бесцеремонностью, своим обличением неслыханного отсутствия всякого нравственного чувства в петербургском правительстве. Против нее вышли «Московские ведомости» с либеральным началом и английским заключением, они не принимают сознания «Jour. de St.-Pétersbourg» и находят, что рекрутский набор — по выбору полиции — совершенно законен… Мы думали, что дальше идти нельзя, но 21 № «Ведомостей» оставил за собой все предыдущее. Начав одну статью похвалой польскому патриотизму и пожурив в другой правительство за то, что плохо смотрело за поляками и мало брало мер осторожности, «Московские ведомости» говорят: «…Паскевич, остановив наши полки у валов Варшавы, хотел избежать ужасов пражского штурма в 1794 году; за это великодушие, спустя тридцать два года, нам заплатили новою варфоломеевскою ночью благодаря тому, что мы простерли свое новое великодушие до самозабвения…»
Такого каннибальства мы не встречали с тех пор, как «Отеч. записки» в бреду от страха (который, слава богу, прошел) требовали каких-то неслыханных казней зажигателям, которых поднесь не нашлось.
Самое замечательное состоит тут в том, что этой варфоломеевской ночи не было. И не только не было, но, само собой
60
разумеется, что об ней никогда никто, кроме полицейских композиторов, не думал, — тех самых, которые накануне взрыва писали, что «рекруты довольны тем, что рекрутство избавило их от притязательности революционной партии». Тех самых, которые на другой день взрыва начали кричать об ужасах и до сих пор не унимаются. Кстати — к этим ужасам.
Тот, кто сколько-нибудь знает, что такое восстание, — восстание в двадцати пунктах, без сосредоточенности, без плана, без правильного ведения, — тот поймет легко, какие несчастные случаи могут совершиться. Но клепать на народ, геройски поднявшийся и бросивший перчатку такой силе, так же мало рыцарски, как при первом выстреле броситься к прусскому дяденьке с криком: «Караул, караул, helfen sie mir, Onkelchen!»
И что могут значить отдельные случаи жестокости в сравнении с разграбленными домами, выжженными деревнями и, наконец, казнями, приказанными полковником Бедрягой, как говорит «Теймс» (18 февр.)? И при всем этом есть поклонники plus royalistes que le roi25[25], которые упрекают Николая и Паскевича в излишней мягкости и неосторожном великодушии! Мы скоро дойдем до того, что сделаем из Аракчеева сентиментального Вертера, который от избытка нежности засекал дюжинами солдат.
Обращаемся к валуевской «Почте». Вот какую, например, галиматью печатает она с немецких голосов:
До настоящей минуты (28 января), благодаря военному положению, в Варшаве все спокойно. С 9 часов вечера редко показывается военный на улице; но в казармы, так же, как и в цитадель, никто не допускается. Известия, полученные до сегодня, успокоительны и благоприятны для правительства. Ни Плоцк, ни Радом и ни один из других городов не находятся в руках мятежников; временное правительство, о котором так много говорили, не объявлено. Нападения в Плоцке и Бодзентыне были всего опаснее, а впрочем, инсургенты хотя и собираются толпами, но как только замечают, что численное превосходство их над войсками не слишком значительно, тотчас же обращаются в бегство и скрываются в лесах. Наружный вид пойманных бедняков самый жалкий. Голодные, оборванные, часто босые, они представляют самую грустную картину нищеты. О военной выправке, о какой бы то ни было дисциплине или о правильном вооружении, жалованье и продовольствии нет и помина.
61
Насчет продовольствия инсургентов сказано, что им дается пол-лота хлеба и кварта водки в день!
При Мылееве толпа в 40 человек встретила двух здешних жандармов. Между инсургентами нашелся некто, привезенный в прошлом году одним из этих жандармов в Варшаву. Этот инсургент объявил, что сейчас же убьет жандарма: по другие удержали его от такого намерения тем доводом, что было бы бесчестно, если б столько людей напали на двоих и умертвили бы их. Кончилось тем, что жандармов обезоружили, отняли у них лошадей, платье и отпустили их в крестьянской одежде. Пока все эти печальные действия происходят в поле, в шинках поляки пляшут с русскими.
Это букет, выше этого ничего нет. Столоначальник, поместивший эту статью, заслуживает одобрения высшего начальства.
Генерал-лейтенант Синельников вез 100 000 руб., на него напали инсургенты и, обезоружив его, взяли деньги и дали расписку. Генерал-лейтенант Синельников объявил в «Север. пч.», что деньги у него не брали и что он дал не расписку, а свои револьверы, так были учтивы инсургенты. Оказывается, стало на деле, что оба дурно поступили: генерал — отдавши оружие — и
