Полное собрание сочинений. Том 18. Статьи из «Колокола» и другие произведения 1864-1865 годов. Александр Иванович Герцен
«Пять лет мы без устали сзывали живых. Теперь, благо мертвые ушли и никто от мертвых не остался, будем звонить к самой обедне, звать к сознательному делу!»
«Колокол» 15 декабря 1863.
…И это середь мрачной ночи, из которой Россия не выходила, середь общего оподленья, измены вчерашних друзей, распутства мысли, бесстыдства слова, при виде целого общества, лобызающего руки палачам, целой литературы духовно-светских доносов…
Да, середь этой ночи мы начинаем наш новый звон, внутренний голос говорит нам, что ночь переломилась и что теперь каждый размах маятника — шаг к выходу из нее.
Слишком рано радовались казенные враги наши — нашему отчаянию. Их слизистое сердце не могло понять ни жгучей скорби, которую мы вынесли, ни того, что мы выйдем из нее. Мы и не думали скрывать ни нашей боли, ни нашего стыда, ни наших слез. Многое умерло возле нас; но мы возвращаемся с кладбища упорнее и неисправимее, чем когда-нибудь; мы не только не утратили прежнюю веру, а удесятерили ее всеми лишениями, очищеньями, всем вынесенным горем, всей чудовищной силой того гниения, которое грозит сгубить всходы — а кончит удобрением почвы.
Тот, кто не чует этого, кому не ясно, что наше общее дело продолжается под землей, продолжается в воздухе, продолжается середь оргии крови и раболепья, для того слова наши, как для полицейского содержателя публичного листа в Москве, будут «бредом помешанных».
8
Но есть другие люди, их голос доходит до нас, они поймут наши упованья. Наши слова ободрят их так, как их слова ободряли нас.
— Да много ли их?
— Нет, не много, по крайней мере сколько мы знаем, особенно с тех пор, как слабые, шаткие, мелкие, робкие ушли, одни от испуга, другие по глупости; оставшиеся тем меньше заметны, что они должны молчать под тройным надзором — явной, тайной и литературной полиции.
Много веры, много преданности, много истины надобно, а число голов придет. Это не рекрутство и не подушный сбор. В пещерах слабые числом христиане росли в силу, в подземных ходах сплачивались они в те несокрушимые общины святых безумцев, с которыми не могло совладать ни дикое варварство одного мира, ни маститая цивилизация другого. И это несмотря на то, что они шли на прямое ниспровержение всякого государственного строя и искали не исполнения судеб, приготовленных целым развитием, а замену их судьбами новыми, небывалыми и вообще неосуществимыми.
Русская задача вовсе не так колоссальна, она гораздо проще, соизмеримее, это задача не другого мира, а мира сего, и потому в ней вера не противуречит логике, совсем напротив. Никто не хочет у нас ломать ничего народного, основного, никто — ничего создавать по отвлеченному идеалу, все это старая консервативная болтовня. Хотят устранить препятствия, снять ненужные преграды, хотят развязать руки, развязать мысль, отрицают собственно отрицательное, мешающее, искажающее, гнетущее, полумертвое. Хотят дать волю народному складу и мысли, искусившейся опытом других. Все это вовсе не утопия; элементы, основания у нас даны: народный русский быт и наука Запада, в их сочетании наша сила, наша будущность, наше преимущество. Без предрасположенного народного быта общественная наука теряется в социальном бреде, без всеобобщающей науки народный русский быт возводится в бред славянофильства1[1].
9
Народный быт и наука — Земля и Воля. Что может быть проще и яснее? Но до этой простоты и ясности мы доходим вековыми страданиями нашего народа и вековыми усилиями западной истории. Перед нами светло и дорога пряма. Европейские народы искали в теми своего пути, сбивались с него, обливали его кровью и постоянно .встречали врага, останавливавшего всякое стремление и лишавшего плодородия всякий посев. Перед нами тоже сильный враг, но умного врага нет; против нас борется не великое предание, не относительная правда, не веками освященные предрассудки, а палисады без корней, стены под гранит, империя «фасад», империя с иголочки, иностранная и до того бессмысленная, что ей нужен Катков, чтоб объяснить ей самой, что ей надобно отстаивать и что беречь. Против нас овдовевшее дворянство, крепостники, не умевшие ни отстоять рабовладение, ни поступиться им. Ненавидимое народом, не уважаемое правительством, оно чувствует свое бессилие, заискивает милости, подличая перед палачами и оплакивая плачем Рогнеды в «Московских ведомостях» утрату «материка» рабства и грабежа… Нам ли унывать с такими врагами?
Не так поставлены задачи будущего у других народов. Да днях два ветерана, два уважаемых всей Англией бойца слегка, издали коснулись одного вопроса в Рочделе, едва намекнули, где зло, — как настороживший уши цербер капитала и монополии поднял сторожевой лай, и все испугалось, оцепенело, отреклось… Правда, Кобден ударил, и больно ударил, цербера, но не в основном вопросе.
Что же за ужас сказал старик Кобден, этот испытанный вождь торговой свободы, этот атлет, вынесший на своих плечах тридцать лет тому назад Corn law?
И что за страшную Медузу показал ему, Брайту, Англии «Теймс»?
Кобден и Брайт догадались наконец, что воля без земли — нелепость и что для английского пролетария-работника нет
10
ни воли, ни конституции так, как ему нет голоса, ни представительства. Они заметили и, главное, дерзнули намекнуть на митинге, составленном не из аристократов мещанства, что у английского работника не только нет воли, но нет и выхода, потому что законы, делаемые собственниками, скорее стремятся сосредоточивать большие поземельные собственности в одних руках, чем их раздроблять и способствовать к приобретению их работниками.
— Так вы указываете на антагонизм собственников и работников, сказал «Теймс», бледный от злобы, да вы не хотите ли аграрных законов?
И все отпрянуло с ужасом от Кобдена и Брайта — и Кобден, не дожидаясь петушьего крика, стал защищаться в том, что он невинен в agrarian outrage…2[2]
У нас ничего подобного. У нас консервативная партия — такая же нелепость без корней, как табель о рангах, как дворянская грамота. Сегодня сила — завтра следа нет. Наш настоящий консерватизм начинается там, где оканчивается правительство.
Нас не застращаешь Медузиной головой, какие бы змеи у нее ни были вместо кудрей. То, что может у нас погибнуть, того нам не жаль… Пусть рухнется эта империя, выработавшая свой тип в Аракчееве, пусть пойдет по миру дворянство, отбивавшее два века кусок хлеба у народа, пусть пропадет, наконец, это мишурное образование, ложное, безнравственное, умевшее прежде ужиться с крепостным правом, а теперь с палачами и доносчиками… Народ русский не погибнет ни с петербургской династией, ни с Английским клубом в Москве… не нужно ему хранить школы, из которых учители-рабы посылают адресы Бергу и Муравьеву.
На этом глубоком сознании нашей свободы и соответствии наших стремлений с бытом народным незыблемо основана наша вера, наша надежда. И вот почему, середь скорби и негодования, мы далеки от отчаяния и протягиваем вам, друзья, нашу руку на общий труд и зовем нашим звоном к делу и борьбе!
26/14 декабря 1863.
П. А. МАРТЬЯНОВ И ЗЕМСКИЙ ЦАРЬ
Мартьянов приговорен на ссылку в каторжную работу на пять лет и потом на пожизненное поселение в Сибири. Этот варварский приговор, утвержденный государем, сенат и совет мотивировали так: «Признав его — по собственному сознанию, подтверждаемому и
обстоятельствами дела, виновным в сочинении и распространении, чрез напечатание в „Колоколе», письма к государю императору, заключающего в себе дерзостное порицание установленного в России порядка управления» и пр.
Ссылка Мартьянова в каторжную работу — новое доказательство бестактности, узкости и просто тупости петербургского правительства. Если кто-нибудь заслужил от диких судей, толкующих теперь о патриотизме и демократической империи, иного суда, то это, без сомнения, Мартьянов.
Мы знали П. А. Мартьянова. История его коротка, чисто русская история. Мартьянов родился крепостным человеком графа Гурьева. С молодых лет он показал необыкновенную способность к торговым делам и вел большой хлебный промысел. Граф Гурьев, оторвав его от дела, разорил, т. е. взял с него большую сумму денег, почти накануне освобождения. Мартьянов, получив отпускную, попытался поправить свои дела, ему не удалось, и он года два тому назад уехал в чужие края.
Человек, испытанный всеми горями и бедствиями русской жизни, одаренный необыкновенным умом, энергический, глубоко страстный, Мартьянов сосредоточился весь на вопросе о судьбах русского народа; тут была его поэзия, его религия, любовь и ненависть. Строгий по жизни, без уступок себе и другим, без слабых непоследовательностей — в нем элемент
12
негодующего Спартака как-то сочетавался с угрюмым типом нашего сектатора. Много читая, Мартьянов нисколько не утратил ни своей собственной оригинальности, ни чисто русского народного склада ума. В одну беседу с ним можно было глубже заглянуть в дух русского народа, чем изучая ворохи анатомико-патриотических препаратов, приготовляемых нашими славянофилами.
В мнениях Мартьянова была та оконченность, которую мы встречаем в глубоко религиозных людях, которой мы не раз дивились в Петре Васильевиче Киреевском. Тут нет больше колебаний, сомнений.
Мартьянов ненавидел крепостное право и крепостников, — ненавидел, как Михаил Семенович Щепкин, как Шевченко, но у него это была страсть, и между тем она шла рядом с восторженной благодарностью к царю, снявшему цепи с народа. Для него петербургский император, сын Николая, лейб-гвардии офицер, терялся в какой-то мифически великой фигуре земского царя. Словом освобождения царь искупил в глазах Мартьянова все прошлые и будущие грехи свои. И мы убеждены, что Мартьянов, идущий в цепях в Сибирь, давно простил несчастного, утвердившего приговор десятка Гурьевых, обрадовавшихся случаю в нем отомстить за освобождение.
Вина Мартьянова состояла в его письме (мы его перепечатаем в следующем листе, пусть забывшие его проверят, читая, наши слова) к своему земскому царю. Он писал к нему с любовью, с доверием, он хотел, чтоб оно явилось в «Колоколе» с его подписью. Он не думал скрываться, потому что не верил, что царь может его наказать за открытое слово, за любовь. Он предполагал у них обоих один интерес; он ему говорил о скорбях дома, как сын отцу… Бедный Мартьянов!
Мартьянов скоро устал на чужбине и, натура цельная и фанатическая, пошел домой. В его возвращении было столько простоты, мужества, доверия, скажем не обинуясь — столько трогательного величия, что действительно надобно не иметь следа человеческого сердца, чтоб его послать на каторгу. Все останавливали Мартьянова, он не послушался. Он не верил, что откровенное слово, обращенное к представителю народной правды и народной боли, может быть наказано хуже воровства…
13
Пять тяжелых лет научат его не смешивать идеального земского царя с тем, который живет в 1 Адмиралтейской части. Мы не делили мнений Мартьянова, но глубоко уважали и строгую, безбоязненную последовательность, и восторженную веру, и то что-то, что его делало таким русским, близким по крови, несмотря на рознь мысли. Ему мы прощали даже гордый, исключительный национализм, с которым он
