инсургенты — не взявши денег.
Кто такое Франковский, по русским газетам?
Франковский — миф.
Франковский — зять Эпштейна.
Эпштейн — зять Франковского.
Франковский — генерал Высоцкий.
Его взяли в плен, и сейчас газеты перепечатывают биографию генерала Высоцкого: вот, мол, мы какую птицу взяли в полон, а Высоцкий в Париже.
III
Предел злодейства достигается редко, оттого что преступление редко достигает той степени нелюдского безобразия и голой безнравственности, что оно равно поселяет отвращение старом и малом; прогрессивному правительству в Петербурге удалось достигнуть этого геркулесова столба, и вот оно стоит перед судом Европы, окровавленное, гадкое, двуличневое, с печальными солдатами, с прусской родней, в венке из подкупных листьев, и присяжные всех народов признают его осуждение
62
Возбудить негодование, ненависть, проклятие всей Европы, — Европы усталой, старой, католической, протестантской — это страшный успех.
Как-то наши англикующие журналисты сладят с заседаниями парламента и со всей английской журналистикой? Россель-то не находит, что людокрадство не выходит из законности. Опять сторелок-сенатор промахнулся. Трудная должность — быть литературным адвокатом злодейств и гласностью укрывать и прихорашивать преступления.
Как ни странно нам, как ни удивляет нас самих это, но мы готовы приветствовать от всей души Австрию на ее новом пути и пожелать ей, чтоб она не сбилась с него.
Мы не верим ни в возможность наказаний за гробом, ни в справедливость уголовных кар, мы не признаем ни смертных грехов, ни смертных казней. Всякое окончательное осуждение, всякий безапелляционный приговор ограничивает мысль и мешает дальнейшему пониманью с одной стороны и восстановлению — с другой. Мы готовы всегда изменить наши суждения, не отступая ни на волос от общих начал нашего воззрения.
Как бы поздно ни возвращался грешник блудным сыном или блудным дедом, лишь бы он это делал сознательно и откровенно — велим радостно заколоть лучшего теленка.
Воротиться никогда не поздно и не трудно, лишь бы увидеть свою ошибку, а поправить ее всегда легко. Вся беда в том, что преступники — невольно «скверные счетчики». Мозг у них так забит и так мало развит, что они редко могут одолеть сложную бухгалтерию жизни.
Если б мы могли послать Австрии все знаменитые арифметики; от арифметики Мих. Магницкого и арифметики штык-юнкера Войтяховского до арифметики Меморского, мы сейчас послали бы в Вену. Немножко пропорций, немножко тройного правила — и Австрия гордо поднимет свою голову, показывая индульгенцию народов и отпущение былого за подвиг настоящего.
Немножко арифметики!
…На белом австрийском мундире далеко видно черное клеимо, выжженное вековым проклятием рода человеческого; на ветхой габсбургской мантии бездна пятен, реки крови лились по ней и реки слез. Места такого нет в обширной империи, где в воздухе не носился бы стон задушенной безжалостно народности, где бы не валялись цепи, перержавевшие на живых костях.
Сколько бедствий, унижений вынесла она за холодное хищничество свое, за ревнивое властолюбие! Грозные несчастия шли одно за другим — Сольферино за Маджентой, — напоминая ветхому грешнику, что мера его дел исполняется, что пора каяться… Австрия, запустив глубоко свои когти в льва св. Марка, думала думу.
Может, в самом деле результат этой думы — ее настоящее положение относительно польского вопроса.
Пусть она выдержит начатое, не собьется с дороги, и ее былые грехи задвинутся. И она может все это сделать, не теряя ничего, чего терять не надобно, и выигрывая гегемонию Германии, и… и — это почти роскошь — и втаптывая в грязь презрительную Пруссию — протестантскую будку православного петербургского царя.
Но пусть же Австрия помнит, что не всякий день на ее улице будет праздник. Она может к себе приложить слова своего знаменитого противника:
«Oggi о таШ>26[26]
64
<Г-Н БУДБЕРГ>
¿Г-н Будберг, видите, что мы были правы, усердие всего не превозмогает?
21 ФЕВРАЛЯ 1863
Ровно десять лет тому назад напечатал я объявление о скором открытии Вольной русской типографии в Лондоне.
Тогда мы были накануне Крымской войны, и с тех пор много надежд возникло и много исчезло… Европа взглянула иначе на Россию, что-то светлое начиналось в ней — и мы снова
стоим накануне страшных событий, Россия снова ненавидима всем миром, все светлое исчезло сверху, и мы ждем за нашим станком оригиналу, чтоб набрать приговор преступному правительству.
Пятое действие романовской трагедии началось, развязка идет. Польша сорвала маску с прогрессивного правительства: ненавидимое дома, презираемое, побитое, уличенное во лжи, стоит оно теперь на лавке подсудимых перед общественным мнением, униженное прусской дружбой, кровавое и не верящее в себя.
65
Братья, братья, что же с нами делают эти люди, эти немцы? Что же они делают из наших солдат, что они делают из нашего отечества?
Неужели вы все это покроете слабодушным молчанием — молчанием рабов — эти убийства, эти пожары, эти грабежи… после этого набора?
Вот зажигатели-то, вот разбойники-то, не признающие права собственности, коммунисты его императорского величества! И об этих шайках пьяных убийц, одичалых грабителей, зверей, падших в состояние царских опричников, об этих несчастных жертвах голода, побоев, нравственной слепоты и казарменной дрессировки «Инвалид» печатает: «Войска наши во всем блеске выказали те свойства, которые составляют славу и красу каждой армии».
А! Так вы берете на себя ответственность за каннибальскую войну с аккомпанементом грабежа, поджогов и убийств.
Вот как Александр Николаевич вздумал сделаться земским Царем — царем и Стенькой Разиным вместе!
Высочайше утвержденная жакри! Полицией и штабом устроенное избиение помещиков и разграбление их домов!
Ну, солдатики, вы хорошо отслужили вашу службу в Польше, не забудьте и дома, как вы весело жгли господские усадьбы, Каково попили винца из панских погребов, каково поразбивали сундучки с их добром, «при всем блеске пожара». Не все же поляков да поляков — вы уже не оставьте вашей милостью наших-то русских…
…Николай, когда ему предлагал вешающий Муравьев гайдаматчину, отпрянул с ужасом; он понял, что освященные
Екатериной ножи обоюдоостры, что одной стороной мать отечества могла резать головы помещиков, а другой стороной такой нож, пожалуй, какому-нибудь отцу отечества кисть отрежет до локтя.
А благодушный монарх не отпрянул!
Ну, в Стеньки Разины идти, так в Стеньки Разины, тогда нечего разыгрывать немецкого генерала и первого дворянина — бороду, кушак, топор в руки, да землю и волю народу русскому… тут будет смысл… А представлять разом и Петра 1-го, и хлопа, и московского помещика для выгоды — стара штука.
Видите ли, как мы были правы, когда говорили, что у них нет никакого нравственного начала; Николай, цинически поставивший самодержавие на своем знамени, был только наивно откровенен.
Выжившие из истории Меровинги — пора им пасть, или нора пасть России. Только падение этой династии немецких татар может смыть с нас копоть пожаров, невинную кровь и виновное повиновение.
Потому-то не молчите. Горе, если вы будете молчать, — молчать можно из страха, из равнодушия или из тупости, не замечая, как наш Гаррик одной половиной лица обещает льготы и свободы, а другой мигает своим рейтерам, чтоб они жгли, грабили, казнили …Если польское избиение пройдет даром, то, имея в руках «красу армии», вновь отмоченную в крови и закаленную в грабеже и убийствах, Романовы проучат вас!
Было время, в которое высоко ценилась тихая слеза сочувствия, рукожатье и шепотом сказанное слово участья с глазу на глаз.
Этого мало теперь.
Тогда все молчало. Власть молча продавливала грудь, молча ехали кибитки, молча плелись ссыльные, молча смотрели им вслед оставшиеся. Говорить было трудно, что-то не понималось, не было ясно; мы ни себя, ни народа порядком не знали… был общий катехизис, очищавший нас, но далекий от приложения.
Время изменилось. Вы потому уже не можете молчать, что власть говорит не умолкая; литература подкуплена ею; журналистика в руках камер-лакеев гласности; холопы-риторы составляют
67
новую придворную капеллу, славословящую и превозносящую всякое действие правительства, даже тогда, когда оно низко лжет, обвиняя восторженных юношей в пожаре Апраксинского двора. Правительство, в высокомерии легких побед, доставленных ему смертью ненавидимого предшественника, надменное отсутствием пороков покойника, зазналось; это отсутствие пороков, это ничего оно приняло за добродетель, умилилось и начало воспевать себя перед собой. Оно забыло, что татарское самовластье должно быть безграмотно, что его удары и наслания бед не должны возводиться в речь, не должны помечаться словом; оно забыло, что Азия не имеет истории, что ее перевороты похожи на наводнения, на катаклизмы природы, на повальные болезни — один слой покрывается другим, оседает на нем, тут нет ни права, ни оправдания, тут один закон — закон тяготения. А наша немецкая Азия хочет, оставаясь зверем, прибавить к зубам и когтям, как в баснях Крылова, людское красноречие; она хочет отмахиваться не только кнутом, но и словом.
Перед говорящим молчит раб. Слово ровно принадлежит мне и ему. Слово принадлежит всякому, слово — начало свободы. Говорите же, говорите, потому что вам нельзя молчать. От вас ждут речи!
Они будут упрекать Николая и Паскевича в излишнем великодушии, а поляков в варфоломеевской ночи, которой не было, — а вы будете молчать?
Они, стоя в болоте польской крови, на грудах польских трупов, на пепле сожженных уездов, будут подзадоривать без того обезумевших солдат на месть27[27] — они будут доносить, клеветать, ругаться… А вы будете молчать?..
68
Вы должны говорить, чтоб мы, встречаясь с иностранцем, не краснели, как краснеет сын опозоренной матери…
Дайте мне вам рассказать одно из самых унизительных событий моей жизни, о котором я старался забыть, забыл, даже писавши мои воспоминания, и вспомнил, благодаря государю императору, только теперь.
Весной 1848 года я был в Риме. Республика 24 февраля была уже провозглашена, Европа колыхнулась, Ломбардия начинала борьбу с Австрией, и в Риме революция из торжественно-мирного, восторженного характера переходила в угрюмый, подозрительный и страстный. Разнесся слух, что австрийцы одолевают. Piazza del Popolo с утра кипело народом, мрачным, ожесточенным, толпы громко обвиняли папу и его министров в измене; в открытых колясках стояли там-сям ораторы и проповедовали; я был на площади возле одной из импровизированных трибун, в ней стояли все знакомые — Гонзалес с знаменем в руке, Леопольд Спини. Народ густел, давил, теснился. Итальянская толпа — самая учтивая во всем мире, римский плебей — аристократ; итальянская чернь ведет себя изящнее на площади, чем английская «бель» в Ковен-гардене. К тому ж итальянцы чрезвычайно вежливы с иностранцами, но в этот день кровь слишком кипела в жилах, лихорадка темнила мозг. Меня кто-то толкнул, и я толкнул; толкнутый рассердился, посмотрел на меня, пробормотал что-то, слово, два перелетело между соседями, громче и громче, и около сделался ропот… «Кто это? Зачем он здесь? Он не здешний? Зачем впереди? Зачем слушает? — Tedesco? Austriaco?»28[28]
Голоса подымались, ближние мрачно поглядывали на меня и на людей в коляске. Гонзалес все это видел и, подавая мне руку, помог мне влезть в их экипаж, потом, обращаясь к возле стоявшим, сказал им:
