церковного мрака, духоты, подавляющего молчанья, оно начало срывать с себя рясы и покровы; снова голое человеческое тело стало обнажаться во всей пластической апотеозе своей, и что же вышло из- под нестыдливого резца, нецеломудренной кисти? Образа, одни образа!

Обернулись люди с историческим угрызением совести в отверженное былое, порылись между развалинами беспутной Греции, распутного Рима. (Известно, что древние бесстыдники, лишенные двухтысячелетнего воспитания в телобоязнь и телоумерщвление, ваяли свои статуи так-таки нагишом, как мать родила, и откопали несколько греховных истуканов их.) Что же вышло? И это всё образа, и человек невольно очищается и молится перед ними.

Надобно было все влияние «двухтысячелетнего воспитания» в разврате праздного, несыто-холостого, клерикального воображения, чтоб попам пришло в голову в римских галереях

наградить статуи виноградными листами — и натянуть через это нечистый намек. Девственники вы мои, целомудренники Иваны Орлеанские, как вы мелко плаваете!

76

И неужели критикан «Отечеств. записок» думает, что достаточно было бы Тургеневу уговорить Кукшину (что, вероятно, при ее лечении шампанским и не представило бы больших затруднений) стать возле Венеры в флорентийских Уффициях ; на пьедестале и снять с себя рубашку, что он и поразит наголову несвойственное неглиже статуй и что искусство снова лишится великого, единого идеала своего — красоты человеческого тела?

И знаете ли, что всего страннее? Перед полицией виноватыми остались бы не Венера и не Кукшина, а Тургенев, vir pudicus23[23], который привел пьяную дуру в порядочное общество. Вот и ищи справедливости в мире.

Сказанное об искусстве относится и к науке. Простое отношение к природе, к ее наивной наготе, — к ее святой, чистой наготе, — никогда не загрязнит ничьего воображения.

Не эмбриология несвойственна, а болезненная, натянутая цивилизация, вгоняющая равно все страстное и светлое, всякое естественное чувство и здоровое отношение внутрь, несвойственна больше человеку. Она так исказила воображение, что все естественное приводит его в краску при свидетелях; она его, сверх того, привела к тому ряду тайных и постных грехов, в которых страсть нераздельно с преступлением, ложью и двуличьем.

Не естественные науки образовали игуменью Дидро, эту несчастную мученицу нелепого обета.

И я готов сослаться даже на какого-нибудь путешественника к святым местам, что голый мальчик Фландрена, например, и ему не навеял ничего чувственного.

Все это, кажется, ясно и можно бы кончить. Но тут по дороге является вот какая дилемма. Если женщине не свойственно заниматься эмбриологией, то тем более не свойственно заниматься и акушерством. Или все повивальные бабки и акушерки должны быть поставлены au ban de la societe24[24], как палачи, сыщики, шпионы, люди, сгубленные в общественном мнении в пользу общественной нужды. А между тем я, не находящий ничего

несвойственного для женщины заниматься эмбриологией, совершенно разделяю отвращение русской женщины от акушера. Надобно и тут было ниспровержение всех понятий, чтобы в стране, в которой слово «shocking» гораздо выше поставлено, чем слово «безнравственно», чтоб там приучить женщину родить, я родить в первый раз, на руках у какого-нибудь атлета 30 лет, с пробором сзади и спереди. На Западе, благодаря католико-пуританскому воспитанию, это сделалось необходимостью; повивальных бабок, акушерок, сколько-нибудь смыслящих дело, нет, нет почти нигде, тут, стало, и выбора нет. Америка первая восстала против этого. В России при университетах, при воспитательных домах образовались и образуются повивальные бабки — что же, не закрыть ли во имя Кукшиной все эти школы по несвойственности эмбриологии с целомудрием и двухтысячелетней стыдливостью?..

В заключение расскажу вам один случай, бывший на моих глазах. Один мальчик лет тринадцати занимался у одного из моих друзей сравнительной анатомией. Естественно в молодом человеке явилась, под влиянием обычных намеков и укрываний, рьяность узнать все, относящееся до тайны зачатия, беременности и пр. …

«Погодите, — сказал мне натуралист, — я вылечу молодого человека. — Так ты, друг мой, очень интересуешься рождением детей, беременностью? Что же, дело похвальное, брось пока остальные занятия, мы займемся исключительно эмбриологией, и начнем с самых простых животных».

Натуралист этот — известный Карл Фогт, молодой человек — мой сын. Как он его выдержал месяца два-три на разных препарациях, да потребовал, сверх препарации, знание до мелочей всех органов, частей, с звездчатых начиная — как рукой снял шаловливый интерес.

Конечно, жаль, что Карл Фогт не догадался сказать мальчику, что это не свойственно с его двухтысячелетним воспитанием в христианскую стыдливость… Я ему напишу завтра об этом для руководства. А теперь прощайте.

25 февраля 1864.

78

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Любезный друг, моя любовь к вам, с которым я никогда не встречался, может служить заверением, как я люблю людей, с которыми встречался хоть один раз, и вы нисколько не удивитесь, когда я вам скажу, что я с радостью увидел «Записки» Ф. Вигеля. в «Русском вестнике».

Ф. Вигеля я встречал несколько раз в 1845 — 46 годах. Он слыл человеком злоречивым, самолюбивым, обидчивым, колким и «умным», он был известен объяснением Пушкина, почему портной Бригель кроит иначе платье, когда ему заказывает их Вигель. Чаадаев был уверен, что он в Петербурге поднял официальное гонение на его известное письмо. За все эти достоинства мягкое московское общество принимало его с некоторым почетом.

С первой встречи он сделался мне противен; жеманно-натянутый, он кокетничал злословием; привыкнув говорить с людьми, меньше его образованными, он придавал вес своим обыденным замечаниям; дельного или действительно умного я от него ничего не слыхал. Таким он является и в своих «Записках».

Вигель называет себя «посредственным», считая, что читатель это отнесет к его скромности; но именно его посредственность, его не глупость и не ум, его узкий взгляд придает достоинство его рассказам. Круг, освещенный его фонарем, не велик, но он не подкрашивает предметы, а только, как все дурные стекла, делает около них рамки. Вигель ни на волос в выше той среды, в которой жил свою жизнь. Он исполнен всеми предрассудками того накожного и нездорового кряжа, к которому он принадлежал и у которого все заимствовал, даже немецкую любовь к русскому отечеству. Оттого он и намеренно не мог настолько исказить гуртовые факты или настолько отойти от истины, чтоб это мешало делу. Человек лжет по образу и подобию своему.

«Семейная хроника» С. Т. Аксакова, простодушные «Записки» честного Болтина и вовсе не добродушные рассказы Вигеля помогают нам сколько-нибудь узнать наше неизвестно прошедшее — не VIII столетия, его знает М. П. Погодин, а XVIII и XIX. Прошлый век — канцелярская тайна, мы его

79

знали по официально-газетной риторике, и то чрезвычайно мало. Оттого-то нам и кажется, что Российская империя — какая-то стародавняя всегдашность, из-под векового гнета которой трудно выйти, что ее учреждения окрепли и поседели, распускаясь ветвистыми корнями в глубь глубины.

А все это еще не просохло и едва построено вчерне, все грубо, кое-как наброшено и очень недавно стало оседать и принимать почтенный вид правильного государственного организма.

В половине XVIII столетия империя представляет собой продолжающееся военно¬гражданское занятие обширной и малонаселенной страны, мирно завоеванной какой-то петербургской лейб-компанией. Тянутся еще дворяне-сетлеры расчищать леса, заводят пашни в степях, строят усадьбы, скупают рабов, сгоняют их на плантации, наполняют житницы хлебом, секут мужиков и баб, а иногда и собственных жен. Суд, земская полиция почти неизвестны, а в случае несчастья есть у них милостивцы в Петербурге. Плетутся еще чиновники на кормление службой, голодные и алчные, но с красным воротником и с пропорциональной долей царской власти, и оседают саранчой на города и уезды … тяжелеют и сливаются с общей массой помещиков, гибнут в грязи и бедности или вновь тянутся к источнику всех благ — к канцелярской родине своей на берега Невы, чтоб плестись оттуда в иные ведомства и края.

Закабаленные туземцы, отданные во власть военно-гражданской компании, еще не были окончательно сломлены и порывались сбросить с себя кучку пришлецов и пройдох. Но цивилизаторы побили диких; крамольный кацик наших православных индейцев — Пугачев замучен в Москве, и крепостной порядок мирно и невозмущаемо упрочился до 19 февраля

1861 года. Восстания были степные, сельские, полевые, которые иногда овладевали городами, но в самих городах все обстояло благополучно, и это потому, что они по большей части были выдуманы и существовали для администрации и чиновников-победителей.

Но что это за каста, что за народ, который побеждает и усмиряет, расчищает леса и пишет протоколы, водит солдат и подводит законы?

Невероятнейший сброд всего на свете составлял эту петербургскую

80

сечь, — сказали бы мы, если б нам не жаль было бедных запорожцев. Бритые русские князья и бояре, иностранная сволочь, шедшая на добычу, рейтеры и ланскене всех краев мира, пасторские дети и профессора, шулера и военнопленный остзейцы, финляндцы, шведы, поляки, молдаване, сербы, греки, татары, немцы и немцы… Чего и чего тут не было — от светлейшего князя Кантемира до черного инженер-генерала, оставившего Пушкину в наследство курчавые волосы и африканские черты. П. В. Киреевский говаривал, что рассадник великих фамилий, окружавший Петра I, представлял тот элемент в народе нашем, который он сам выразительно называет голью кабацкой; она-то — как нормандские бароны Англию — разделила Россию на ведомства и управления, провинции и округ я пошла володеть ею.

Откуда и как идут эти новые Рюрики и Синавы, можно ясно проследить в генеалогии нашего героя.

Не предвидя своего будущего патриотизма, Вигель долго гордился своим шведским происхождением и перестал не потому, чтоб Россию предпочел Швеции, а потому, что узнал, что прадед его был финн, да еще низкого происхождения. Что придать себе важности, финн прибавил к своей фамилии латинское ш и сделался Вигелиус. Но это окончание не понравилось деду нашего повествователя, и он снова возвратился к фамилии Вигель. Служил он с самого детства в шведской военной служб и капитаном драбантского полка был взят русскими под Полтавой. В Сибирь его не послали, думает его внук, потому, что «из числа ссылаемых были изъяты владельцы остзейских провинций, соделавшиеся новыми подданными Петра I».

«Нового своего отечества не полюбил дед мой, — говорит Bигель, — и не хотел ему служить. Он спрятался на мызе, женился, плакал при имени Карла XII и постоянно ненавидел Poссию». У него было семь сыновей. Четырех он отправил на слуяжбу Фридриха II, один старший сын уцелел, трое другие погибли, сражаясь против русских. «Младших сыновей своих решился он посвятить России, на то были особенные причины. Карл Петр Ульрих, герцог голштинский, был наследником престола. Почти в ребячестве привезенный в Россию и крещенный в нашу веру, он никак не умел сделаться русским. Немцы надеялись

воскресить времена Бирона. Под его покров поставил дед трех маленьких сыновей, может быть, видя в них тайно будущих мстителей, будущих повелителей в ненавистной стране. Их приняли в кадетский корпус, и, когда половина